Стихотворения и поэмы

Июль 1918

Принцип альбомного стиха

Муаровый снег тротуарах завивается, Как волосы височках чиновника. Девушка из флигеля косого глазами китайца Под тяжестью тишины! Девушка, перешагнувшая сны! Ты ищешь любовника?! Не стоит! Он будет шептать: останься! Любовью пригладит души нспокорственный клок, И неумело, как за сценой изображают поток На киносеансе, Будет притворяться, страдает от вторника В гамаке убаюканных грез. Разве не знаешь: любовник — побитый пес, Которому не надо намордника. Наивная! Песок на арсис, Как любовь, для того, чтоб его топтать. Я не любовник, конечно, я поэт тихий, как мать. Безнадежный, как неврастеник в мягких тисках мигрени! Но еще знаю, что когда сквозь окна курица. А за нею целый выводок пятен проспешит. Тогда, как черепами, Сердцами Играет улица, А с левой стороны у всех девушек особенно заболит. И все, даже комиссары, заговорят про Данта И Беатриче, покрытых занавеской веков. Верь! Весь звон курантов Только треск перебитых горшков. И теперь я помню, что и я когда-то Уносил от молодости светлые волосы черном пиджаке. И бесстыдному красному закату Шептал о моей тоске. А ты все-таки ищешь молодого любовника, Красивого, статного ищешь с разбега, Тротуарами, где пряди снега Завиваются височками чиновника! Ну что же! Ищи! Свищи! Сквозь барабаны мороза и вьюги, Сквозь брошенный игривым снежком плач. На нежных скрипках твоих грудей упругих Заиграет какой-нибудь скрипач.

Октябрь 1915

Содержание плюс горечь

Послушай! Нельзя же такой безнадежно суровой, Неласковой! Я под этим взглядом, как рабочий на стройке новой, Которому: протаскивай! А мне не протащить печаль сквозь зрачок. Счастье, как мальчик С пальчик, С вершок. Милая! Ведь навзрыд истомилась ты; Ну, так оторви Лоскуток милости От шуршащего платья любви! Ведь даже городовой Приласкал кошку, к его сапогам пахучим Притулившуюся от вьюги ночной, А мы зрачки свои дразним и мучим. Где-то масленица широкой волной Затопила засохший пост И кометный хвост Сметает метлой С небесного стола крошки скудных звезд. Хоть один поцелуй. Исподтишечной украдкой. Так внезапится солнце сквозь серенький день. Пойми: За спокойным лицом, непрозрачной облаткой, Горький хинин тоски! Я жду, когда рот поцелуем завишнится И из него косточкой поцелуя выскочит стон, А рассветного неба пятишница Уже радужно значит сто. Неужели же вечно радости объедки Навсегда ль это всюдное «бы»? И на улицах Москвы, как в огромной рулетке Мое сердце лишь шарик в руках искусных судьбы. И ждать, пока крупье, одетый в черное и серебро, Как лакей иль как смерть, всё равно быть может, На кладбищенское зеро Этот красненький шарик положит!

Октябрь 1915

Принцип гармонизации образа

И один. И прискорбный. И проходят оравой Точно выкрики пьяниц, шаги ушлых дней. И продрогшим котенком из поганой канавы Вылезаю, измокший, из памяти своей. Да, из пляски вчерашней, Пляски губ слишком страшной, Слишком жгучей, как молния среди грома расплат, Сколько раз не любовь, а цыганский романс бесшабашный Уносил, чтоб зарыть бережливей, чем клад. И всё глубже на лбу угрюмеют складки, Как на животе женщины, рожавшей не раз, И синяки у глаз. Обложки синей тетрадки, Где детским почерком о злых поцелуях рассказ. Но проходишь, и снова я верю блеснувшим Ресницам твоим И беспомощно нежным словам, Как дикарь робко верит своим обманувшим, Бессильным, слепым, Деревянным богам.

