Стихотворения и поэмы

С ЕВРЕЙСКОГО

Матвей Грубиан

386. МОЯ ТИПОГРАФИЯ

Не ради шутки в общем разговоре, не для того, чтоб удивить семью, хотел бы я на побережье моря поставить типографию свою. И, стоя в ней естественно и просто, имея лишь духовный интерес, я для набора брал бы только звезды — светящиеся литеры небес. Пусть эта книга пахнет не бумагой, не клейстером невзрачной мастерской, а только влагой, только синей влагой, одною только влагою морской. И вовсе нету никакой оплошки, нет ничего от праздных небылиц в том, что струится лунная дорожка посередине всех моих страниц. Обрадованный этакой манерой, не убоясь недюжинных работ, из валунов — подобно Гулливеру — я сделал бы для книги переплет. Всё соверша, измазавшись, как дети, я сел бы там, доволен и устал… И шумный ветер нашего столетья мою бы книгу запросто листал. <1962>

387. В ПАРИЖЕ

Тебе сегодня исполнилось тридцать лет, юность всё дальше, а старость всё ближе, — бедный больной еврейский поэт перед витриною шляп в Париже. На обтерханных брюках и пиджаке столько нищенских дыр — и рядом и врозь, — что усталое тело и вдалеке проглядывается насквозь. За все эти дыры — зачем скрывать? — никто бы не дал тебе ни копейки, но зато тебя можно бережно взять и играть на тебе, как пастух на жалейке. Но, может быть, настанет время (оно грядет шагами большими), когда все эти шляпы с лентами всеми будут твоими. Одну ты станешь носить, вставая, в другой ты станешь болтать с друзьями, а самая лучшая и дорогая будет тебя венчать вечерами. Если собака соседская злая, та, что хромает на левую лапу, опять на тебя по-дурацки залает, скажи ей, чуть подняв вечернюю шляпу: «Дорогая собака! За дерзость простите, позвольте мне вам посоветовать лично: такую же шляпу приобретите и вы будете выглядеть так же прилично». …На улице дождь начинается длинно, и в струйках вечерних неверного света все шляпы летят из клетки витрины и садятся на ветви волос поэта. <1966>

388. «Я мог бы нести на плече ребенка…»

Я мог бы нести на плече ребенка и сам веселее в три раза стал, когда б он смеялся легко и звонко и что-то прекрасное лепетал. Я столик несу на плече неслышно, стихи по-еврейски шепча на ходу, и ставлю его под апрельской вишней в дачном пригородном саду. И песню пишу о всех вас, дети, не вытирая отцовских слез, о всех, которых военный ветер безжалостно вдаль от земли унес <1966>

389. В ПРИБАЛТИЙСКОМ ГОРОДЕ

Перед самой войною, одержим и устал, у ворот твоих стоя, я тебя целовал. Я запомнил ночные поцелуи твои, фонари голубые — наважденье любви. Я с войны возвращаюсь в сорок пятом году и — хоть очень стараюсь — тех ворот не найду. Рассказали мне, Лия, неохотно, с трудом, что тебя застрелили немцы в сорок втором. Нахожу и теряю — нет, опять не узнал — где той ночью тебя я у ворот целовал. И кладу я впервые в этот памятный год васильки полевые возле каждых ворот. Вспоминаю в июле,— сердце, тише тоскуй! — предрассветную пулю и ночной поцелуй. <1966>

390. МОРЕ

Однажды я на берегу устало листок стихотворенья уронил, и море — всё — еще синее стало от синевы размывшихся чернил. Я обратился к морю с нетерпеньем, остановившись в шумной тишине: «Отдай назад мое стихотворенье, зачем оно великой глубине?!» И мне в ответ, как в старой сказке, вскоре заметно потемнела синева. «Я музыку пишу, — сказало море,— мальчишка глупый, на твои слова». <1966>

С БОЛГАРСКОГО

Людмил Стоянов

391. НЕ МОГУ БЕЗ ЛЮДЕЙ

Летним днем по пути к перевалу я иду непоспешно вперед. Солнце словно бы лижет устало теплых листьев светящийся мед. Там в долине, внизу, на рассвете миновал я поля и сады. Улыбаясь, румяные дети мне тащили в ручонках плоды. А старик, по обличию строгий,— я ему чуть заметно кивнул, — пожелал мне удачной дороги и в уснувших хлебах утонул. Позабыть ли шалаш лесорубов, что меня от ненастья укрыл? Я был счастлив меж ними сугубо, я счастливым воистину был! Эти люди мне вроде чужие, словно камень, песок и трава, но остались в душе, как живые, их повадки, движенья, слова. Перевал перейду терпеливо и туда опущусь налегке, где колышутся желтые нивы и белеет село вдалеке. У ручья полевого присяду… Но в моей отрешенности тут эти образы милые кряду — одиночество скрасить — пройдут. Помню я все свиданья и встречи на неближней дороге своей. Я тянусь к человеческой речи, — не могу, не могу без людей. Там, где двое на поле соседнем о заботах своих говорят, я — хоть издали — их собеседник, им обоим приятель и брат. <1970>

