Стихотворения и поэмы. Дневник

«Зима на юге. Далеко зашло…»

Зима на юге. Далеко зашло ее вниманье к моему побегу. Мне – поделом. Но югу-то за что? Он слишком юн, чтоб предаваться снегу. Боюсь смотреть, как мучатся в саду растений полумертвые подранки. Гнев севера меня имел в виду, я изменила долгу северянки. Что оставалось выдумать уму? Сил не было иметь температуру, которая бездомью моему не даст погибнуть спьяну или сдуру. Неосторожный беженец зимы, под натиском ее несправедливым, я отступала в теплый тыл земли, пока земля не кончилась обрывом. Прыжок мой, понукаемый бедой, повис над морем – если море это: волна, недавно бывшая водой, имеет вид железного предмета. Над розами творится суд в тиши, мороз кончины им сулят прогнозы. Не твой ли ямб, любовь моей души, шалит, в морозы окуная розы? Простите мне, теплицы красоты! Я удалюсь и всё это улажу. Зачем влекла я в чуждые сады судьбы моей громоздкую поклажу? Мой ад – при мне, я за собой тяну суму своей печали неказистой, так альпинист, взмывая в тишину, с припасом суеты берет транзистор. И впрямь – так обнаглеть и занестись, чтоб дисциплину климата нарушить! Вернулась я, и обжигает кисть обледеневшей варежки наручник. Зима, меня на место водворив, лишила юг опалы снегопада. Сладчайшего цветения прилив был возвращен воскресшим розам сада. Январь со мной любезен, как весна. Краса мурашек серебрит мне спину. И, в сущности, я польщена весьма влюбленностью зимы в мою ангину. 1968

Молитва

Ты, населивший мглу Вселенной, то явно видный, то едва, огонь невнятный и нетленный материи иль Божества. Ты, ангелы или природа, спасение или напасть, что Ты ни есть – Твоя свобода, Твоя торжественная власть. Ты, нечто, взявшее в надземность начало света, снега, льда, в Твою любовь, в Твою надменность, в Тебя вперяюсь болью лба. Прости! Молитвой простодушной я иссушила, извела то место неба над подушкой, где длилась и текла звезда. Прошу Тебя, когда темнеет, прошу, когда уже темно и близко видеть не умеет мной разожжённое окно. Не благодать Твою, не почесть — судьба земли, оставь за мной лишь этой комнаты непрочность, ничтожную в судьбе земной. Зачем с разбега бесприютства влюбилась я в ее черты всем разумом – до безрассудства, всем зрением – до слепоты? Кровать, два стула ненадежных, свет лампы, сумерки, графин и вид на изгородь продолжен красой невидимых равнин. Творилась в этих желтых стенах, оставшись тайною моей, печаль пустых, благословенных, от всех сокрытых зимних дней. Здесь совмещались стол и локоть, тетрадь ждала карандаша и, провожая мимолётность, беспечно мучилась душа. 1968

Снегопад

Булату Окуджаве

Снегопад свое действие начал и еще до свершения тьмы Переделкино переиначил в безымянную прелесть зимы. Дома творчества дикую кличку он отринул и вытер с доски и возвысил в полях электричку до всемирного звука тоски. Обманувши сады, огороды, их ничтожный размер одолев, возымела значенье природы невеликая сумма дерев. На горе, в тишине совершенной, голос древнего пенья возник, и уже не села, а вселенной ты участник и бедный должник. Вдалеке, меж звездой и дорогой, сам дивясь, что он здесь и таков, пролетел лучезарно здоровый и ликующий лыжник снегов. Вездесущая сила движенья, этот лыжник, земля и луна — лишь причина для стихосложенья, для мгновенной удачи ума. Но, пока в снегопаданье строгом ясен разум и воля свежа, в промежутке меж звуком и словом опрометчиво медлит душа. 1968

Метель

Борису Пастернаку

Февраль – любовь и гнев погоды. И, странно воссияв окрест, великим севером природы очнулась скудость дачных мест. И улица в четыре дома, открыв длину и ширину, берёт себе непринужденно весь снег вселенной, всю луну. Как сильно вьюжит! Не иначе — метель посвящена тому, кто эти дерева и дачи так близко принимал к уму. Ручья невзрачное теченье, сосну, понурившую ствол, в иное он вовлек значенье и в драгоценность произвел. Не потому ль, в красе и тайне, пространство, загрустив о нём, той речи бред и бормотанье имеет в голосе своем. И в снегопаде, долго бывшем, вдруг, на мгновенье, прервалась меж домом тем и тем кладбищем печали пристальная связь. 1968

