Стихотворения и поэмы

Джубан Мулдагалиев

358. МАЛЫЙ ТУРКСИБ (Поэма)

Сегодня исполнилось мне тридцать шесть. Не хочется мне в самохвальщики лезть, но нашей Республики быть одногодком — большая удача, немалая честь. Не зря для меня эти годы прошли: они не растаяли где-то вдали, они раскрывались, подобно тюльпанам, как дети большого семейства, росли. Я сути своей биографии рад. Пусть зрелые песни сегодня звучат — всю жизнь вспоминая, их честно слагаю, как бывший юнец и бывалый солдат. В степи я родился, в степи подрастал, в степи из ребенка мальчишкою стал — на палке своей, оседлав ее лихо, по пояс в цветах, словно всадник, скакал. Я знал твою землю, раздольный мой край, учился красотам твоим невзначай. Но были совсем неизвестны мне в детстве ни пламенный Пушкин, ни мудрый Абай. Минувшее детство я вспомнить готов как детство снегов и как детство цветов,— ведь некому было дарить мне в ту пору крылатых машин, заводных поездов. А впрочем, мы вправе сказать без стыда: их нашей стране не хватало тогда — не много летало вверху самолетов, не часто ходили внизу поезда. В те годы лишений и классовых битв был Павлик Морозов врагами убит. Недаром, как мать, это детское имя доныне страна с уваженьем хранит. Мой край небогатый стал краем стальным, бегут эшелоны один за другим. Прими же, Республика, эту поэму, как малую дань достиженьям твоим.

1

Где горная речка и ночью и днем ворочает камни в стремленье своем, как девичий стан, извивается в пляске, звенит, словно белая цепь, серебром; где шалью зеленой весна поскорей укрыла прямые стволы тополей; где в солнечном мареве мог ты услышать лишь гам ребятишек да гогот гусей, — сегодня спешит и толчется народ, торопится юркий пробиться вперед, и, гомон парадной толпы покрывая, как тот петушок, паровозик орет. Спеша поскорее на голос гудка, до всех доносящийся издалека, нестройно колышатся кепки и шляпы, торопятся ситцы, мелькают шелка. Отцы или деды ведут малышей, держа их ручонки в ручище своей. Сынок мой в рукав уцепился и тянет: «Ну, папа, иди же за мной побыстрей!» Тут город — не жаль для детей ничего! — построил дорогу для детства всего. Ее окрестили мы Малым Турксибом, как сына Турксиба большого того. Так детскую город дорогу открыл. И я на открытии с мальчиком был. Со щедростью воина Павлик Морозов ей славное имя свое подарил. …В наполненный светом и гомоном зал, на слет пионеров я как-то попал,— меня, журналиста, послала газета, чтоб я информацию краткую дал. Я слушал, среди размышлений своих, задорных девчурок, мальчишек лихих. Дорогу железную — ишь вы какие! — они предлагали построить для них. Я думал с усмешкой: чего у них нет? Дворцы и театры, кино и балет. А мы в наши детские годы не знали ни досыта хлеба, ни вдосталь конфет. Не то позавидовал я ребятне, не то обозлился, бурча в стороне, но, в общем, как помнится, их предложенье в блокнот не хотелось записывать мне. Однако же мой молчаливый загиб, безмолвно рожденный, бесславно погиб. Решение вынесли люди большие: построить для маленьких Малый Турксиб. В тот год, замышляя большие дела, страна моя в гору решительно шла — огромная карта Советской России флажками строительств покрыта была. Наш Малый Турксиб был действительно мал. Никто его делом большим не считал, и в Главный Закон пятилетнего плана, средь строек других он — увы! — не попал. Ответьте — обида уместна ли тут? Кипит, вдохновляемый юностью, труд. Строители в парке казахской столицы смолистые шпалы под рельсы кладут; растет, поднимается детский вокзал, уже он похожим на здание стал. И взрослый и юноша — с радостью каждый строительству лепту посильную дал. Уже семафоры прямые торчат и рельсы под утренним солнцем блестят. Огнем пионерские галстуки вьются, и кепки рабочие в воздух летят. Стоит, окруженный веселой толпой, смущенный вниманьем путеец седой. Все знают, что строил он оба Турксиба: для маленьких — Малый, для взрослых — Большой. Мужчины и мальчики рядом стоят, наполнен у каждого радостью взгляд… Как вдруг произнес со столба репродуктор: «Пхеньян. Чужеземцы столицу бомбят». И сразу, мгновенно в аллеях сквозных веселье угасло и гомон затих. И матери, нежно прижав ребятишек, задумались тихо о детях чужих. В Корее свинцовая хлещет метель, разят пулеметчики мирную цель; и мать, обезумев от слез, обнимает пустую, как брошенный дом, колыбель. В пылающем небе фугаски визжат, мосты от прямых попаданий горят, а возле железной дороги, в ожогах, скелеты вагонов безмолвно лежат. Проклятая бомба разрушила дом, где песни писались за низким столом, — лишь только случайно листок обгоревший трепещет, как траурный флаг, над окном. Наемники землю калечат и жгут, но песню они никогда не убьют,— недаром же красную песнь Тё Ги Чена бойцы, словно знамя, в атаку несут. Вы били бандитов и будете бить. Не будут они по Корее ходить. Наемным штыком, интервентскою пулей народ возрожденный нельзя подавить! Корея похожа на крепость в дыму. Свободу она не отдаст никому. Народ-богатырь утвердился в окопе, сынишки подносят патроны ему. Так думали все мы, потупивши взор, чуть слышно прохладою веяло с гор. И голубь, паривший над утренним парком, спустился, как символ, на наш семафор.

