Стихи-Я Пушкина

Здесь дело не в гордости, принципиально не в этом дело, когда Пушкин пишет:

– Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона,

Как месяц любит ночи мглу?
– а до этого про ветр в овраге, когда надо гонять корабли по морю, про орла, покидающего горы и башни ради чахлого пня.

И продолжает:

Таков поэт: как Аквилон

Что хочет, то и носит он -

Орлу подобно он летает

И, не спросясь ни у кого,

Как Дездемона избирает

Кумир для сердца своего.

И, не мудрствуя лукаво, Иван Толстой называет такое поведение:

– Стихийным!
– Вопрос:

– Почему тогда Чарский молчал, изумленный и растроганный?

– Ну что?
– спрашивает поэт.

И Чарский рассказывает, чем он очень удивлен и растроган, - нет, не стихией, клокочущей в Медном Всаднике, а наоборот, тем, что чужая мысль, чуть коснувшись слуха поэта, тут же стала его собственной! Как будто он думал об этом же самом всю оставшуюся жизнь.

Понимаете, думал всю жизнь! Вот в чем дело, в том, что поэт только о том и думает, как:

– Укротить Стихию, - едва она появится.
– А не наоборот, сам такая же стихия.

Разница большая:

– Тигр и его Укротитель.

Как говорится:

– Я звал тебя и рад, что вижу!
– Это не просто бой Лермонтова с барсом - или что у него там было, в ожидание смертельной ничьей - а ожидание противника, чтобы победить его, однако:

– Во славу Божию!
– Как и написано в другом месте:

– И как гром его угроза поражала мусульман.

В конце там же написано, что вернувшись домой после победы:

– Как безумец умер он.
– Ибо:

– Вступить в бой со стихией - это одно, победить её можно, как это сделал Импровизатор из Египетских Ночей, - но.

Но, видимо, бессмысленно, взять ее Гением можно, но в Этом Мире - не до конца.

Как и сказал Иисус Христос печально, искушаемый последний раз тем же, чем пушкинский Импровизатор и Жил на свете рыцарь бедный, Духом смелый и прямой:

– Искушаемый победой над стихией!
– ибо:

– Я могу, Господи!
– но это МОГУ не принимает во внимание, что Стихия - это тоже бог, бог, сам желающий измениться, но вот с помощью смерти части себя в роли:

– Сына.

В любом случае Пушкин - это не стихия, а надо иметь в виду не только содержание стихотворения, но и то, что поет эту стихию сам поэт, загнавший ее, как Аполлон в свою Лиру, сделавший из нее:

– Спектакль.

Повторю еще раз Пушкин, как и Шекспир противопоставил Стихии:

– Театр.

Как и Евангелие - это сплошной театр, правда, в самом конце, после Тайной Вечери:

– Смертельный.

Апостолы идут в свой последний бой сознательно, уже подготовившись на Тайной Вечере, а не вынужденно стихийно, как:

– Нам ничего не осталось, как только умереть.

– Ибо и сказано:

– Смертию смерть поправ.

Хотя, конечно, им было страшно, даже Иисусу Христу не хотелось идти в эту последнюю битву со стихией - по сути, с какой-то частью самого бога - что Он даже вынужден был сказать:

– Но как Ты хочешь, а не Я.

Сам Бог в роли Иисуса Христа вступил в бой со своим же древним хвостом.

Поэту потому, следовательно, нет закона, как сердцу девы и ветру, что:

– Он с Законом и призван вступить в бой, как с древним драконом, ставшим стихией, как Иисус Христос требует новых мехов для нового вина.
– Зачем?

Именно затем, чтобы спасти Адама, чтобы изменить Прошлое. И Евангелие своей конструкцией показывает именно такую конструкцию мира, что:

– В одну и ту же реку можно войти дважды!
– Чего, похоже, не смог понять бедный и простой рыцарь, бившийся за Деву Марию:

– В лоб ее, стихию не возьмешь, идти надо слишком далеко, однако:

– Назад, чтобы всё переделать.

Бог создал мир, который можно изменить - вот в чем дело. А Иисуса Христа именно за то и критиковали фарисеи, что Он предложил им решить задачу, которая в принципе не решается.

Отсюда Фарисеи прошлых лет и сделали вывод:

– Лучше нету того свету, - нет, не когда яблоня цветет, а нет ничего сильнее стихии, как сейчас Борис Парамонов и Иван Толстой - и:

– Только с помощью Евангелия можно доказать, что есть, ну и:

– Пушкина, естественно.

Поэт - это победитель не снежных барсов, а победитель Стихий, будь они похожи даже на Ветряные Мельницы, как определил их природу Дон Кихот Ламанчский, или, по крайней мере, на стадо баранов - это одно и тоже.

Сейчас Иваном Толстым и Борисом Парамоновым опять приводится неправильный вывод, делаемый из видимого спокойствия, например, царицы, когда она знает совершенство наслаждений и спокойно предлагает желающим умереть за них:

И с видом ясным говорит:

– В моей любви для вас блаженство?

Блаженство можно вам купить.

Внемлите ж мне: могу равенство

Меж вами я восстановить.

Кто к торгу страстному приступит?

Свою любовь я продаю;

Скажите: кто меж вами купит

Ценою жизни ночь мою?

Рекла - и ужас всех объемлет.

Вот сейчас говорят, что Пушкин призывает людей гордиться не силой духа, не моральностью - это для толпы, а гордись существованием в себе чувства беззаконности.
– Можно сказать, это хороший пример того, что могли думать тогдашние люди, видя Петра, отрекшегося от Иисуса Христа во дворе первосвященника. Испугался и вся мораль пропала, ибо герой может гордиться только правом на беззаконность.