Стихотворения и поэмы. Дневник

«Я столько раз была мертва…»

Гие Маргвелашвили

Я столько раз была мертва иль думала, что умираю, что я безгрешный лист мараю, когда пишу на нем слова. Меня терзали жизнь, нужда, страх поутру, что всё сначала. Но Грузия меня всегда звала к себе и выручала. До чудных слёз любви в зрачках и по причине неизвестной, о, как, когда б вы знали, – как меня любил тот край прелестный. Тифлис, не знаю, невдомёк — каким родителем суровым я брошена на твой порог подкидышем большеголовым? Тифлис, ты мне не объяснял, и я ни разу не спросила: за что дарами осыпал и мне же говорил «спасибо»? Какую жизнь ни сотворю из дней грядущих, из тумана, — чтоб отслужить любовь твою, всё будет тщетно или мало… 1975

«Помню – как вижу, зрачки затемню…»

Помню – как вижу, зрачки затемню веками, вижу: о, как загорело всё, что растет, и, как песнь, затяну имя земли и любви: Сакартвело. Чуждое чудо, грузинская речь, Тереком буйствуй в теснине гортани, ах, я не выговорю – без предтеч крови, воспитанной теми горами. Вас ли, о, вас ли, Шота и Важа, в предки не взять и родство опровергнуть? Ваше – во мне, если в почву вошла косточка – выйдет она на поверхность. Слепы уста мои, где поводырь, чтобы мой голос впотьмах порезвился? Леса ли оклик услышу, воды ль — кажется: вот говорят по-грузински. Как я люблю, славянин и простак, недосягаемость скороговорки, помнишь: лягушки в болоте… О, как мучают горло предгорья, пригорки грамоты той, чьи вершины в снегу Ушбы надменней. О, вздор альпенштока! Гмерто, ужель никогда не смогу высказать то – несказанное что-то? Только во сне – велика и чиста, словно снега, – разрастаюсь и рею, сколько хочу услаждаю уста речью грузинской, грузинскою речью… 1975

«Я знаю, всё будет: архивы, таблицы…»

Я знаю, всё будет: архивы, таблицы… Жила-была Белла… потом умерла… И впрямь я жила! Я летела в Тбилиси, где Гия и Шура встречали меня. О, длилось бы вечно, что прежде бывало: с небес упадал солнцепёк проливной, и не было в городе этом подвала, где б Гия и Шура не пили со мной. Как свечи мерцают родимые лица. Я плачу, и влажен мой хлеб от вина. Нас нет, но в крутых закоулках Тифлиса мы встретимся: Гия, и Шура, и я. Счастливица, знаю, что люди другие в другие помянут меня времена. Спасибо! – Да тщетно: как Шура и Гия, никто никогда не полюбит меня. 1975

Москва ночью при снегопаде

Борису Мессереру

Родитель-хранитель-ревнитель души, что ластишься чудом и чадом? Усни, не таращь на луну этажи, не мучь Александровским садом. Москву ли дразнить белизною Афин в ночь первого сильного снега? (Мой друг, твое имя окликнет с афиш из отчужденья, как с неба. То ль скареда лампа жалеет огня, то ль так непроглядна погода, мой друг, твое имя читает меня и не узнает пешехода.) Эй, чудище, храмище, больно смотреть, орды угомон и поминки, блаженная пестрядь, родимая речь — всей кровью из губ без запинки. Деньга за щекою, раскосый башмак в садочке, в калине-малине. И вдруг ни с того ни с сего, просто так, в ресницах – слеза по Марине… 1975

«Я школу Гнесиных люблю…»