2

Толпа разлилась, как весной Сырдарья, всем встречным, без счету, улыбки даря. Как ярмарка радости — гомон вокзала, и льется из солнца поток янтаря. Глядит с восхищеньем мой резвый сынок — вокзал, по его представленьям, высок. Но я-то, конечно, отлично заметил, что он словно спичечный тот коробок. И всё же он дорог мне, этот вокзал. С годами я, видно, бесстрастным не стал: далекая юность припомнилась сразу, твои семафоры и рельсы, Урал. Но вот пассажиры к вагонам идут. Взойти по ступенькам — не маленький труд. Иной по пути отдыхает три раза, а все остальные томительно ждут. Но я на ребят не гляжу свысока — решительность их мне мила и близка: они бы на ИЛы вскарабкались так же, да нет для детей самолетов пока. Слегка растерявшись от крика ребят, старик со старухой поодаль стоят. Но вот и они поднялись по ступенькам, держа на руках круглолицых внучат. Один по перрону, от страха далек, степенно шагает мой малый сынок. С игрушками схожи вагончики эти, а сам паровоз-то всего с ноготок! Девчурка с огромным букетом в руках стоит и смеется в открытых дверях. И алою бабочкой бант кумачовый трепещет от ветра в ее волосах. Но вот и дежурная с желтым жезлом сурово шагает в убранстве своем, и волосы детства под красной фуражкой по-взрослому стянуты крепким узлом. Я, право, хоть час любоваться готов работою маленьких проводников: с трудом поднимают они карапузов, с почтеньем подсаживают стариков. Звонок! Настоящий вокзальный звонок! Перронные зрители хлынули вбок. И громко, вовсю, закричал паровозик, как утром, со сна, молодой петушок. Перрон провожает нестройной толпой, желая удачи в дороге большой — пускай поглядят на далекие земли и благополучно вернутся домой! Мы едем! Свисти, паровозик, гуди! Мои размышленья бегут впереди. Я вовсе не мальчик, — скажи, отчего же волнением стиснуто сердце в груди? Ведь я в путешествиях трудных бывал, не раз в самолетах высоких летал и слышал походные марши оркестров, когда еще в тесных пеленках лежал. Я землю не только видал из окна — тебя я изъездил, большая страна. Мальчишкой скакал я, как всадник, на палке, а в юности смело седлал скакуна. Я все свои годы в движении был: ходил на охоту, в походы ходил, по заводям тихим и вертким стремнинам, средь гребней кипящих размашисто плыл. На Яике бурном, отсюда вдали, в садах мои юные годы прошли. Я слышал, как трактор советский заставил забиться уснувшее сердце земли. В далеких пределах я с армией был, на жестких подошвах мозоли набил. Дорожные камни, отроги Европы, я вас и до нынешних дней не забыл… Нельзя было нам от других отставать, пришлось широко нам по жизни шагать. Когда замерзали мы в зимних метелях, к груди прижимала нас Родина-мать. Весеннее время и грозный мороз я вместе с народом своим перенес, и этот пример завещаю сынишке: хочу, чтобы он по-отцовскому рос. …Заливисто наш паровозик свистит, за окнами зелень неспешно бежит. Со мною в вагоне, немного поодаль, тот самый старик со старухой сидит. Гляжу я любовно на старцев седых — они молодеют среди молодых, и меньше, мне кажется, стало морщинок на лицах смущенно-торжественных их. Старик-горожанин, а может, степняк, не может насытиться счастьем никак и часто к своим обращается внукам с одним неизменным вопросом: «Ну, как?» Как будто он, радуясь сердцем простым тому, что мы лихо по рельсам бежим, боится, что это свистящее чудо не так, как хотелось бы, нравится им, А возле окна черноокий джигит с красавицей златоволосой стоит, и что-то ей на ухо шепчет неслышно, и только в лицо ее нежно глядит. О чем он красавице может шептать? Откуда об этом могу я узнать? И кто же осмелится встать меж влюбленных, рискуя огонь их сердец испытать? А шумные стайки довольных детей живут, как положено, жизнью своей: у окон открытых нестройно теснятся и спорят — всё громче и всё веселей. Сквозь гул, монотонный и слитный сперва, отдельные я различаю слова: «Ребята! Кто эту дорогу построил?» — «Москва!» — «Вот придумал!» «Конечно, Москва!» А вдоль полотна, ожидая с утра, стоят пешеходы, снует детвора, и все нам приветственно машут руками, кидают цветы, восклицают «ура»!

