Стихи про меня

Правдоподобно мешать вымысел с фактом — особое мастерство. Им в совершенстве владел Георгий Иванов, признававшийся, что в "Петер­бургских зимах" три четверти придумано. Тем не менее — это источник: потому что и придуман­ное достоверно. Из моих современников таким искусством психологически достоверного вранья обладал не раз упоминаемый Рейном и даже вы­несенный в заголовок Сергей Довлатов. В его книге "Ремесло" — история создания нью-йорк­ского еженедельника "Новый американец". Как член редколлегии этой газеты скажу: печальна участь того, кто вздумал бы воспользоваться довлатовской книжкой как документом — словно писать историю МХАТа по булгаковскому "Теат­ральному роману". При этом все главные и глубин­ные характеристики ситуаций и персонажей — верны. Постоянно отвечая на вопрос "Правда ли то, что про вас написал Довлатов?", я выработал формулу: неправда, но я с этой неправдой пол­ностью согласен. Признаю довлатовскую художе­ственную достоверность высшего порядка.

Дарование Рейна таково, что он гораздо прав­дивее в стихах. "Авангард" — блестящая по темпе­раменту и сжатости трактовка проблемы, точнее, целого пучка проблем: "интеллигенция и рево­люция", "искусство и общество", "художник и власть". Тема, в России острозлободневная всегда.

Многие считали, что русскую революцию под­готовило новое русское искусство. Об этом страс­тно писал Василий Розанов, возлагавший вину за катастрофу на словесность, которая год за годом методично подрывала основы уважения к государ­ству, религии, церкви, морали, семье. Целенап­равленно на авангард обрушивался Федор Степун: "Футуристы на самом деле зачинали великое ленинское безумие: кренили паруса в ожидании чумных ветров революции... Большевизм пред­ставляет собою социал-политическое воплощение того образа новой культуры, который впервые наметился в футуристическом искусстве... Гото­вящиеся в истории сдвиги всегда пророчески на­мечаются в искусстве". Иван Ильин об авангар­де: "Дух эстетического большевизма, теория безответственности и практика вседозволенно­сти". Владислав Ходасевич в 1914 году пишет о претензиях футуризма "провозгласить себя не толь­ко новой школой, но и новым миропониманием".

Через восемнадцать лет Ходасевич возвраща­ется к теме по трагическому поводу. Русский эмигрант Павел Горгулов 6 мая 1932 года застре­лил президента Франции Поля Думера. Ходасе­вич рассказывает о литературных опытах Горгулова, который печатался под псевдонимом Павел Бред, и видит происхождение таких людей в культурной неукорененности: "Нормальные пси­хически, они болеют, так сказать, расстройством идейной системы". Эталоны такой неукоренен­ности, ведущей к умственной и эстетической мешанине, претенциозному мессианству и страсти к переоценке ценностей — футуристы, аван­гардисты. Тут Ходасевич — Кирсанов, выступаю­щий в защиту "принсипов" против Базарова, базаровых ненавидящий: "Творчество Хлебниковых и Маяковских, этих ранних Горгуловых, гутировалось и изучалось... Кретин и хам получили право кликушествовать там, где некогда пророче­ствовали люди, которых самые имена не могу назвать рядом с этими именами".

Бешеное раздражение людей культуры вызы­вало не только само новое искусство, но и его замах на научно-теоретическое обоснование. Все мало-мальски известные деятели русского аван­гарда были (или пытались быть) теоретиками, выступая с концепциями, манифестами, докла­дами, прокламациями, статьями — почти всегда многословными, бестолковыми. Еще и картин-то не набралось или стихов, а манифест — вот он. Комплекс русского мальчика, исправляющего карту звездного неба. И еще — попытка заглу­шить лязгом лозунгов маловразумительность ху­дожественного звучания. Далеко не все из них были Маяковскими, Малевичами, Филоновыми, а первооткрывателями — все.

Как-то я бродил по Ваганьковскому кладби­щу, разглядывая надгробья. Увидел: "Поэт-космист Вадим Баян". Дожил до 1966 года. Тогда никаких ассоциаций, кроме потешного персона­жа из футуристического "Клопа" ("Олег Баян от счастья пьян"). Потом узнал, что еще в 1913 году Вадим Баян (в миру Владимир Сидоров), ровес­ник Блока, выпустил сборник "лирионетт и бар­карол" с предисловием Северянина. На сером граните вырублены Баяновы строки: "В артерии веков / Вковерканы мои чудовищные крики, / На глыбах будущих земных материков / Мои зажгутся блики". Какой счастливый космист с опереточным именем: так и прожил век в ожи­дании криков и бликов. Счастливее других.