Я школу Гнесиных люблю, пока влечет меня прогулка по снегу, от угла к углу, вдоль Скатертного переулка. Дорожка – скатертью, богат крахмал порфироносной прачки. Моих две тени по бокам — две хилых пристяжных в упряжке. Я школу Гнесиных люблю за песнь, за превышенье прозы, за желтый цвет, что ноябрю предъявлен, словно гроздь мимозы. Когда смеркается досуг за толщей желтой штукатурки, что делает согбенный звук внутри захлопнутой шкатулки? Сподвижник музыки ушел — где музыка? Душа погасла для сна, но сон творим душой, и музыка не есть огласка. Не потревожена смычком и не доказана нимало, что делает тайком, молчком ее материя немая? В тигриных мышцах тишины она растет прыжком подспудным, и сны ее совершены сокрытым от людей поступком. Я школу Гнесиных люблю в ночи, но более при свете, скользя по утреннему льду, ловить еду в худые сети. Влеку суму житья-бытья. Иному подлежа влеченью, возвышенно бредет дитя с огромною виолончелью. И в две слезы, словно в бинокль, с недоуменьем обнаружу, что безбоязненный бемоль порхнул в губительную стужу. Чтобы душа была чиста, ей надобно доверье к храму, где чьи-то детские уста вовеки распевают гамму, и крошка-музыкант таков, что, бодрствуя в наш час дремотный, один вдоль улиц и веков всегда бредет он с папкой нотной. Я школу Гнесиных люблю, когда бела ее ограда и сладкозвучную ладью колышут волны снегопада. Люблю ее, когда весна велит, чтоб вылезли петуньи, и в даль открытого окна доверчиво глядят певуньи. Зачем я около стою? Мы слух на слух не обменяем: мой – обращен во глубь мою, к сторонним звукам невменяем. Прислушаюсь – лишь боль и резь, а кажется – легко, легко ведь… Сначала – музыка. Но речь вольна о музыке глаголить. 1975

Луна в Тарусе

Двенадцать часов. День июля десятый исчерпан, одиннадцатый – не почат. Меж зреющей датой и датой иссякшей — мгновенье, когда телеграф и почтамт меняют тавро на тавро и печально вдоль времени следуют бланк и конверт. До времени, до телеграфа, почтамта мне дальше, чем до близлежащей, – о нет, до близплывущей, пылающей ниже, насущней, чем мой рукотворный огонь в той нише, где я и крылатые мыши, — луны, опаляющей глаз сквозь ладонь, загаром русалок окрасившей кожу, в оклад серебра облекающей лоб, и фосфор, демаскирующий кошку, отныне и есть моя бренная плоть. Я мучу доверчивый ум рыболова, когда, запалив восковую звезду, взмываю в бревенчатой ступе балкона, предавшись сверканью, как будто труду. Всю ночь напролёт для неведомой цели бессмысленно светится подвиг души, как будто на ветку рождественской ели повесили шар для красы и ушли. Сообщник и прихвостень лунного света, смотрю, как живет на бумаге строка сама по себе. И бездействие это сильнее поступка и слаще стиха. С луной разделив ее труд и мытарство, последним усильем свечу загашу и слепо тащусь в направленье матраца. За горизонт бытия захожу. 1976

«Деревни Бёхово крестьянин…»

Деревни Бёхово крестьянин… А звался как и жил когда — всё мох сокрыл, затмил кустарник, размыла долгая вода. Не вычитать из недомолвок непрочного известняка: вдруг, бедный, он остался молод? Да, лишь одно наверняка известно. И не больше вздора всё прочее, на что строку потратить лень. Дождь. С косогора вид на Тарусу и Оку. 1976