3

Опять со стараньем гудит паровоз, мелькает листва тополей и берез. «Ребята! Кто эту дорогу построил?» Хочу я парнишке ответить всерьез. Совсем не намерен рубить я сплеча. Что толку — ответить ему сгоряча. И вот предо мною уже возникает живое, большое лицо Ильича. Он вместе со мною всю жизнь мою был — всегда в своем сердце его я хранил. Истории занавес медленно взвился — и прошлое родины тихо открыл: шакалами царскими Саша убит, повешен и в землю глухую зарыт. «К победе пойдем мы другою дорогой», — вчерашний курчавый малыш говорит. Ему зачинателем быть суждено. Пускай над Россиею небо темно — из искры одной возгорается пламя, и вот уже землю объяло оно! Ильич нашу партию в битвы ведет. Он всех вдохновляет и всё создает. О ты, Революция пятого года! Великий Октябрь и великий народ! Он сам, хоть опавшие щеки бледны, стоит у кормила гражданской войны и сам подымает тяжелые бревна на первом субботнике нищей страны. Я вижу, хоть времени много прошло, как он, излучая глазами тепло, засунув подвижные руки в карманы, склонился над картой большой ГОЭЛРО. А память всё дальше и дальше ведет. Иная картина пред нами встает: украшена скромно зеленая елка, Ильич вместе с Крупской в гостях у сирот. В тот вечер — хоть этого я не слыхал — он с шумным азартом детей развлекал, и, сидя меж ними, об этой дороге, конечно же, он ребятне рассказал. Тюрьма и подполье. Семнадцатый год. Развернутый фронт всенародных работ. От ленинской жизни, от слов Ильичевых и эта дорога начало берет! <1958>