«Мне вспоминать сподручней, чем иметь…»

Мне вспоминать сподручней, чем иметь. Когда сей миг и прошлое мгновенье соединятся, будто медь и медь, их общий звук и есть стихотворенье. Как я люблю минувшую весну, и дом, и сад, чья сильная природа трудом горы держалась на весу поверх земли, но ниже небосвода. Люблю сейчас, но, подлежа весне, я ощущала только страх и вялость к объему моря, что в ночном окне мерещилось и подразумевалось. Когда сходились море и луна, студил затылок холодок мгновенный, как будто я, превысив чин ума, посмела фамильярничать с Вселенной. В суть вечности заглядывал балкон — не слишком ли? Но оставалась радость, что, возымев во времени былом день нынешний, – за всё я отыграюсь. Не наглость ли – при море и луне их расточать и обмирать от чувства: они живут воочью, как вчерне, и набело навек во мне очнутся. Что происходит между тем и тем мгновеньями? Как долго длится это — в душе крепчает и взрослеет тень оброненного в глушь веков предмета. Не в этом ли разгадка ремесла, чьи правила: смертельный страх и доблесть, — блеск бытия изжить, спалить дотла и выгадать его бессмертный отблеск? 1968

Описание ночи

Глубокий плюш казенного Эдема, развязный грешник, я взяла себе и хищно и неопытно владела углом стола и лампой на столе. На каторге таинственного дела о вечности радел петух в селе, и, пристальная, как монгол в седле, всю эту ночь я за столом сидела. Всю ночь в природе длился плач раздора между луной и душами зверей, впадали в длинный воздух коридора, исторгнутые множеством дверей, течения полуночного вздора, что спит в умах людей и словарей, и пререкались дактиль и хорей — кто домовой и правит бредом дома. Всяк спящий в доме был чему-то автор, но ослабел для совершенья сна, из глуби лбов, как из отверстых амфор, рассеивалась спёртость ремесла. Обожествляла влюбчивость метафор простых вещей невзрачные тела. И постояльца прежнего звала его тоска, дичавшая за шкафом. В чём важный смысл чудовищной затеи: вникать в значенье света на столе, участвовать, словно в насущном деле, в судьбе светил, играющих в окне, и выдержать такую силу в теле, что тень его внушила шрам стене! Не знаю. Но еще зачтется мне бесславный подвиг сотворенья тени. 1968

Описание боли в солнечном сплетении

Сплетенье солнечное – чушь! Коварный ляпсус астрономов рассеянных! Мне дик и чужд недуг светил неосторожных. Сплетались бы в сторонней мгле! Но хворым силам мирозданья угодно бедствовать во мне — любимом месте их страданья. Вместившись в спину и в живот, вблизи наук, чья суть целебна, болел и бредил небосвод в ничтожном теле пациента. Быть может, сдуру, сгоряча я б умерла в том белом зале, когда бы моего врача Газель Евграфовна не звали. – Газель Евграфовна! – изрек белейший медик. О удача! Улыбки доблестный цветок, возросший из расщелин плача. Покуда стетоскоп глазел на загнанную мышцу страха, она любила Вас, Газель, и Вашего отца Евграфа. Тахикардический буян морзянкою предкатастрофной производил всего лишь ямб, влюбленный ямб четырёхстопный. Он с Вашим именем играл! Не зря душа моя, как ваза, изогнута (при чем Евграф!) под сладкой тяжестью Кавказа. Простите мне тоску и жуть, мой хрупкий звездочёт, мой лекарь! Я вам вселенной прихожусь — чрезмерным множеством молекул. Не утруждайте нежный ум обзором тьмы нечистоплотной! Не стоит бездна скорбных лун печали Вашей мимолетной. Трудов моих туманна цель, но жизнь мою спасет от краха воспоминанье про Газель, дитя добрейшего Евграфа. Судьба моя, за то всегда благодарю твой добрый гений, что смеха детская звезда живет во мгле твоих трагедий. Лишь в этом смысл – марать тетрадь, печалиться в канун веселья, и болью чуждых солнц хворать, и умирать для их спасенья. 1968

