Стихотворения и поэмы

«Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый…»

Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый И измяли физиономию моря, пудрящегося у берегов; И кто-то удочку молний, блеснувшую электрическим скатом, Неловко запутал в корягах самых высоких домов. У небоскребов чмокали исступленные форточки, Из взрезанной мостовой выползали кишки труб, На набережной жерла пушек присели на корточки, Выплевывая карамелью ядра из толстых губ. Прибрежья раздули ноздри-пещеры, У земли разливалась желчь потоками лавы, И куда-то спешили запыхавшиеся дромадеры Горных хребтов громадной оравой. А когда у земли из головы выпадал человек, Как длинный волос, блестящим сальцем, — Земля укоризненно к небу устремляла Казбек, Словно грозя указательным пальцем.

1915

«Вежливый ветер схватил верткую талию пыли…»

Вежливый ветер схватил верткую талию пыли, В сумасшедшем галопе прыгая через бугры. У простуженной равнины на скошенном рыле Вздулся огромный флюс горы. Громоздкую фабрику года исцарапали. Люди перевязали се бинтами лесов, А на плеши вспотевшего неба проступили капли Маленьких звезденят, не обтертые платком облаков. Крылья мельниц воздух косили без пауз, В наморднике плотин бушевала река, И деревня от города бежала, как страус, Запрятавши голову в шерсть тростника. А город приближался длиннорукий, длинноусый, Смазывающий машины кровью и ругней, И высокие церкви гордились знаками плюса Между раненым небом и потертой землей.

Из раздела «Священный сор войны»

«Болота пасмурят туманами, и накидано сырости…»

Болота пасмурят туманами, и накидано сырости Щедрою ночью в раскрытые глотки озер… Исканавилось поле, и зобы окопов успели вырасти На обмотанных снежными шарфами горлах гор. И там, где зеленел, обеленный по пояс. Лес, прервавший ветровую гульбу, Мучительно крякали и хлопали, лопаясь, Стальные чемоданы, несущие судьбу. О, как много в маленькой пуле вмещается: Телеграмма, сиротство, тоска и нужда! Так в сухой Н2О формуле переливается Во всей своей текучи юркая вода! По-прежнему звонкала стлань коня под безжизненным, Коченеющим, безруким мертвецом; А горизонт оковал всех отчизненным Огромным и рыжим обручальным кольцом. И редели ряды, выеденные свинцовою молью, И пуговицы пушечных колес оторвались от передка. А лунные пятна казались затверделой мозолью, Что луна натерла об тучи и облака.

1915 Галиция

Сергею Третьякову

Что должно было быть — случилось просто. Красный прыщ событий на поэмах вскочил, И каждая строчка — колючий отросток Листья рифм обронил. Всё, что дорого было, — не дорого больше, Что истинно дорого — душа не увидит… Нам простые слова: «Павший на поле Польши» Сейчас дороже, чем цепкий эпитет. О, что наши строчки, когда нынче люди В серых строках, как буквы, вперед, сквозь овраг?! Когда пальмы разрывов из убеленных орудий В эти строках священных — восклицательный знак! Когда в пожарах хрустят города, как на пытке кости, А окна лопаются, как кожа домов, под снарядный гам, Когда мертвецы в полночь не гуляют на погосте Только потому, что им тесно там. Не могу я; нельзя. Кто в клетку сонета Замкнуть героический военный тон?! Ведь нельзя же огнистый хвост кометы Поймать в маленький телескоп! Конечно, смешно вам! Ведь сегодня в злобе Запыхалась Европа, через силу взбегая на верхний этаж… Но я знал безотчетного безумца, который в пылавшем небоскребе Спокойно оттачивал свой цветной карандаш. Я хочу быть искренним и только настоящим, Сумасшедшей откровенностью сумка души полна, Но я знаю, знаю моим земным и горящим, Что мои стихи вечнее, чем война. Вы видали на станции, в час вечерний, когда небеса так мелки, А у перрона курьерский пыхтит после второго звонка, Где-то сбоку суетится и бегает по стрелке Маневровый локомотив с лицом чудака. Для отбывающих в синих — непонятно упорство Этого скользящего по запасным путям. Но я спокоен: что бег экспресса стоверстный Рядом с пролетом телеграмм?!