С ВЕНГЕРСКОГО

Дьюла Ийеш

392. ПАХАРЬ

Пахарь пишет книгу жизни в час рассвета. Вся земля вокруг пошла на книгу эту. Ранним утром борозду за бороздою я читаю, словно строку за строкою. В первый раз за долгий век батрак вчерашний по своей, а не чужой шагает пашне. В первый раз идет работник вслед за плугом, как идут навстречу счастью вслед за другом. Два тяжелые быка под солнцем мая перед пахарем торжественно шагают. Два быка, как с братом брат, шагая рядом, огибают танк, раскроенный снарядом. Пусть стоит он со своей разбитой башней, словно память о войне, на этой пашне. Вольный пахарь плугом землю подымает — так народ свою историю слагает. <1948>

С МОНГОЛЬСКОГО

Сормууниргшийн Дашдооров

393. ВОЗЛЕ ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ В МОСКВЕ

Каждый сквозь шум дождя, как бы сквозь свет и тьму, мимо него идя, кланяется ему. Осень — его пора. В чудном избытке сил осенью золотой он очарован был. Голову наклонив, не поднимая глаз, шелест ее ветвей слушает он сейчас. Мелкий московский дождь медленно моросит. Мокрый осенний лист наискосок летит. Счастлив я на земле с ним под одним дождем: дождь на его челе и на лице моем. <1966>

С ИСПАНСКОГО

Маркос Ана

394. ЧТО ТАКОЕ ЖИЗНЬ?

Напомни мне, как выглядит дерево, напомни, как щебечет река, когда над нею носятся тысячи птиц? Расскажи мне о влажном шуме моря, о просторном аромате полей, о звездах, о светящемся воздухе. Объясни мне, правда ли, что горизонт стоит без замочной скважины и без ключей, как хижина бедняка? А что такое поцелуй женщины? Произнеси хоть какое-нибудь женское имя,— я позабыл их все. Неужели и теперь там, за стеною, лунные ночи пронизаны трепетом страсти? Или, может быть, во всем мироздании осталась только моя камера, ее кладбищенский сумрак и гробовое молчание каменных плит? Двадцать два года… Я забыл объем, запах и цвет вещей. Я пишу бессмысленные слова: «море», «поле». Я произношу слово «лес», но не помню геометрии дерева. Я беззвучно называю людей и предметы, которые каждый день тюремщики выталкивают из моей памяти. (Нельзя продолжать. Идет надзиратель. Я слышу его шаги.) <1962>

С БЕНГАЛЬСКОГО

Бишну Де

395. НАРОД БЕССМЕРТЕН

Шли банды по нивам индийской земли, жгли хижины наши и нас убивали. Но волю народа они не сожгли и душу народную не расстреляли. Империя! Ты не жалела свинца, железом и сталью восставших карала,— так стали железными наши сердца, так наша решимость железною стала. Вдоль рек бенгалийских — стенанье и прах, кружится зола над наделами пашен. Взошла и созрела на нищих полях лишь ненависть наша, да! — ненависть наша. Мы этот большой урожай соберем своими руками, своими серпами, наполним им души и грозно пойдем под знаменем мира на битву с врагами. Мы вольную жизнь принесем матерям, мы двери в грядущее счастье откроем: недаром вы пели своим сыновьям и песни голодных, и гимны героев. Нетленны, нетленны и ткач, и батрак, нетленно рабочее братство народа, бессмертен горшечник, и вечен рыбак, и вечной любовью мы любим свободу. <1949>

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ

Последовательность вариантов соответствует порядковым номе рам стихов в произведении. После номера строк указывается источник варианта; если он не указан, значит, источник тот же, что и в предыдущем случае.

2

После 28 Ог., С-1

И песня дрожит, отряхается гордо, Она жива и тверда, как конь, И песня лодкой плывет над городом, Акробатом хватается за балкон.