Не писать о грозе

Беспорядок грозы в небесах! Не писать! Даровать ей свободу — невоспетою быть, нависать над землей, принимающей воду! Разве я ее вождь и судья, чтоб хвалить ее: радость! услада! — не по чину поставив себя во главе потрясенного сада? Разве я ее сплетник и враг, чтобы, пристально выследив, наспех, величавые лес и овраг обсуждал фамильярный анапест? Пусть хоть раз доведется уму быть немым очевидцем природы, не добавив ни слова к тому, что объявлено в сводке погоды. Что за труд – бег руки вдоль стола? Это отдых, награда за муку, когда темною тяжестью лба упираешься в правую руку. Пронеслось! Открываю глаза. Забываю про руку: пусть пишет. Навсегда разминулись – гроза и влюбленный уродец эпитет. Между тем удается руке детским жестом придвинуть тетрадку и в любви, в беспокойстве, в тоске всё, что есть, описать по порядку. 1968

Строка

…Дорога не скажу куда…

Анна Ахматова

Пластинки глупенькое чудо, проигрыватель – вздор какой, и слышно, как невесть откуда, из недр стесненных, из-под спуда корней, сопревших трав и хвой, где закипает перегной, вздымая пар до небосвода, нет, глубже мыслимых глубин, из пекла, где пекут рубин и начинается природа, — исторгнут, близится, и вот донесся бас земли и вод, которым молвлено протяжно, как будто вовсе без труда, так легкомысленно, так важно: «…Дорога не скажу куда…» Меж нами так не говорят, нет у людей такого знанья, ни вымыслом, ни наугад тому не подыскать названья, что мы, в невежестве своем, строкой бессмертной назовем.

Семья и быт

Ане

Сперва дитя явилось из потёмок небытия. В наш узкий круг щенок был приглашен для счастья. А котенок не столько зван был, сколько одинок. С небес в окно упал птенец воскресший. В миг волшебства сама зажглась свеча: к нам шел сверчок, влача нежнейший скрежет, словно возок с пожитками сверчка. Так ширился наш круг непостижимый. Все ль в сборе мы? Не думаю. Едва ль. Где ты, грядущий новичок родимый? Верти крылами! Убыстряй педаль! Покуда вещи движутся в квартиры по лестнице – мы отойдем и ждем. Но всё ж и мы не так наги и сиры, чтоб славной вещью не разжился дом. Останься с нами, кто-нибудь вошедший! Ты сам увидишь, как по вечерам мы возжигаем наш фонарь волшебный. О смех! О лай! О скрип! О тарарам! Старейшина в беспечном хороводе, вполне бесстрашном, если я жива, проговорюсь моей ночной свободе, как мне страшна забота старшинства. Куда уйти? Уйду лицом в ладони. Стареет пёс. Сиротствует тетрадь. И лишь дитя, всё больше молодое, всё больше хочет жить и сострадать. Давно уже в ангине, только ожил от жара лоб, так тихо, что почти — подумало, дитя сказало: – Ежик, прости меня, за всё меня прости. И впрямь – прости, любая жизнь живая! Твою в упор глядящую звезду не подведу: смертельно убывая, вернусь, опомнюсь, буду, превзойду. Витает, вырастая, наша стая, блистая правом жить и ликовать, блаженность и блаженство сочетая, и всё это приняв за благодать. Сверчок и птица остаются дома. Дитя, собака, бледный кот и я идем во двор и там непревзойденно свершаем трюк на ярмарке житья. Вкривь обходящим лужи и канавы, несущим мысль про хлеб и молоко, что нам пустей, что смехотворней славы? Меж тем она дается нам легко. Когда сентябрь, тепло, и воздух хлипок, и все бегут с учений и работ, нас осыпает золото улыбок у станции метро «Аэропорт». 1968

Заклинание

Не плачьте обо мне – я проживу счастливой нищей, доброй каторжанкой, озябшею на севере южанкой, чахоточной да злой петербуржанкой на малярийном юге проживу. Не плачьте обо мне – я проживу той хромоножкой, вышедшей на паперть, тем пьяницей, поникнувшим на скатерть, и этим, что малюет Божью Матерь, убогим богомазом проживу. Не плачьте обо мне – я проживу той грамоте наученной девчонкой, которая в грядущести нечёткой мои стихи, моей рыжея чёлкой, как дура будет знать. Я проживу. Не плачьте обо мне – я проживу сестры помилосердней милосердной, в военной бесшабашности предсмертной, да под звездой моею и пресветлой уж как-нибудь, а всё ж я проживу. 1968