1915

Лошадь как лошадь

Вам —

Отошедшей в Евангелье —

и за всё, за другое прости меня.

Третья книга лирики

Композиционное соподчинение

Чтоб не слышать волчьего воя возвещающих труб, Утомившись седеть в этих дебрях бесконечного мига, Разбивая рассудком хрупкие грезы скорлуп, Сколько раз в бессмертную смерть я прыгал! Но крепкие руки моих добрых стихов За фалды жизни меня хватали… и что же? И вновь на голгофу мучительных слов Уводили меня под смешки молодежи. И опять, как Христа измотавшийся взгляд, Мое сердце пытливое жаждет, икая. И у тачки событий, и рифмой звенят Капли крови, на камни из сердца стекая. Дорогая! Я не истин напевов хочу! Не стихов, Прозвучащих в веках слаще славы и лести! Только жизни! Беспечий! Густых зрачков! Да любви! И ее сумасшествий! Веселиться, скучать и грустить, как кругом Миллионы счастливых, набелсветных и многих! Удивляться всему, как мальчишка, впервой, увидавший тайком До колен приоткрытые женские ноги! И ребячески верить в расплату за сладкие язвы грехов, И не слышать пророчества в грохоте рвущейся крыши, И от чистого сердца на зов Чьих-то чужих стихов Закричать, словно Бульба: «Остап мой! Я слышу!»

Январь 1918

Принцип звука минус образ

Влюбится чиновник, изгрызанный молью входящих и старый В какую-нибудь молоденькую, худощавую дрянь, И натвердит ей, бренча гитарой, Слова простые и запыленные, как герань. Влюбится профессор, в очках, плешеватый, Отвыкший от жизни, от сердец, от стихов, И любовь в старинном переплете цитаты Поднесет растерявшейся с букетом цветов. Влюбится поэт и хвастает: Выграню Ваше имя солнцами по лазури я! — Ну, а как если все слова любви заиграны, Будто вальс «На сопках Манчжурии»?! Хочется придумать для любви не слова, вздох малый, Нежный, как пушок у лебедя под крылом, А дурни назовут декадентом, пожалуй, И футуристом — написавши критический том! Им ли поверить, что в синий Синий, Дымный день у озера, роняя перья, как белые капли, Лебедь не по-лебяжьи твердит о любви лебедине, А на чужом языке (стрекозы или цапли). Когда в петлицу облаков вставлена луна чайная Как расскажу словами людскими Про твои поцелуи необычайные И про твое невозможное имя?! Вылупляется бабочка июня из зеленого кокона мая, Через май за полдень любовь не устанет расти, И вместо прискучившего: я люблю тебя, дорогая! — Прокричу: пинь-пинь-ти-ти-ти! Это демон, крестя меня миру на муки, Человечьему сердцу дал лишь людские слова, Не поймет даже та, которой губ тяну я руки, Мое простое: лэ-сэ-сэ-фиоррррр-эй-ва! Осталось придумывать небывалые созвучья, Малярною кистью вычерчивать профиль тонкий лица, И душу, хотящую крика, измучить Невозможностью крикнуть о любви до конца!

Март 1918

Инструментовка образом

Эти волосы, пенясь прибоем, тоскуют. Затопляя песочные отмели лба, На котором морщинки, как надпись, рисует, Словно тростью, рассеянно ваша судьба. Вам грустить тишиной, набегающей резче, Истекает по каплям, по пальцам рука, Синих жилок букет васильками Трепещет В этом поле вечернем ржаного виска. Шестиклассник влюбленными прячет руками И каракульки букв, назначающих час… Так готов сохранить я строками. На память Как вздох, освященный златоустием глаз. Вам грустить тишиной… Пожелайте: исплачу Я за вас этот грустный, истомляющий хруп! Это жизнь моя бешеной тройкою скачет Под малиновый звон ваших льющихся губ. В этой тройке — Вдвоем. И луна в окна бойко Натянула, как желтые вожжи, лучи. Под малиновый звон звонких губ ваших, тройка, Ошалелая тройка, Напролом проскачи.