Путник

Анели Судакевич

Прекрасной медленной дорогой иду в Алёкино (оно зовет себя: Алекино), и дух мой, мерный и здоровый, мне внове, словно не знаком и, может быть, не современник мне тот, по склону, сквозь репейник, в Алёкино за молоком бредущий путник. Да туда ли, затем ли, ныне ль он идет, врисован в луг и небосвод для чьей-то думы и печали? Я – лишь сейчас, в сей миг, а он — всегда: пространства завсегдатай, подошвами худых сандалий осуществляет ход времен вдоль вечности и косогора. Приняв на лоб припёк огня небесного, он от меня всё дальше и – исчезнет скоро. Смотрю вослед моей душе, как в сумерках на убыль света, отсутствую и брезжу где-то — то ли еще, то ли уже. И, выпроставшись из артерий, громоздких пульсов и костей, вишу, как стайка новостей, в ночи не принятых антенной. Мое сознанье растолкав и заново его туманя дремотной речью, тетя Маня протягивает мне стакан парной и первобытной влаги. Сижу. Смеркается. Дождит. Я вновь жива и вновь должник вдали белеющей бумаги. Старуха рада, что зятья убрали сено. Тишь. Беспечность. Течет, впадая в бесконечность, журчание житья-бытья. И снова путник одержимый вступает в низкую зарю, и вчуже долго я смотрю на бег его непостижимый. Непоправимо сир и жив, он строго шествует куда-то, как будто за красу заката на нём ответственность лежит. 1976

Приметы мастерской

Б.М.

О гость грядущий, гость любезный! Под этой крышей поднебесной, которая одной лишь бездной всевышней мглы превзойдена, там, где четыре граммофона взирают на тебя с амвона, пируй и пей за время оно, за граммофоны, за меня! В какой немыслимой отлучке я ныне пребываю, – лучше не думать! Ломаной полушки жаль на помин души моей, коль не смогу твой пир обильный потешить шуткой замогильной и, как всеведущий Вергилий, тебя не встречу у дверей. Войди же в дом неимоверный, где быт – в соседях со вселенной, где вечности озноб мгновенный был ведом людям и вещам и всплеск серебряных сердечек о сквозняке пространств нездешних гостей, когда-то здесь сидевших, таинственно оповещал. У ног, взошедших на Голгофу, доверься моему глаголу и, возведя себя на гору поверх шестого этажа, благослови любую малость, почти предметов небывалость, не смей, чтобы тебя боялась шарманки детская душа. Сверкнет ли в окнах луч закатный, всплакнет ли ящик музыкальный иль призрак севера печальный вдруг вздыбит желтизну седин — пусть реет над юдолью скушной дом, как заблудший шар воздушный, чтоб ты, о гость мой простодушный, чужбину неба посетил… 1976

«Вот не такой, как двадцать лет назад…»

Вот не такой, как двадцать лет назад, а тот же день. Он мною в половине покинут был, и сумерки на сад тогда не пали и падут лишь ныне. Барометр, своим умом дошед до истины, что жарко, тем же делом и мненьем занят. И оса – дюшес когтит и гложет ненасытным телом. Я узнаю пейзаж и натюрморт. И тот же некто около почтамта до сей поры конверт не надорвет, страшась, что весть окажется печальна. Всё та же в море бледность пустоты. Купальщик, тем же опаленный светом, переступает моря и строфы туманный край, став мокрым и воспетым. Соединились море и пловец, кефаль и чайка, ржавый мёд и жало. И у меня своя здесь жертва есть: вот след в песке – здесь девочка бежала. Я помню – ту, имевшую в виду писать в тетрадь до сини предрассветной. Я медленно навстречу ей иду — на двадцать лет красивей и предсмертней. – Всё пишешь, – я с усмешкой говорю. Брось, отступись от рокового дела. Как я жалею молодость твою. И как нелепо ты, дитя, одета. Как тщетно всё, чего ты ждешь теперь. Всё будет: книги, и любовь, и слава. Но страшен мне канун твоих потерь. Молчи. Я знаю. Я имею право. И ты надменна к прочим людям. Ты не можешь знать того, что знаю ныне: в чудовищных веригах немоты оплачешь ты свою вину пред ними. Беги не бед – сохранности от бед. Страшись тщеты смертельного излишка. Ты что-то важно говоришь в ответ, но мне – тебя, тебе – меня не слышно. 1977

Таруса

Марине Цветаевой

I

Какая зелень глаз вам свойственна, однако… И тьмы подошв – такой травы не изомнут. С откоса на Оку вы глянули когда-то: на дне Оки лежит и смотрит изумруд. Какая зелень глаз вам свойственна, однако… Давно из-под ресниц обронен изумруд. Или у вас – ронять в Оку и в глушь оврага есть что-то зеленей, не знаю, как зовут? Какая зелень глаз вам свойственна, однако… Чтобы навек вселить в пространство изумруд, вам стоило взглянуть и отвернуться: надо спешить, уже темно и ужинать зовут.

