Стихотворения и поэмы

XXV. ЛЕТНЕЙ ПОРОЙ

Прошла пасхальная неделя, Пора подумать и о деле. За борону, соху, за кнут Берется помаленьку люд. Вновь пахотой запахло поле; Воронам и грачам раздолье — Кормись личинками, жуками! Веселый шум и понуканье Слышны до вечера. А в небе Под голубым его простором Звенящих жаворонков хоры Как будто песнь поют о хлебе И умолкают по-над бором. У бора же своя потеха: Он чутко вторит чистым эхом Напеву-посвисту дроздов, И громким трубам пастухов, И тихой дудке за горою. Одна работа за другою Плывет привычной чередою, То на полях, то в огороде, И вечно ты в круговороте! Вот так, в заботах и в труде, По доброй воле иль нужде, Пройдет весна, настанет лето. Тогда, что день, — вставай до света! И огнеокая денница, Как молодая чаровница, Тебя обдаст лучистым смехом, Овеет воздухом лугов, Небес широких и лесов, И брызнет радостью по стрехам. Но тот ее достоин встретить, Того дарит она красою, Кто сам умоется росою, Кто в поле выйдет на рассвете. За сколько дней до косовицы Хозяин уж не спит, томится! Достал он бабку, молоток, Идет с косою в холодок. Проверьте, братцы, ладом косы, Чтоб вам не портить зря прокосы, Чтоб не вводить людей во грех, Косьбою вызывая смех. Коль у кого промашка выйдет, Наш дядя раньше всех увидит И пальцем ткнет — мол, эх, тетеря! Беда лентяям н растерям! А кто не косит, а «жует» — Того насмешками доймет, Заденет прямо за живое, Хоть сердце дядино не злое. Антось великий хват и дока: За век набил на косах око, И коль уж купит он какую, Считай, что выбрал золотую: Идет легко, проворно, звонко. Другой скорей отыщет женку, Свою судьбу, свою красу, Чем дядя по сердцу косу. И стоило взглянуть, ей-богу, Как оп и ласково и строго Косу на рынке выбирает, — Каких ей проб не учиняет! Сперва осмотрит молчаливо Со всех боков, не суетливо, А постепенно, по порядку — Носок, все лезвие и пятку, На марку глянет и на шейку, Поразмышляет хорошенько. Но это, братцы, лишь начало! Он проверяет ногтем жало И долго бьется над обухом. Потом идет проверка ухом — Звонка ли будет коска эта? У дяди тут своя примета, Да вот не ведаю какая, — Ее он трижды окликает: «Ко-са!» — и ухом приникает. Секрет здесь в том был, что она Особый отзыв дать должна. А коль она глухонемая, Еще наш дядя способ знает: Косу он чисто оботрет И на рубец ей поплюет, Потом положит поперек Тончайший самый стебелек, И тут коса уж правду скажет: Добра — так вдоль травинка ляжет! Купить косу — о, это штука! Но есть важнейшая наука: Ее наладить и пригнать Да ровно-ровно наклепать. Мастак был дядя и на это, Он много правил кос за лето И так наклепывал, так ладил, Что, на его работу глядя, Косцы лишь ахали, вздыхали Иль молча головой кивали. За день, за два перед косьбою Звон начинается с зарею, Знакомый звон, разноголосый — Пошли клепать и ладить косы. Настал денечек долгожданный — Леса, пригорки и курганы Надели алые короны, И крыши пламень солнца тронул. Как бы паромы, чередою Плывут туманы над водою. А в небе блещут переливы Всех красок, сказочно красивых, И радость щедрую потоком Земле и небу льют с востока. Как чутки струны тишины! В них вздохи ветерка слышны И лепет листика, травинки, И шорох рос на паутинке. Но ты послушай, друже милый, Что за волна великой силы На этих струнах зазвенела И с Немана плывет так смело? Идут косцы, звенят их косы, Их буйные встречают росы, Цветы же никнут головой, Заслышав этот звон стальной. Косцы проходят то толпою, То парами, то чередою — И льется смех их удалой, Как воды бурною весной. Шум, ржание коней и гам — Живой привет родным лугам! Косцы — солдаты мирной сечи — Выходят дню труда навстречу, И на полоски заливные Ложатся косы их кривые. Пошли промеры и расчеты, Чтоб не было потом заботы — Закосов за межу нежданных На чьих-нибудь чужих делянах. Эх, час косьбы, веселый час! И я им тешился не раз, И с той поры и в снах, и в яви Мне свет Наднеманья сияет! И вот в сиянии зари Пошли в атаку косари, — Клинки блеснули золотые, И травы росные, густые Ложатся ровными рядами, А за косцом двумя следами Ног отпечатки остаются, Взлетают косы и смеются. А солнце ввысь выходит скоро, Из безграничного простора Струит лучей горячих лаву, И вянут скошенные травы, Грустней глядит земля нагая. На луг волна идет другая: Девчата с вилами, с граблями, Пестрея новыми платками, — И алый цвет, и белый — всякий, Ну, словно в огороде маки. Идут, прокосы разбивают, На взгорки сено выгребают. В честь косовицы, в честь петровок, Средь этих маковых головок — Девчаток славных, яснооких, В лугах просторных и широких Вдруг песня начинает литься, Светла, как тихая криница, И грустно тает в знойном поле, Звуча укором божьей воле. А день горит, а день пылает. За тучкой тучка выплывает На дымном крае небосклона, И с тихой думой затаенной Они просторы озирают, Как бы дорогу выбирают. В лугах раздолье! Эх, раздолье! А сколько смеху, своеволья, Толчков, и шуток, и плесканья На Немане в часы купанья! Ну, разве можно удержаться И в этот миг не искупаться? Да где на свете есть такая, Как Неман, реченька другая? Он светом — серебром залит, А берега — как аксамит. На дне песочек желтый, чистый, Водою сглаженный, зернистый. Идешь к волне, что к двери рая! Я счастья большего не знаю, Иль знать его уж не пришлося, Как только там, на сенокосе. А поглядеть на луг под вечер! Копен неисчислимо вече — Кругом, куда ни кинешь оком, И за дорогою далекой. Как свежи копны луговые, Ну, кажется, совсем живые. У каждой облик свой и мета, И смотрят все с таким приветом! Возы идут с лугов зеленых Степенно, важно, как вагоны. Повеет ветер — дух отменный! Мед разливают копны сена С вином и ромом пополам, Как плату щедрую косцам. А вечер чуткий, говорливый Разносит шум и смех счастливый, Вливая в души молодые Желанья жаркие, хмельные. Закат ласкает небеса, Ткет огневые пояса И сыплет вдаль кораллы-бусы; Уж тучки, сняв свои бурнусы, Надели легкие сорочки И спать идут под полог ночки. День гаснет, тихо замирая, Заносит крылья тень густая. Побудь в грозу на луге том, Когда вдруг молнии крестом От страха лик свой крестит туча, И силой грозной и тяжелой Колышет гром холмы и долы — Такой раскатистый, могучий, Все приводящий вдруг в смятенье, Как страшное предупрежденье. Взгляни тогда на эту ширь: Трепещет-ходит луг, как вир Иль как котел смолы кипящей, Злорадно плещущий, бурлящий! Ой, страдный час, горячий, тяжкий! Бегут косцы, ну, как мурашки, Бегут девчатам на подмогу, — И стар и мал — все бьют тревогу… А тучи выплыли нежданно, Хоть, правда, парить стало рано. Их сумрачные облаченья