Октябрь 1917

Квартет тем

От 1893 до 919 пропитано грустным зрелищем: В этой жизни тревожной, как любовь в девичьей, Где лампа одета лохмотьями копоти и дыма, Где в окошке кокарда лунного огня, Многие научились о Вадиме Шершеневиче, Некоторые ладонь о ладонь с Вадимом Габриэлевичем, Несколько знают походку губ Димы, Но никто не знает меня. …Краску слов из тюбика губ не выдавить Даже сильным рукам тоски. Из чулана одиночества не выйду ведь Без одежд гробовой доски. Не называл Македонским себя иль Кесарем. Но частехонько в спальной тиши Я с повадкою лучшего слесаря Отпирал самый трудный замок души. И снимая костюм мой ряшливый, Сыт от манны с небесных лотков, О своей судьбе я выспрашивал У кукушки трамвайных звонков. Вадим Шершеневич пред толпою безликою Выжимает, как атлет, стопудовую гирю моей головы, А я тихонько, как часики, тикаю В жилетном кармане Москвы. Вадим Габриэлевич вагоновожатый веселий Между всеми вагонный стык. А я люблю в одинокой постели Словно страус в подушек кусты. Губы Димки полозьями быстрых санок По белому телу любовниц в весну, А губы мои ствол Ногана Словно стальную соску сосут.

Сентябрь 1919

Принцип басни

А. Кусикову

Закат запыхался. Загнанная лиса. Луна выплывала воблою вяленой. А у подъезда стоял рысак: Лошадь как лошадь. Две белых подпалины. И ноги уткнуты в стаканы копыт. Губкою впитывало воздух ухо. Вдруг стали глаза по-человечьи глупы И на землю заплюхало глухо. И чу! Воробьев канитель и полет Чириканьем в воздухе машется, И клюквами роют теплый помет, Чтобы зернышки выбрать из кашицы. И старый угрюмо учил молодежь: — Эх! Пошла нынче пища не та еще! А рысак равнодушно глядел на галдеж, Над кругляшками вырастающий. Эй, люди! Двуногие воробьи, Что несутся с чириканьем, с плачами, Чтоб порыться в моих строках о любви, Как глядеть мне на вас по-иначему?! Я стою у подъезда придущих веков, Седока жду отчаяньем нищего, И трубою свой хвост задираю легко, Чтоб покорно слетались на пищу вы!

Весна 1919

Сердце частушка молитв

Я. Блюмкину

Другим надо славы, серебряных ложечек, Другим стоит много слез, — А мне бы только любви немножечко Да десятка два папирос. А мне бы только любви вот столечко, Без истерик, без клятв, без тревог. Чтоб мог как-то просто какую-то Олечку Обсосать с головы до ног. И, право, не надо злополучных бессмертий, Блестяще разрешаю мировой вопрос, — Если верю во что — в шерстяные материи, Если знаю — не больше, чем знал и Христос. И вот за душою почти несуразною Ширококолейно и как-то в упор, Май идет краснощекий, превесело празднуя Воробьиною сплетней распертый простор. Коль о чем я молюсь, так чтоб скромно мне в дым уйти, Не оставить сирот — ни стихов, ни детей; А умру — мое тело плечистой вымойте В сладкой воде фельетонных статей. Мое имя, попробуйте, в библию всуньте-ка, Жил, мол, эдакий комик святой И всю жизнь проискал он любви бы полфунтика, Называя любовью покой. И смешной, кто у Данта влюбленность наследовал. Весь грустящий от пят до ушей, У веселых девчонок по ночам исповедывал Свое тело за восемь рублей. На висках у него вместо жилок — по лилии, Когда плакал — платок был в крови, Был последним в уже вымиравшей фамилии Агасферов единой любви. Но пока я не умер, простудясь у окошечка, Всё смотря: не пройдет ли по Арбату Христос, — Мне бы только любви немножечко Да десятка два папирос.