Март 1918

Принцип развернутой аналогии

Вот, как черная искра, и мягко и тускло, Быстро мышь прошмыгнула по ковру за порог… Это двинулся вдруг ли у сумрака мускул? Или демон швырнул мне свой черный смешок? Словно пот на виске тишины, этот скорый, Жесткий стук мышеловки за шорохом ниш… Ах! Как сладко нести мышеловку, в которой, Словно сердце, колотится между ребрами проволок мышь! Распахнуть вдруг все двери! Как раскрытые губы! И рассвет мне дохнет резедой, Резедой. Шаг и кошка… Как в хохоте быстрые зубы, В деснах лап ее когти сверкнут белизной. И на мышь, на кусочек Мной пойманной ночи, Кот усы возложил, будто ленты венков. В вечность свесивши хвостик свой длинный, Офелией черной, безвинно — Невинной Труп мышонка плывет в пышной пене зубов. И опять тишина… Лишь петух, этот мак голосистый, Лепестки своих криков уронит на пальцы встающего дня… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Как тебя понимаю. Скучающий Господи Чистый, Что так часто врагам предавал, как мышонка, меня!..

Ноябрь 1917

Ритмическая образность

Какое мне дело, что кровохаркающий поршень Истории сегодня качнулся под божьей рукой, Если опять грустью наморщен Твой голос, слабый такой?! На метле революций на шабаш выдумок Россия несется сквозь полночь пусть! О если б своей немыслимой обидой мог Искупить до дна твою грусть! Снова голос твой скорбью старинной дрожит, Снова взгляд твой сутулится, больная моя! И опять небывалого счастья чертя чертежи, Я хочу населить твое сердце необитаемое! Ведь не боги обжигают людское раздолье! Ожогом горяч достаточно стих! Что мне, что мир поперхнулся болью, Если плачут глаза твои, и мне не спасти их? Открыть бы пошире свой паршивый рот, Чтоб песни развесить черной судьбе, И приволочь силком, вот так, за шиворот, Несказанное счастье к тебе!

Март 1918

Принцип кубизма

А над сердцем слишком вытертым пустью нелепой, Распахнувшись наркозом, ты мутно забылась строкой. Как рукав выше локтя каким-то родственным креном, Перебинтован твой голос тоской. Из перчатки прошедшего выпираясь бесстонно, Словно пальцы, исколотые былью глаза, — И любовь — этот козырь червонный — Распялся крестом трефового туза. За бесстыдные строки твоих губ, как в обитель нести, И в какую распуститься трещину душой, Чтоб в стакан кипяченой действительности Валерьянкой закапать покой?! И плетется судьба измочаленной сивкой В гололедицу тащить несуразный воз. И, каким надо быть, чтобы по этим глаз обрывкам Не суметь перечесть Эту страсть Перегрезивших поз?! В обручальном кольце равнодушии маскарадною Маской измято Обернулся подвенечный вуаль Через боль, Но любвехульные губы благоприветствуют свято Твой, любовь, алкоголь. А над мукой слишком огромной, чтоб праздничной, Над растлением кровью разорванных дней, Из колоды полжизненной не выпасть навзнично Передернутому сердцу тузом червей!

Февраль 1918

Принцип мещанской концепции

Жил, как все… Грешил маленько, Больше плакал… И еще По вечерам от скуки тренькал На гитаре кой о чем. Плавал в строфах плавных сумерек Служил обедни, романтический архиерей, Да пытался глупо в сумме рек Подсчитать итог морей! Ну, а в общем, Коль не ропщем, Нам, поэтам, сутенерам событий, красоты лабазникам, Профессиональным проказникам, Живется дни и года Хоть куда! Так и я непробудно, не считая потери и Не копя рубли радости моей Подводил в лирической бухгалтерии Балансы моих великолепных дней! Вы пришли усмехнуться над моею работой, Над почтенной скукой моей И размашистым росчерком поперек всего отчета Расчеркнулись фамилией своей. И бумага вскрикнула, и день голубой еще Кувыркнулся на рельсах телеграфных струн, А в небе над нами разыгралось побоище Звезд и солнц, облаков и лун! Но перо окунули и чернила Слишком сильно, чтоб хорошо… Знаю, милая, милая, милая, Что росчерк окончится кляксой большой. Вы уйдете, как все… Вы, как вес, отойдете, И в Сахаре мансард мне станет зачем-то темно! Буду плакать, как встарь… Целовать на отчете Это отчетливое иссохнущее пятно!