Хата рыбака

Повисли в небе без движенья. Удары молний небо рвут, Но, будто бы по волшебству, Кладутся копны все быстрее, Все больше ими луг пестреет. А там, где стог под старой хвоей, Кидает сено люд толпою, — Горячка всех взяла такая, Что пот аж очи застилает. А туча сивою грядою Висит уж низко над землею, Ползет сердито, космы стелет, Блестит, трясет своей куделью, И многоглавыми клубами Грозит, стрижет, как змей глазами. В бечевки вьет уже — глядите! — Дождя серебряные нити. А дождь шумит, а дождь гудит, Все ближе он, сюда спешит, Туманом дали застилая. Упала капля, и другая, За ними целым водопадом Тугие капли, словно градом, По листьям дуба стеганули И дальше сети потянули. Вот молнии всплеснулось пламя Криницей алой над лугами И гром-перун бичом великим, Как некий царь косматоликий, Оря, трясет, колотит тучи, И луг, и небосвода кручи, Бушует долго, с дикой злобой, Несется над лесной чащобой, И гнева тяжкие раскаты Опять в удар сливает клятый, Всеоглушающий, железный, Как будто в огненную бездну Низвергнуть землю хочет вдруг И все спалить, стереть вокруг. И дождь надвинулся стеною, Непроницаемой, сплошною, И хлещет накосо жгутами Над лугом, бором, над полями. Кругом посмотришь — вот забота! Остановилась вся работа. Мужчины, женщины бегом Спешат к стогам, зарыться в сене, — Вот это дождик, нет спасенья! Кто, прикрываясь армяком, А кто, накинувши дерюгу, Сидит как курица средь луга. «Кропи нас, дождичек, стегай! Сюда, девчата, под стога! Бог даст от копен и стогов У нас прибавится косцов!» Под дождь, под гром, под ветра гуд Несутся шутки там и тут, И жаркий смех, и визг девчат — Ведь кто ж затронуть их не рад! Но и они не уступают И остро хлопцев подсекают — Находчивы в ответах тоже. В неделю, если дни погожи, Проходит, глохнет косовица, И только кое-где копна, Поникнув над водой одна, Глядит забытою вдовицей И, скорбь какую-то скрывая, Печалью сердце овевает. Стога ж — итог трудов богатых — Стоят, как панские палаты, А луг, своей красы лишенный, Такой унылый, оголенный, Наводит скуку видом жалким. Вороны, и грачи, и галки Давно детей повыводили И вот над лугом закружили, Слетелися ордой шумливой: Тут ждет их славная пожива! Эх, скошен луг, погасли краски Цветов, как чары милой сказки, Что в годы грустного скитанья И одинокого блужданья Тебе слагают думы сами И золотыми поясами Твои дороги обвивают И в горькой доле утешают. Глядит-грустит пустая даль, И на душе растет печаль: Эх, лето, лето дорогое, Ты отцветаешь, золотое!.. Но ведь косьба — начало лета. А сколько в нем еще привета! Оно так щедро и богато — Тужить о лете рановато! Еще не раз над спелой нивой Заря с улыбкою счастливой Пройдет царицей по росе, Пройдет во всей своей красе. Еще немало дней у лета, Немало ласковых рассветов, Когда туманы бор скрывают, Его вершины обнимают, А в море жита, нежно-мглистом, Вдруг заблистает свет лучистый — Жемчужно-алый тихий свет, Зари ласкающей привет. Луга молчат, не видно люда, Пошла коса дремать покуда, Висеть под крышей на покое. Чтобы всегда быть под рукою — На всякий случай и потребу. Теперь почет давайте хлебу! Серпок кривой уж просит дела, Подходит жито, побелело. Свой стебель выгнувши дугою, Свисает колос над землею, А зернышки во все сторонки Глядят, как шустрые глазенки, Как будто хочется скорей им Попасть в снопы к веселым жнеям. И вот настал желанный час: Зарей пригожей даль зажглась, В лучах растаяла роса, Свежи и ясны небеса, Как взоры чистые детей. Недвижна тишина полей. Дымочек тонкий, розоватый Уж развевается над хатой, — Ведь надо ж печку истопить, Да и на ниву поспешить. Пригрело солнце. Вереницей, Как лебеди, проходят жницы, В платочках легких, в кофтах белых; Их руки, ноги загорелы. Идут девчата, молодицы, Весельем, силой пышут лица. Вдруг кто-то песню запевает, И поле сразу оживает. И женки медленно идут, Детишек за спиной несут — Такая уж ты, бабья доля! Идут усталые на поле. Пришли на узкие загоны, Где колосочки шумы-звоны В напев таинственный сплели, Челом склоняясь до земли. Горячий день. На поле душно. Притих и ветер непослушный, Как бы отдавшись думам-чарам; Земля, что пекло, дышит жаром, И пот струит лицо парное, И губы высохли от зноя. А жницы жнут и в хлебном море Везде мелькают на просторе — То встанет тут одна над рожью В платочке, как цветок, пригожем, Оглянет поле, усмехнется И вновь с серпом своим согнется; Другая ж там — над головою Взмахнет проворною рукою, Пучок колосьев колыхнется, Дугу, как радугу, опишет, Как след погасшей в небе искры, И в перевясло ляжет быстро. Посмотришь, красотою дышат Все эти взмахи, все движенья. По правде — просто загляденье! Горячий день! Зной льет потоком. Прохлада вечера далеко. Земля сомлела