Октябрь 1918

Принцип краткого политематизма

За окошком воробьиной канителью веселой Сорваны лохмотья последних снегов. За Сокольниками побежали шалые селы Уткнуться околицей В кольца Ручьев. И зеленою меткой Трава на грязном платке полей. Но по-прежнему хохлятся жолтой наседкой Огни напыжившихся фонарей. Слеза стекла серебряной улиткой, За нею слизь до губ от глаз… А злобь вдевает черную нитку В иголку твоих колючих фраз. Я слишком стал близок. Я шепотом лезу, Втискиваюсь в нужду быть немного одной; Нежные слова горячее железа Прижигают покой. В кандалах моих ласк ты закована странно, Чуть шевелись сердцем — они звенят… Под какой же колпак стеклянный Ты спрятаться от меня? И если отыщешь, чтоб одной быть, узнаешь, Что куда даже воздуху доступа нет, Жизнь проберется надоедно такая ж, В которой замучил тебя поэт. Нет! Пусть недолго к твоему сердцу привязан К почве канатами аэростат, — Зато погляди, как отчетливо сказан Твой профиль коленопреклонением моих баллад!

Апрель 1918

Ритмический ландшафт

Р. Року

Занозу тела из города вытащил. В упор, Из-за скинутой с глаз дачи, Развалился ломберный кругозор, По бабьему ноги дорог раскорячив. Сзади: золотые канарейки церквей Наотмашь зернистые трели субботы. Надо мною: пустынь голобрюхая, в ней Жавороночья булькота. Все поля крупным почерком плуг Исписал в хлебопашном блуде. На горизонте солнечный вьюк Качается на бугре — одногорбом верблюде. Как редкие шахматы к концу игры, Телеграфа столбы застыли… Ноги, привыкшие к асфальту жары, Энергично кидаю по пыли. Как сбежавший от няни детеныш — мой глаз Жрет простор и зеленую карамель почек, И я сам забываю, что живу, крестясь На электрический счетчик.

Август 1919

Каталог образов

С. Зарову

Дома — Из железа и бетона Скирды. Туман — В стакан Одеколона Немного воды. Улица аршином портного Вперегиб, вперелом. Издалека снова Дьякон грозы — гром. По ладони площади — жилки ручья. В брюхе сфинкса из кирпича Кокарда моих глаз, Глаз моих ушат. С цепи в который раз Собака карандаша И зубы букв со слюною чернил в ляжку бумаги. За окном водостоков краги, За окошком пудами злоба И слово в губах, как свинчатка в кулак. А семиэтажный гусар небоскреба Шпорой подъезда звяк.

Август 1919

Усеченная ритмика

Торцы улиц весенних тиграми Пестрятся в огнебиении фонарей. Сердце! Барабанами стука Выгреми Миру о скуке Своей. Жизнь! Шатайся по мне бесшабашной Поступью и медью труб! Язык, притупленный графит карандашный, Не вытащить из деревянной оправы губ. Любовь! Отмерла, Отмерла Ты, а кроме — Только выслез и бред в вечера… Докурю папиросу последнюю в доме, И вот негде достать до утра. Снова сердцу у разбитого корытца Презрительно тосковать. И в пепельнице памяти рыться И оттуда окурки таскать! Что окурки любовниц после этого счастья? Смешан с навозом песок на арене! Господь! Не соблазняй меня новой страстью, Но навек отучи от курения!!!

Март 1918

Тоска плюс недоумение

Звуки с колоколен гимнастами воздух прыгали Сквозь обручи разорванных вечеров… Бедный поэт! Грязную душу выголи Задрав на панели шуршащие юбки стихов. За стаканом вспененной весны вспоминай ты, Вспоминай, Вспоминай, Вспоминай, Как стучащим полетом красного Райта Ворвалось твое сердце в широченный май. И после, когда раскатился смех ваш фиалкой По широкой печали, где в туман пустота, — Почему же забилась продрогшею галкой Эта тихая грусть в самые кончики рта?! И под плеткой обид, и под шпорами напастей, Когда выронит уздечку дрожь вашей руки, — Позволь мне разбиться на пятом препятствии: На барьере любви, за которым незримо канава тоски! У поэта, погрустневшего мудростью, строки оплыли, Как у стареющей женщины жир плечей. Долби же, как дятел, ствол жизни, светящийся гнилью Криками человеческой боли твой!