II

Здесь дом стоял. Столетие назад был день: рояль в гостиной водворили, ввели детей, открыли окна в сад, где ныне лют ревнитель викторины. Ты победил. Виктория – твоя. Вот здесь был дом, где ныне танцплощадка, площадка-танц, иль как ее… Видна звезда небес, как бред и опечатка в твоем дикоязычном букваре. Ура, ты победил, недаром злился и морщил лоб при этих – в серебре, безумных и недремлющих из гипса. Дом отдыха – и отдыхай, старик. Прости меня. Ты не виновен вовсе, что вижу я, как дом в саду стоит и музыка витает окон возле.

III

Морская – так иди в свои моря! Оставь меня, скитайся вольной птицей! Умри во мне, как в мире умерла, темно и тесно быть твоей темницей. Мне негде быть, хоть всё это – мое. Я узнаю твою неблагосклонность к тому, что спёрто, замкнуто, мало. Ты – рвущийся из душной кожи лотос. Ступай в моря! Но коль уйдешь с земли, я без тебя не уцелею. Разве — как чешуя, в которой нет змеи: лишь стройный воздух, вьющийся в пространстве.

IV

Молчали той, зато хвалима эта. И то сказать – иные времена: не вняли крику, но целуют эхо, к ней опоздав, благословив меня. Зато, ее любившие, брезгливы ко мне чернила, и тетрадь гола. Рак на безрыбье или на безглыбье пригорок – вот вам рыба и гора. Людской хвале внимая, разум слепнет. Пред той потупясь, коротаю дни и слышу вдруг: не осуждай за лепет живых людей – ты хуже, чем они. Коль нужно им, возглыбься над низиной их бедных бед, а рыбья немота не есть ли крик, неслышимый, но зримый, оранжево запекшийся у рта.

V

Растает снег. Я в зоопарк схожу. С почтением и холодком по коже увижу льва и: – Это лев! – скажу. Словечко и предметище не схожи. А той со львами только веселей! Ей незачем заискивать при встрече с тем, о котором вымолвит: – Се лев. — Какая львиность норова и речи! Я целовала крутолобье волн, просила море: – Притворись водою! Страшусь тебя, словно изгнали вон в зыбь вечности с невнятною звездою. Та любит твердь за тернии пути, пыланью брызг предпочитает пыльность и скажет: – Прочь! Мне надобно пройти. — И вот проходит – море расступилось.

VI

Как знать, вдруг – мало, а не много: невхожести в уют, в приют такой, что даже и острога столь бесприютным не дают; мгновения: завидев Блока, гордыней скул порозоветь, как больно смотрит он, как блекло, огромную приемля весть из детской ручки; ручки этой, в страданье о которой спишь, безумием твоим одетой в рассеянные грёзы спиц; расчета: властью никакою немыслимо пресечь твою гортань и можно лишь рукою твоею, — мало, говорю, всего, чтоб заплатить за чудный снег, осыпавший дом Трёхпрудный, и пруд, и труд коньков нетрудный, а гений глаза изумрудный всё знал и всё имел в виду. Две барышни, слетев из детской светёлки, шли на мост Кузнецкий с копейкой удалой купецкой: Сочельник, нужно наконец-то для ёлки приобресть звезду. Влекла их толчея людская, пред строгим Пушкиным сникая, от Елисеева таская кульки и свёртки, вся Тверская — в мигании, во мгле, в огне. Всё время важно и вельможно шел снег, себя даря и множа. Сережа, поздно же, темно же! Раз так пройти, а дальше – можно стать прахом неизвестно где. 1977–1979