от жары, Нагрелись камни и бугры. Кругом все тихо, немо, глухо. И только мушка возле уха Гудит и вьется надоедно, — Не хуже доли нашей бедной, — Да в колыбельке лубяной Ребенок плач заводит свой. А кучерявые снопочки, Над ним смыкая колосочки, Стоят и терпеливо ждут И будто жниц к себе зовут: «Под нашу тень спасайтесь, жницы! Для вас мы можем потесниться!» А жницы жнут. Лицо горит, Их жажда лютая томит. Серпок мелькает деловито И в рожь вгрызается сердито, Под корень стебли подрезая, Недаром вылез из сарая. Теперь ему быть господином. Живей, живей сгибайтесь, спины! И жницы глаз с серпов не сводят, По струнам-стеблям пальцы ходят, Горстями рожь кладут на жгут, Снопочки на глазах растут. Пойди под вечер ты на поле И полюбуйся им, соколик, — Стоят тут копны ровно-ровно, Ну, по шнуру их клали словно! И как они пригожи, статны, Как шапки ладны их, опрятны! Все, как одна, — за рядом ряд, Но все по-разному глядят, У каждой облик свой особый. Посмотришь — важные особы! И заберег тебя потеха, Тут не удержишься от смеха. Они приветливы, скромны, Но уважения полны К земле, к тебе, к себе самим — Лишь приглядись поближе к ним! А утро в поле, боже мой! Начало летнего рассвета! Эх, выйди в поле, брат, до света — Навек запомнишь час такой! В тиши душа твоя услышит, Как мирно, весело все дышит, Как в каждом дереве, листке И в самом маленьком ростке, Во всем, что взор твой обнимает, Надежда светлая играет. Все здесь в согласье меж собою И радостью живет одною, И воздух столько счастья льет, Как будто жизни гимн поет, Хвалу всей прелести земной. Чтобы исчезнул мрак ночной. Восток живет, горит, пылает, Столбы лучей своих вздымает, Как матерь, нежит все вокруг… Ну, как забудешь это, друг! Чтоб завершить картины лета, Чтоб песня уж была допета Сполна на мой манер и лад, Чтоб описать мне все подряд И под конец родному краю Спасибо молвить, — я желаю Вернуться в милый уголок, И хоть еще один разок Пройтись с кошелкой по лесочку. Тогда уже поставлю точку И кончу с летнею порою. Грибы мне не дают покою, Боровики — ну просто снятся. Мне надо с ними расквитаться. Я чую — грех их обойти, Привета им не принести — Черноголовым удальцам, Боровичкам, моим друзьям! Какою славною семьею Встаете вы передо мною! Я помню летние походы И бор с грибным его народом! Чуть свет, нет никого кругом. В лесу, еще объятом сном, Своей заветною тропинкой Спешишь тихонечко с корзинкой Хозяек обогнать шумливых, Бессонных, вечно хлопотливых И завистью их всех помучить — Набрать побольше, самых лучших! Потом пускай кричат они, Что тут лишь корешки одни. Настроит струны бор могучий На лад веселый и певучий. И только солнца луч червонный Осыплет золотом короны Высоких сосен в том бору И кинет пурпур на кору, — Он весь вдруг вспыхнет звоном алым И зарокочет, как цимбалы, И только эхо задрожит, Переливаясь, побежит. «Марыля! Чу! Ау, Татьяна!» «Ау, Магдуся! Чу! Марьяна!» «Антоля! Тетка Михалина! Алеся! Зося! Катерина!» — По лесу переклик пошел Девчат я женщин ближних сел. Но вот запел и бас мужской, — Дрожит от криков бор седой. А как смешно в лесу бывало (Давно то, правда, миновало). Когда сверженские девчины И бабы шли капеллой чинной. Глядишь — одна уже отстала, И вот пошла вопить, кричать, По именам всех называть: «Каруся, Палуся!» «Цацеля, Марцэля!» «Алена! Магдалена!» «Зося, Антося!» «Анэта, Праксета!» «Тетка Югася!» «Бабка Кася! Ау!» Забавно это было, право! Как будто шла в лесу облава. Так ходят бабы и девчата, Приподымают мох мохнатый, Сгребают хвою, где приник И прячет шапку боровик. Иная низенько пригнется, Не ходит — ползает кругом, Рукою шарит подо мхом, Ну, будто клад нашла, сдается! Искать и лазать не устанет, То там под елочку заглянет, То вереск тронет, то пенек, Осмотрит каждый бугорок, И кучку листьев раздерет, — Ну, все как есть переберет! И посчастливится порой Тебе, бродя в глуши лесной, Найти такое захолустье, Где ни Авдоля, ни Маруся Ногой ни разу не ступали, Где голоса их не звучали. Остолбенеешь вдруг, как врытый, — Ну, прямо — не грибы, копыта! И под раскрытыми зонтами Такими выглядят панами! Серьезны, важны, даже хмуры, Видать, что не простой натуры. Стоишь безмолвный перед ними И меришь взглядами своими. Они ж глаза твои — вот-вот — Отнимут! Ну, озноб берет! Такой собор найдешь не часто: Приземисты и коренасты, Черноголовы, полнотелы, На корешках, что скатерть белых, Одни сидят особняком, Иные ж, спарившись, вдвоем. Что ни особа — свой узор, Своя усадьба и свой двор. Глядишь на них, и сердцу мило, Какая-то исходит сила От них, чарует, покоряет, По жилам радость разливает. Придешь домой, ложишься спать — Они в глазах стоят опять… Эх, утро детства, радость лета! Навек тобой душа согрета.