Алиса сказала о Зазеркалье: "Книжки там очень похожи на наши — только слова написаны задом наперед".

Авангардисты шли и задом наперед, и слева направо, и по всем направлениям, напирая фрон­том и тылом на общество, на самые основы жиз­ни, вовсе не ограничиваясь искусством. "Мы сознательно связывали наши антиэстетские "по­щечины" с борьбой за разрушение питательной среды", — пишет Алексей Крученых (чью хресто­матийную заумную строку Рейн приводит неточ­но; правильно — "дыр бул щыл"). В манифесте "Союза молодежи", составленном в 13-м году Оль­гой Розановой, говорится: "Мы объявляем борь­бу всем, опирающимся на слово "устой". Из ав­тобиографии Казимира Малевича: "Не только мир искусства, но и мир всей жизни должен быть нов по своей форме и содержанию".

Примечательно, что авангардисты никогда не ограничиваются утверждением метода и принци­па, непременно делают следующий шаг, требуя отрицания всех иных подходов. Малевич в 14-м го­ду говорит о новом искусстве: "Разуму этот путь непонятен, и в этом деле разум должен быть уст­ранен, как шлагбаум, преграждающий путь". Нейтральности нет и быть не может. Мощная российская традиция нетерпимости ко всякому инакомыслию, простирающаяся как в глубь, так и в даль времен. Прав только я, потому что прав.

Авангард довел до предела важнейшее откры­тие за многовековую историю человеческой мыс­ли — открытие романтизма, он же индивидуа­лизм (эпоха, освященная великими именами Наполеона, Байрона, Бетховена): автор равен произведению. В футуризме (а потом в поп-арте) само явление художника стало главным актом творчества. Отсюда естественная тяга авангар­дистов к социальности, озабоченной процессом, всегда готовой видеть результат в отдаленности поколений и десятилетий. Ведь и павки Корча­гины воодушевленно гибли за мировую револю­цию, даже отдавая себе отчет в том, что победит она за пределами их жизней.

Передовые художники были переполнены азартной предприимчивостью. Про такую энер­гию говорят: ее бы в мирных целях. Здесь — со­гласно теории менеджмента — профессиональная компетентность не совпадала с компетентностью моральной. Потерянность в хаосе перемен: неяс­но, что делать и чего хотеть. Как в анекдоте о де­вочке, которая заказывает золотой рыбке жела­ния: чтобы уши стали большими и волосатыми, нос закрутился штопором, вырос длинный хвост. Всё исполнив, рыбка удивляется, почему у нее не попросили принца, дворцов, денег. Девочка оза­дачена: "А что, можно было?"

Когда не знаешь, как поступить, надо быстро совершить поступок. Какой-нибудь. Эту психотерапевтическую рекомендацию авангард усвоил стихийно. Протест против старого искусства был тем решительней, чем примитивнее. В России более радикально, чем где-либо, исполнялся за­вет Сезанна: "Трактуйте природу посредством цилиндра, шара, конуса". Сведение к формуле. "Египетско-греческо-римско-готический маска­рад" (определение Эль Лисицкого) заменяется геометрической конструкцией. Традиция не толь­ко не нужна, но и вредна как помеха. Эстетичес­кая — и, как следствие, социальная — хирургия. Кубизм и кубофутуризм производят разложение сложных форм на простые. В общественной жиз­ни такое упрощение и есть — революция.

Чем ниже степень культурной укорененнос­ти, тем легче дать по морде — эмпирически это известно каждому. Футуристов захватывал пафос мятежа и погрома.

"Эй, молодчики-купчики, / Ветерок в голо­ве!/ В пугачевском тулупчике / Я иду по Москве!" — восклицал Велимир Хлебников. Что-то путал при этом, видно, давно читал "Капитанскую дочку", забыл, что тулупчик все-таки дарованный дворян­ский, с плеча Петруши Гринева. Да где там пере­читывать — некогда, время бунтовать, хотя бы на страницах. Та же лихость у Хлебникова в очерке "Октябрь на Неве", в поэмах "Ночной обыск", "Переворот во Владивостоке", в разных стихотворени­ях. "Его умел, нагой, без брони, / Косой удар реб­ром ладони, / Ломая кости пополам, / Чужой костяк бросать на слом" — какой пацанский (в обо­их значениях) восторг перед силой.