С ГРУЗИНСКОГО

Николоз Бараташвили

359. МЕРАНИ

По незримой дороге летит легконогий Мерани. Черный ворон пророчит мне раннюю гибель заране. Мчись, Мерани, вперед, не пугаясь безмолвья и шума, вихрю скачки сродни вихретворного всадника думы. Разорви этот воздух, разбей эту воду, развей эти горные кручи. Жизнь мою ускоряй до предельной последней черты. Не пытайся укрыться от знойного солнца и плещущей тучи и меня не щади — я вынослив не меньше, чем ты. Я покинул родных, и собратьев, и землю родную. Этих лиц, этих гор никогда не увижу нигде. На привале ночном, по родимому крову тоскуя, я отдам свою тайну кочующей дальней звезде. Весь остаток любви, всё последнее счастье и горе я отдам на скаку возмущенно ревущему морю. Мчи, Мерани, меня, не шарахаясь дикого шума, вихрю моря сродни вихретворного всадника думы. Прах мой нищий не будет схоронен на родине милой, и его не омоет невеста прощальной слезой. Черный ворон мне выроет где-нибудь в поле могилу, и ее занесет бесприютной могильной землей. Кости странника дождь, равнодушно стекая, омоет, причитать надо мною слетится одно коршунье. Попирая судьбу, на земле не нашел ничего я — лишь презренье одно к начертаньям пошлейшим ее. Я умру одиноко, бог весть, на каком перевале. Не страшит меня блеск упоительной вражеской стали. Мчись, Мерани, вперед, не пугаясь злодейского шума, вихрю смерти сродни вихретворного всадника думы. Но она не закончилась, эта жестокая ссора. Этот путь смельчаков я своим оставляю друзьям. Я уверен, что вскоре, веселый, удачливый, спорый, мой собрат пролетит по впечатанным в небо следам. По незримой дороге летит легконогий Мерани. Черный ворон пророчит мне раннюю гибель заране. Мчись, Мерани, вперед, не пугаясь безмолвья и шума,  вихрю жизни сродни вихретворного всадника думы. <1970>

С АЗЕРБАЙДЖАНСКОГО

Расул Рза

360. МОРЕ И ПОЭЗИЯ

Без особых забот — будто нету задания проще — мягко сел вертолет на железную площадь. Вдалеке от земли, над каспийской колеблемой бездной, неподвижно стоит этот остров железный. Поразило меня то, что в царстве конструкций и стали нас цветами живыми — живыми цветами! — встречали. Я видал не однажды цветы на коврах и диванах, и на клумбах цветы, и поляны весенних тюльпанов. Почему же тогда немудреные ваши букеты осенили меня, как открытие новой планеты? Как негаданно тут, на расчетливо сжатой площадке, вы растете, цветы, словно бы в колыбели нешаткой. Надо думать, тогда, в те прошедшие годы, наверно, не стояла вода в этих влажных огромных цистернах. Здесь нефтяник, в тот срок без воды задыхавшийся тяжко, получал, как паек, может, даже неполную чашку. Этой нормой дневной привозной родниковой водицы, обделяя себя, успевал он с цветами делиться. Он отсчитывал их осторожно, с улыбкою хмурой, капли этой воды — словно капли целебной микстуры. И, наверно, потом те ростки, что пробились наружу, он своим же платком заслонял от жары и от стужи. Пожилой человек, удивленно, как будто парнишка, я отсюда гляжу на сквозные окружные вышки. Над моей головой, там, где облачко белое тает, высоко-далеко непоспешно орлы пролетают. У меня на груди (аромат ваш нестроен, но тонок) вы уснули, цветы, как доверчивый тихий ягненок. Я с цветами стою, попирая подножье стальное. …Пушкин как-то сказал величаво: «Кавказ подо мною». Мне случалось не раз (вроде не к чему тут запираться), многоглавый Кавказ, на вершины твои забираться. Мне случалось видать, как, пространство тревогой наполнив, не вверху, а внизу трепетало сверкание молний. И о том еще речь — это тоже со мною бывало! — что и радуга с плеч широко, как халат, ниспадала. Но какой же поэт — расскажите мне, все остальные,— строфы песни слагал, попирая опоры стальные! Вдалеке от земли, до отказа меня переполнив, эти строки пошли, догоняя друг друга, как волны. Словно в творческом сне, подчинившийся силе рабочей, это Каспий во мне усмиренно, но сильно клокочет. <1962>