XXVI. ОСМОТР ЗЕМЛИ

Прошло в Поречье лет немало; Оно ж не тешило Михала, Хоть место здесь пригоже было, И привлекало, и манило К себе лесами и лугами И старосветскими дубами. Да что краса без обладанья? Порыв бесплодный и мечтанье, Зарница в тьме глухой, суровой: Ведь все тут, до куста любого, — Магната, князя Радзивилла. А ты, пока имеешь силы, Служи, хоть тяжко и постыло, Из-за господского огрызка И гнись, покорный, низко-низко! Неужто ж вечно быть слугою, Угрозу чуя над собою, Что пан легко найдет причину Холопа выгнать, как скотину? И выгонит — ему плевать, Не станет думать-рассуждать, Что у тебя семья и дети, Что негде жить тебе на свете, Что ты в сетях как рыба бьешься И из сетей на волю рвешься, Что для тебя весь свет завязан, Просторный путь навек заказан. А где же выход? Где спасенье, От рабской доли избавленье? Один лишь выход есть — земля! Свой угол и свои поля! Земля поднять на ноги может, Земля, как друг, тебе поможет, Земля даст волю, даст и силы, Земля послужит до могилы, Земля — опора детям в жизни, Земля — начало всей отчизны! Михась, когда один блуждал, Он с глазу на глаз сам с собою Горячим сердцем и душою Вопрос мучительный решал О собственном клочке землицы; И как звезда сквозь щель темницы, Земля звала его, манила Своей чарующею силой. Михал с упорством, неизменно Шел к этой цели постепенно. Он поскупел, и даже сильно. Что ж? Можно есть не так обильно, Продать запасы хлеба, сала, Чтобы копейка перепала. Да, надо жить еще скромнее, Еще расчетливей, беднее, Голодный рот замком зажать И ничего не покупать… Вот так тихонько да помалу Собрали крохи капитала, Чтоб хоть начать — не ворожить — И первый камень заложить На той земле обетованной, Привольной, где не будет пана — Приблуды жадного и злого, Врага, мучителя лихого, Что людям въелся в кости, в жилы! Колом земля вам, Радзивиллы! Ценою долгого исканья, Советов, споров и старанья, Всех сил и мыслей напряженья И неустанного стремленья С неволей панской распроститься — Была отыскана землица. Ее Михал — припомним это — Словами пылкого поэта Перед семьей живописал, Хоть сам земли той не видал. Да мало ль что! А кто живой Входил хоть раз в тот рай святой, Что так попы в церквах малюют, Как будто сами в нем ночуют? Но уж пора, пора в дорогу, Чтоб к своему пристать порогу, Пока желанье не остыло, Пока охота есть и сила. Земельку ж надо увидать, Чтоб не вслепую покупать, Чтоб ладом вышло все, толково. Сама она пусть молвит слово, Покажет, что таится в ней, И это будет поважней Пустых мечтаний, разговоров. И вот осеннею порою, Договорившись меж собою, Михал с Антосем воз прибрали И запрягли коня. И стали В каком-то грустном размышленье, В тревожно-смутном настроенье: Дорога, даль и день грядущий В туманах спрятаны гнетущих. Эх ты, житье, житье людское! Нет никогда в тебе покоя! Ты — вихрь, водоворот бурливый, В тебе погибнет боязливый, Как щепка, как зерно пустое. «Ну, что ж, поедем?» — «Едем, брате!» Притихли все на время в хате, Когда вошедшие мужчины, Сняв шапки, постояли чинно, Склонившись перед образами. «Прощайте! Управляйтесь сами!» «Счастливый путь! В дорогу с богом!» — Сказала мать им за порогом, Желая счастья и добра. Мужчины вышли со двора, На воз уселись и вздохнули И влево к дубу повернули. Взмахнул степенный Сивко гривой, Потом заржал нетерпеливо, — Видать, далекую дорогу Почуял он, забил тревогу, И, шею выгнувши дугою, Привычной побежал рысцою К туманно-сизым сводам бора, Алесь и Костусь у забора Вослед глядели молчаливо, И думы смутные пугливо На грустных лицах их блуждали И очи тенью застилали. И показалось им, что с ними Делились мыслями своими И старый дуб, и этот дом, И эта речка с лозняком, И этот лес, и небосвод. Чего отцу недостает? Зачем искать земли далеко, Коль хороша и тут, под боком! Иль тесно, что ли? Света мало? Работы в поле не хватало Для их сохи, серпов и кос? Иль непригоже в каплях рос Цветы и травы здесь сияют? Иль худо птицы распевают? Зачем искать другую хату? Леса чем хочешь тут богаты — И дичью всякой, и зверями, Орехом, ягодой, грибами! Эх, простота невинных дней! Темна тебе судьба людей. Мужчины тоже той порою Тревогу в сердце ощущали И долго думали, молчали, Поникнув грустно головою. Но для чего гадать о том, Что думали они молчком, И весь их путь живописать? Путей-дорог не сосчитать! Они всегда свежи и новы И глаз и ум занять готовы! Их не пройти, не оглянуть, Эх, путь далекий, вечный путь! Но все ж сказать необходимо Про путников моих любимых, Что их дорога утешала: Пред ними Слутчина лежала, — Сторонка, глянуть, торовата, И люд тут, видно, жил богато, Не зря работал, тратил силу; Судить об этом можно было По мельницам, большим и ладным, По гумнам, крепким и громадным, Хлевам просторным, сеновалам, По тыквам, круглым и немалым, По хатам, что, как бы в венках, В кудрявых прятались садах. А эти липы, тополя, Их не обхватишь у комля! Шумят зелеными ветвями, Ведя беседу с небесами. За много верст заметишь их. «Не видел я дерев таких. Вот у земли какая сила — Такие башни взгромоздила! А поле! Ровно, как ладони!» — Михалу говорит Антоний. «Тут не захочешь в рай на небо С такой земли, с такого хлеба!» Все привлекало их вниманье: В сермягах встречные крестьяне У хат своих с тенистым садом — Простые люди с добрым взглядом, Таким, что в душу проникал И сердце путников ласкал; И деревеньки с ветряками И с придорожными крестами. В просторах этих полевых Все, все приветствовало их, Как будто близкая родня. Они уж ехали три дня, — В пути маленько колесили (Дорога ж мерялась на мили)! И утром росным и туманным Достигли цели столь желанной. Михал окинул местность оком И к дому зашагал широко, Идет, хозяйство озирает: Все старовато уж, ветшает! И на дворе не очень ладно, Все пораскидано, нескладно, Постройки будто меж собою В раздоре жили, брали с бою Те закоулки, где стояли, Друг друга словно отжимали Или лепились безобразно. И возле хаты было грязно. Сама же старенькая хата Казалась слишком простоватой: У крыши ветхой, шелудивой Обрезы шли коряво, криво — То мох торчит, то плешь видна, Вся продырявилась она. Да и труба была щербата, Ну, одним словом, горе-хата, Своей красою не манила. Но ведь не в хате смысл и сила! В ней можно навести порядок И перестроить добрым ладом, И станет светлой и пригожей, А не такой калекой божьей. Была бы хороша землица, А с хатой можно помириться, Михал еще прикинул оком: «Э, хата — мелочь! Лес под боком». С такими думами Михал Кнутом в окошко постучал. В ответ на эти стуки в хате Сначала скрипнули полати (Темно в ней было, как в берлоге!), А после шлепнули уж ноги. Хозяин заспанный, помешкав, К окну приблизился неспешно — Степенный, с важностью великой. «Тут ли живет Федос Ходыка?» — Спросил Михал, напрягши слух. Ответ дается, но не вдруг, Ведь человек-то незнакомый. «Тут, тут! И сам хозяин — дома. Скажите только, ваша милость, Зачем, откуда к нам явились?» — И с гостя не спускает ока. «Мы к вам, хозяин, издалека, Четыре мили за Несвижем. (Михал считал Несвиж Парижем, Известным всем на белом свете.) Мы вас имеем на примете. Наслышалися от людей, Что пан Ходыка, добродей, Свою усадьбу продает. «Да, дело к этому идет. Так подождите же немного!» И враз прошла его тревога (Не вредно быть и осторожным Пред незнакомцем подорожным!). Ходыка вдруг засуетился, Как будто сразу пробудился, Кожух накинул, вышел в сени, Его опаски нет и тени. Сказал приветливо, как брату: «Прошу вас, заходите в хату. Да вы с конем! Так заезжайте, Там у сарая распрягайте», Сюда, за этот стог соломы! Ведет их, как давно знакомых. Хозяин рад, и гости рады, Меж ними нет уже преграды, И нет ни хитрости, ни фальши, Легко беседа льется дальше, Минуты первой пали путы — Сердца и души разомкнуты. «Сюда, сюда, прошу вас, брате, И место есть, и корму хватит. Там, за овсяными снопами, — Едят их мухи с комарами! — И сено свежее, и вика, — Не оголел еще Ходыка! Распряжен конь и прибран воз. И тут уж дело началось — Конца не видно разговору. Все ново и душе и взору, Начнешь одно — всплывет другое, Ведь надо ж про житье чужое Порасспросить, поразузнать, О том, о сем порассуждать. Хоть разговор и осторожный, А выудить кой-что возможно, Словечко иль обмолвка даже Иной раз многое расскажет. И стало ясно из беседы, Какие горести и беды — Уж лучше б людям их не знать! — Велят земельку продавать. «Не наградил господь сынами, — Едят их мухи с комарами! А нет сынов — и нет подмоги, А уж мои слабеют ноги! Уходит силушка, браточки, И миновали те годочки, Когда земле я мял бока Не хуже доброго быка. Земля же тут, скажу, такая — Цены ей нету, — золотая! И надобно ей только, милой, Старанье доброе и силы! А сил уж нет — глядите сами — Едят их мухи с комарами! И я — скажу вам без стесненья — К торговле чувствую стремленье, И потому-то вот, дружочки, Мои любимые сыночки, Продать усадьбу я решил». Он все так складно говорил, И так разумно, и правдиво, Что «купчики» лишь молчаливо Ему кивали головой Да усмехалися порой. Но, про себя догадки строя, Как видно, думали другое: «Ты, брат, влезаешь прямо в душу, Не продаешь ли с вербы грушу?» «Так заходите ж в хату, братцы! Не грех бы нам побаловаться Хоть верещакою с блинами, — Едят их мухи с комарами!» «А может быть, вы, пан Ходыка, Коли не будет труд великий, Сначала б показали поле?» — Сказал Михал. «Что ж? Ваша воля! Полюбопытствуйте! Земелька, Как перед маткой колыбелька, Неподалеку, под руками, — Едят их мухи с комарами! Вот на ладони вся волока, Глядит на нас, как божье око. Вон и лужок мой. Сено — пиво! Вкус, братцы, у него на диво, Заправь, так будет есть и поп! А рожь! Ну, не поднимешь сноп! Смотрите: стебли — тростники, Нигде не сыщете таких! Ведь ваши минские песочки Я знаю хорошо, браточки, Своими их месил ногами, — Едят их мухи с комарами! Земля тут — ох, как урожайна! Горох растет необычайно. А гречка? Ну, кусты как лозы, Ячмень как лес. И без навоза! Имей охоту, силу, руки Да чуть хлебни еще науки — Богатство уж само придет К тебе на двор — и хлеб и скот, И будешь жить без горя, паном, Копить деньжата чистоганом. Живут тут люди богачами, — Едят их мухи с комарами! И даже на местах скупых, Коли давно сидят на них. Ходыка в поле вел гостей, Хваля (язык ведь без костей!) Свою усадьбу «золотую», Как сват девицу молодую. Антося ж не проймешь словами, Своими хочет он глазами Земли пригодность распознать: Что — мачеха она иль мать? Тут выгода иль плутовство? И светлые глаза его, Проворные, ну, как мышата, Поблескивали хитровато, По ниве рыща и лугам, Все испытуя тут и там. Земли работник, а не гость — Богат был опытом Антось! Копнул земельку сапогом И в руки забирает ком, И между пальцев растирает, И запахи ее вдыхает. Земля и впрямь, кажись, что надо, Но нет хозяйского пригляда. За нею походить умело, Она бы скоро подобрела. «Земля запущена у вас, Вся коркой дерна убралась, И только сорняки рожает. — Так цену дядя ей сбивает. — Чертополох разросся дико, Глядите сами, пан Ходыка, А где сорняк уж заведется, Там урожай с трудом дается — Земля оправится не скоро». «Э, плюнь, Антоний, то — не горе! Сорняк? Ну год-другой труда — Его не будет и следа! Скажу по правде, братец милый: Нет у меня на землю силы. Она ж без добрых рук скучает, Ей дай вниманье и терпенье И, коль хотите, уваженье, Зато и хлебом угощает, И молоком, и пирогами, — Едят их мухи с комарами!» «Так, это так! — Михал ответил. — Средь нас никто еще на свете Богатства с ветерка не брал И в будни праздник не справлял. А все ж на поле одичалом Жить надо начинать сначала! Не просто это! Тут и за год Не изживешь хлопот и тягот!» Михал с Антосем, сколь возможно, Вели беседу осторожно, Чтоб цену сбить, хоть та цена Еще была им неясна. Земли ж тут было в самый раз. Михал прикидывал на глаз, Что может стоить это дело. И перед ним уж поле рдело И разливалась рожь рекой, — Ее он собственной рукой На собственной земле посеет. Все видел он, чем завладеет! Пред ним, на взгорье, чернолесье Вздымалось гривой в поднебесье, К себе манило, взор ласкало. Равнинна за рекой лежала. Река ж в ольшанике густом Блестела чистым серебром. А хуторки вокруг с садами, То как попало, то рядами, Раскинулись в полях привольно. Лугов и пашен здесь довольно! Здесь если наведешь порядок, В довольстве будешь, сыт и гладок. Прошли мужчины по межам, Ко всем ничтожным мелочам Приглядываясь зорким оком, — Решать здесь надо не наскоком, Чтоб после плакать не пришлося! Михал остановил Антося: «Ну, что ты скажешь? Как решаем? Иль подождем, иль покупаем?» Совета просит он, а сам Решил уж — видно по глазам. «Земелька эта, брат, жирна, Как сажа из трубы, черна! Бери, хоть завязавши очи. Вот, сколько денег он захочет? Под силу ль будет это нам И нашим тощим кошелькам?» И после долгих совещаний К усадьбе подошли в молчанье. «Прошу вас в хату! Заходите! Что бог послал — перекусите!» Ходыка их в дверях встречает, К столу любезно приглашает. Антось к повозке устремился И тотчас с торбой возвратился. Вошли Михал и дядя в хату. Вид у нее подслеповатый: Свис потолок, перекосись, По щелям паутина, грязь. И печь и стены — все неровно, В углах заплесневели бревна, Земля не сглаженная, в ямах; На подоконниках, на рамах След червоточины заметен. Нет! Неуютно в стенах этих! «Ну, люди добрые, садитесь, С дороги малость подкрепитесь!» — Гостей хозяйка просит чинно, Сама Федосиха — Аксинья. А стол уж скатерью накрыт, Сковорода на нем стоит. Чтоб завершить достойно дело, Хозяин, сбив сургуч умело, Бутыль поставил. «Ну, налью! И землю окроплю свою!» Как только чарка раз, другой Прошла дорогой круговой, Все языки поразвязали И убеждать друг друга стали, Что люди все они простые, Что ни лукавства, ни обмана Терпеть в делах своих не станут, Что мысли их всегда прямые, Что с первых слов одни в других Друзей почуяли своих! А как сводить расчеты стали, — Их поцелуями скрепляли. «Вы любы мне! — сказал Ходыка. — Ведь сам я минский горемыка, — Хочу я подружиться с вами, Едят вас мухи с комарами! Я только вам, мои браточки (Вот не дожить до этой ночки!), Могу продать свою усадьбу. А самому поторговать бы… Мои вы родненькие братцы, Хочу я свиньями заняться». «Браток Федос! — сказал Михась. — О чем тут спорить целый час? Все! По рукам! Вот вам моя!» Начался шумный торг. Друзья Пошли и клясться и божиться, Ладонями с размаху биться, Чтобы потом при встрече новой Дурным не обменяться словом. «Ну, соглашайся, брат Федос!» Федос потрогал пальцем нос, Минуту тяжко размышляет, — Минута важная, большая. И тихо-тихо стало в хате. «Ну, пусть так будет, милый брате! Согласен я, Михал! Сошлись!» И за руки они взялись. Антось им руки разнимает: «Пускай же бог нам помогает!» «Панами будете, панами, — Едят вас мухи с комарами!»

XXVII. ПО ДОРОГЕ В ВИЛЬНУ

Дороги, вечные дороги! Во тьме времен, знать, сами боги Вас заплетали, расплетали, Когда узоры жизни ткали. Дороги, вечные дороги! Вы то задумчивы, то строги, То солнцем радуете взоры, То, в мрачные ведя просторы, Среди болот змеясь тоскливых, Несчастьем путнику грозите И ночь небытия таите В своих запутанных извивах. Немало я узнал скитаний, Счастливых встреч и расставаний. Не раз в грозу и непогоду, Казалось, не было мне ходу, И, глядя на свою дорогу, Я чувствовал порой тревогу. Печаль и горе испытал И только зависти не знал К тому, кто в час людских страданий Был чужд мучительных исканий, Кого сомненья не томили, Тяжелым камнем не давили И для кого весь белый свет Есть лишь одной тележки след, Кто средь пустых погряз забот, Чей путь к кормушке лишь ведет. Но тот, в ком дух живой таится, Покоем этим не прельстится, Простой, исхоженной, убогой Не будет соблазнен дорогой. Покуда круг не замкнут мой, Я вновь хочу взглянуть назад, Под крыши дорогих мне хат, В тот край, навеки дорогой, Откуда путь я начинал, Где часто в детстве счастье знал. Итак: за землю на початок Три сотни отданы в задаток. Ужель то правда, не мечты, Что из-под гнета выйдешь ты, И панский кнут забудешь скоро, И дни не кончишь под забором? Теперь уж нет пути назад, Все одолеть ты должен, брат! Помехи все убрать спеши И с тем наследством пореши, Что от отцов тебе досталось: Землицы худородной малость. Крепись, коль все уж решено, И в голове держи одно: Как обернуться тут ловчей, Чтоб все закончить побыстрей. Возьми в дорогу, что посильно, И в банк скорее, прямо в Вильну, — Там справки надо раздобыть И разрешенье получить. Об этом много говорили И ехать дяде присудили. Оделся дядя, как на праздник, — Хоть без затей и штук там разных: Пиджак простого был суконца, И тот весь порыжел от солнца; Рубашка из холстины белой; Шапчонка ж козырем сидела, Хоть и знавалась часто с горем, А сапоги он смазал здором;^{11} На посошке же за плечами Висела торбочка с кистями, — В ней были хлеб, немного сала, В кармане ж трубка и кресало, — Товарищей вернее нет, Коль табаком набит кисет! Не скажешь, что щеголеват, Но чист, опрятен весь наряд. Вот дядя уж Морги проходит И долгим взором даль обводит — Идет на луг, на нивы взглянет, И на душе отрадней станет, И дальше, время не теряя, — Дорога впереди большая. Был занят дядя мыслью сложной: Как сократить расход дорожный, Когда в Столбцы прибудет он, Как за три гривны сесть в вагон. В Столбцах у дяди — друг служака, Вокзальный сторож, Донис Драка. Он с машинистом жил, как с братом, И с кочегаром водку пил, Ему роднёй кондуктор был, Конторщик приходился сватом, С телеграфистами он знался И с дядькой год назад встречался. Подумать только: с этим хватом, Болтая запросто, бывало, Они из одного бокала У тетки Гени выпивали И вместе оси воровали. Своими увлечен мечтами, Как бы подхваченный волнами, Антось усталости не знает, С холма на холмик знай шагает. Но все ж нет-нет и грустно станет, Как на поля вокруг он взглянет, На этот лес, сырой, туманный, На милый Неман и курганы, На ельник и на груши в поле, Как будто не увидит боле Он образы, картины эти, Родней которых нет на свете. Идет наш дядька, размышляет. Вот он в Сустреновку вступает, Гать переходит и болото. Ложится солнца позолота На темные верхушки леса, И ночка сумрачной завесой В низинах землю укрывает. Ей сны-виденья навевает. Вот пройден лес, и город близко. Туман на озеро лег низко, Вода у мельницы шумит, Машина вдалеке пыхтит, А там, за озером, как струнка, На запад тянется чугунка. Вот переезд, давно знакомый; Правей — вокзальные хоромы. Там все кипит, как в час разрухи. Снуют службисты, словно мухи, Гудят, шумят, как в ульях пчелы, И ходят шумно балаголы,^{12} Каменотесы с молотками, Торговки бегают с лотками, Огни фонарные дрожат, Снуют носильщики, кричат. А дядька трубку набивает, В вокзальный вслушиваясь гам, Как разыскать дружка, гадает. Вдруг слышит крик: «А, брат Антоний!» Глядит: к нему сам Драка Донис Спешит, кивая головою, Как будто встретился с роднею. «Здорово! — дядька отвечает, Дружка в сторонку подзывает. — Скажи мне, братец, если можно… — При этом дядька осторожно Пригнулся к Донису, замялся, Но Донис сразу догадался, Смекнул, в чем смысл его секрета. — Так вот, нельзя ль мне… без билета Чуток проехать на машине?» «А вот постой, пусть люд отхлынет, Пройдет курьерский, а тем часом Мы перемолвимся с Уласом… Спокоен будь: мы все уладим, Хоть на товарный, а посадим». «Так ты, брат Донис, постарайся!» «Уверен будь, не сомневайся: С козами мы на торг успеем». В минуту эту лютым змеем Летит курьерский. Задрожали Все стекла в окнах на вокзале, Казалось — воздух содрогнулся. И в тот же миг народ метнулся, На дядьку вихрем налетел. Антось и ахнуть не успел, Как и его волна людская Несла, все крепче зажимая, Как будто кто их испугал. Плечом тут дядька поднажал, Рванулся вбок что было сил, Чуть с ног извозчика не сбил Да пана придавил немножко, — Зато в толпе пробил дорожку. Хоть шума было там немало, Зато кругом просторней стало. Звонок, другой и вскоре третий, И дрогнул поезд, будто черти Его сердито всколыхнули, Снопами искры ввысь взметнули, На сто ладов заскрежетали И в клубах дыма вдаль умчали. Вокзал пустел, люд разбредался, Один Антось еще слонялся. Болели ноги, сникла сила, А сядет чуть — ко сну клонило. «Ну что, Антоний, рыбу удишь? Уснешь-тебя и не разбудишь, Пойдем-ка лучше выпьем пива!» Друзья уходят торопливо. Сидят за пивом, рассуждают, О прежних встречах вспоминают. А пиво веселит им души, У них краснеют щеки, уши. Был верен слову Драка Донис. И вскоре дядька сел на поезд — В Барановичи до рассвета Приехал мирно без билета. Знать, начал путь он в добрый час: Все гладко шло, как на заказ. С кондуктором хорошим он В Барановичах повстречался. Тот с ним недолго торговался — Взял деньги, проводил в вагон. И вот, тревожно озираясь, Забился в уголок наш «заяц». Шло утро. Солнышко всходило, В полях пригорки золотило, И серебристой пеленою Туман повиснул над водою. Вагон битком набит народом, Несется поезд полным ходом, И только пыль он поднимает, Антоний то и знай чихает. Прошел кондуктор и глазами Суму холщовую с кистями Искать стал. Дядька в уголке Притих, зажав суму в руке. Совсем не спал он прошлой ночью, На свет глядеть не в силах очи. А голова сама гуляет И ритм движенья выбивает: То вниз сползет, то вверх рванется, Туда-сюда она качнется И стукнет в стенку, как шальная, Что с ней, сама не понимая. Так па гулянке молодица, Вина хлебнув, развеселится, Забудет все и в пляс пойдет, Плечами дернет, поведет, Земли не слышит под ногами И плещет в такт себе руками. « Легаш», впиваясь в сумку взглядом, Вмиг очутился с дядькой рядом. Толкнул его в плечо рукою И подмигнул: мол, шпарь за мною. Поднялся дядька наш проворно, И за кондуктором покорно (Одна веревка их связала) Идет он, заспанный, усталый. Пройда чрез узкий коридор, Кондуктор шепчет, словно вор: «А ну, сюда залазь сейчас же! Я буду сам стоять на страже. Идет контроль, так ты скрывайся, Сиди молчком, не отзывайся, Не кашляй громко и не стукай!» И с этой мудрою наукой Кондуктор дверку открывает, Искусно пломбу он снимает, Засунул гвоздь, ключом знай крутит, А дядьке страх аж очи мутит, Хоть по натуре он не робкий Вот наконец дверь грязной «топки» Сумел открыть кондуктор ловко. Втолкнул он дядьку чуть не силой В глубь этой конуры постылой И запер там, как в клетке волка. Шагнул Антось, остановился — И белый свет ему закрылся, Стоит, оторопев, бедняга. «Вот удружил, помог бродяга! Чтоб ты пропал с своей норою!. — Гуторит дядька сам с собою. — Куда ж ты, гад, меня засунул!» И в темный угол зло он плюнул. «Ой, что такое? Хлоп паршивый, Ведь мы же здесь!» — в углу пискливый Раздался голос человечий, Хоть вздрогнули у дядьки плечи, Но скрыть испуг он постарался, На крик спокойно отозвался: «А кто велел тут господину Свою подставить образину?» Теперь лишь дядьке видно стало, Что «зайцев» в клетке с ним немало. Сердито «зайцы» зашептались, Они давно, знать, тут скрывались. Передний, с красным, злым лицом, Все щеку вытирал платком. Здесь все от копоти лоснилось. Густая пыль вокруг носилась, Одно оконце небольшое Глядело тускло, как слепое, А теснота — ни стать, ни сесть, С трудом вперед он мог пролезть. В далекий уголок забрался, Там примостился возле печи, Расправил грудь, раздвинул плечи, Вздохнул и закурить собрался. Достал кисет, чубук продул, Так смрадом из него дохнул, Что в тот же миг сосед его, Врага в нем видя своего (Давно на дядьку он надулся), Зашмыгав носом, отвернулся. Но дядьку это не смущает: Табак он в трубку насыпает; Табак был свой, не покупной, И драл он горло, как шальной. И, как Дямежка говорил, По голове дубиной бил. Табак отменный, злой на диво, И не один «знаток» ретивый, Его дымку хлебнувши рьяно, Как будто спирту из стакана, Чихал и кашлял с полчаса, И ошалело тер глаза, Аж пуп с него трещал и рвался. (Он бессарабским назывался, Табак тот дядькин знаменитый.) Как черт был дым его сердитый. Антось огниво достает, Кремнем по звонкой стали бьет, Чирк-чирк — и искорки живые, Словно пылинки золотые, С негромким треском поднялись, На трут богато полились. Вот дядька трубку в рот берет, Чубук хрипит, пищит, поет, И дым большущими клубами У дядьки виснет над усами. Как только трубка разгорелась — Курить давно ему хотелось, — Дал волю он привычке жадной, Затяжкой насладясь изрядной, И дым как из трубы пускает, Дыханье от него спирает. И мух тем дымом доняло, В тревоге бьются о стекло. А «зайцев» кашель забивает. «Ой, фэ! Не выдержать! Спасите! Хоть нашу старость пощадите!» Антоний дым клубит волнами И смех скрывает под усами. Но из-за стенки в этот миг Кондуктора донесся крик, В дверь застучал он кулаками. «Эй, ты там, слышь, сума с кистями! Сейчас же перестань дымить, Вагон так можно развалить. Твой дым терпеть не стало сил, К нам через дверь он повалил. Вот это дым, аж в пот бросает! Ну, прямо нос тебе срывает!» Контроль прошел. В вагон обратно Впустили «зайцев». Так приятно В вагоне дядьке показалось: Пред ним равнина расстилалась Полей, засеянных хлебами; Полоски стройными рядами Антосю душу веселили, Своим нарядом взор манили И расступались пред машиной, Как кавалеры пред девчиной Иль как пред свекром молодицы. Она ж, как вольная орлица, Летит стрелою, грозно дышит И серым дымом тяжко пышет. И что ни миг — из светлой дали Картины новые вставали. Столбы мелькали верстовые, Дорожки, стежечки кривые, Что средь полей, покрытых рожью, Тянулись ленточкой пригожей; Боры, лесочки возникали, И маковки церквей сверкали. Мелькали станции, селенья, Панов богатые именья. «Какой разгон и ширь какая! — Дивится дядька, размышляя. — Посмотришь — ни конца ни края, Но всей земли простор великий Принадлежит царю-владыке, Первейший он богач на свете, Да только бедны его дети: Едят мякину, мох толченый И ездят «зайцами» в вагоне. Имений сколько, боже милый! А всюду бедный люд, унылый Кишит в полях и нищих селах». И вздох приглушенный, тяжелый Готов с мужицких уст сорваться, На голос мысли отозваться: «Эх, всюду жмет людей нужда!» И вспомнил дядька наш, куда И для чего он в путь пустился, И грустью взор его затмился. Что их на новом ждет пути? Как долю лучшую найти? Пока почуешь каплю силы, Банк вымотать сумеет жилы Налогом, гербовым ли сбором, — С ним расквитаешься не скоро, Останешься, быть может, голый. И с этой думой невеселой Антось наш к Вильне подъезжает, Свою одежду поправляет.

XXVIII. ДЯДЬКА В ВИЛЬНЕ

Вагон еще катился, грохал,

А началась уж суматоха:

Багаж хватают пассажиры, Шныряют темные проныры,

Паны снимают чемоданы,

Коробки, где духи, румяна И прочий женский скарб хранится, Чтоб их паненкам молодиться, Скрывая хитростями моды

Подвохи матери-природы.

Средь люда разного и панства,

Средь шляп и прочего убранства И дядька виден в скромном платье — В сермяге, в шапочке-оладье.

Машина стала. Валит валом Народ в туннеле под вокзалом,

И дядька тут же трется сбоку — »

От армяков неподалеку.

Антось еще не видел сроду Такого скопища народу -

Панов, чиновников богатых,

Таких толстенных и пузатых,

Что можно булку съесть для спору, Пока объедешь эту гору.

И выступают все тузами,

Не видят ног под животами.

Под ними даже камни гнутся.

«Как студень, шеи их трясутся.

Ну и панов! Ох, боже милый,

Какие гладкие все рыла!

А что за бороды, усищи,-

Для пугала страшней не сыщешь!

На огород поставь такого -

Вороны сдохнут, право слово.

И нет им ни конца ни края,-

Глазеет дядька, размышляя. — Лоснятся щеки, как под лаком, Видать, едят и пьют со смаком.

И панночки, на крыльях вроде, Кажись, летают, а не ходят,

Так деликатно, так красиво,

Как мотылечки, право, диво.

Да что ж и делать им другое,

Как не порхать веселым роем, — Растут, цветут в довольстве, в холе,

С серпом идти не надо в поле,

Где вся краса твоя слиняет,

А ржище ноги пробивает».

Идет наш дядька и боится,

Чтоб как-нибудь не оступиться,

Не отдавить прохожим ноги И не спихнуть кого с дороги.

Хата рыбака

А сапожищи, как назло,

Ступают, черти, тяжело — Гремят, как конские копыта,

На весь вокзал, такой умытый. Дивился дядька наш немало Устройству хитрому вокзала:

Как все прилажено тут славно, Как чисто прибрано, исправно,

А сколько блеска, полировки, Ступеней, переходов ловких! Вверху ж над самой головою Бегут вагоны чередою.

Тут чей-то хитрый ум старался!..

Туннель отсюда разветвлялся,

И вал сермяжного народу Направо ринулся к проходу. Паны ж налево важно шли,

Где оскорбить их не могли Ни запах дегтя, ни корчаги,

Ни вид заплатанной сермяги.

На площади перед вокзалом Антосю дурно чуть не стало:

Ну, пекло! Шум неугомонный,

А воздух затхлый и зловонный. Народ толчется возле конки,

По камню бьют подковы звонко, Г ремят повозки и колеса -

До неба гомон стоголосый.

И эти звоны, грохот, крики, Сливаясь в общий гул великий, Терзают с непривычки ухо И бьют по сердцу тяжко, глухо. Народ снует, как на пожаре,

Ну просто — гнутся тротуары.

Эх, божий люд! Какая сила Тебя здесь вихрем закружила? Зачем тут бьешься и шумишь? Какую в сердце боль таишь? Куда ведет твоя дорога?

И отчего печаль, тревога На лоб морщины наложила?

Глядишь на божий мир немило,

И нет в твоих глазах привета,

Как будто ты не видишь света!..

Течет народ, как волны в море,

Как тучи в небе на просторе,-

И старики и молодые,

Друг другу дальние, чужие,

Идут несметной чередою,

И каждый занят лишь собою.

С толпою дядька наш смешался,

Зерном меж зерен затерялся.

Антось в лесах, в борах бывал,

И голос дебрей понимал,

И со столетними дубами Знавался близко, как с друзьями,

А тут — один, для всех чужой;

На камне камень, пыль и зной,

Не видно неба за домами,

Все загорожено стенами.