Осман Сарывелли

361. НА БЕРЕГУ ЧЕРНОГО МОРЯ

Черное море сегодня тьмы первозданной черней. Черная буря взыграла — страшная буря морей. Штормом подъятые снизу, выше скалистых громад, пенные черные волны в самое небо летят. Это подводные тайны с вечного дна поднялись и с угрожающим ревом ринулись в темную высь. С дикой энергией молний — недалеко до беды — бьют о прибрежные скалы снежные горы воды. …Только лишь море взыграет, только сорвется волна, словно сорвавшийся с места дикий разбег табуна,— в бухты спешат пароходы, в гнезда летят соловьи и рыбаки выбирают влажные сети свои. Чайки над самой водою мечутся, мчатся, кричат, и у деревьев приморских смутно вершины шумят. Вдруг небеса посветлели. Средь затуманенных круч первой вершина Ай-Петри резко выходит из туч. Ветер утих беспокойный. Мирно рокочет волна, и в успокоенном небе тихо сияет луна. Льет она в теплую воду мелкий серебряный свет, берег морской засыпая сотнями новых монет. …Здесь, на твоем побережье, в сказочном этом краю, я бы хотел поселиться, жизнь подытожить свою. Здесь, на твоем побережье, воздух вдыхая морской, славлю я мощное море, ярость его и покой. И, как орел одинокий, сидя на гребне скалы, слушаю пенье морское, волны его и валы. С шумной могучей стихией чувствуя дальнюю связь, думаю я, что от моря жизнь на земле началась. Долго любуюсь я морем, молча гляжусь в его гладь, молча брожу побережьем, всё примечая вдали. Жизни своей не жалея, рад бы ее я отдать ради вот этой прекрасной, влажной приморской земли. <1959>

С ЛИТОВСКОГО

Юстинас Марцинкявичус

362. СОЛНЦЕ

Отчетливо и сосредоточенно я произношу одно слово: солнце. И сразу же светлеют перелески и нивы, улицы и переулки. Спросонья человек на кровати почесывает свою волосатую грудь и сладко зевает. Вот он промывает водой глаза, чтобы глядеть на солнце, и тщательно моет большие руки, готовясь ими обнять землю. А солнце уже трепещет в оконных стеклах, и дымящаяся на столе миска полна до краев солнечным супом. Садись, человек, и неторопливо ешь это солнце из круглой миски — ведь тебе самому надо целый день светить и светиться. Вот дровосек берет пилу и топор. Вот пахарь, начиная борозду, понукает лошадь. Вот машинист влезает в кабину портального крана. Вот токарь подходит к своему станку, и горняки, пересмеиваясь, опускаются в шахту. А вот каменщик, весело посвистывая, кладет кирпичную стену; вместе со стеной он поднимается выше и выше и наконец заслоняет солнце. Я не вижу тебя, небесное светило, я вижу работающего человека и утверждаю, что сейчас он больше солнца! …Ты помнишь, солнце, как Маяковский однажды пригласил тебя попить чаю и ты добрый час проболтало с поэтом? Если каменщик во время перерыва, вымыв запачканные раствором руки, пригласит тебя, солнце, с ним пообедать, не гордись и не чванься — спускайся на землю. Ведь у нас почти что все люди — поэты. И каменщик этот самый уже построил большую поэму домов и улиц. Отпробуй его честного хлеба, поговори с ним о стройке и свете. Я уже вижу, как вы оба сидите на кирпичах, с аппетитом едите хлеб и запиваете его холодной водою. Гляжу я на вас и не могу ответить: кто из двоих светлее и ярче — солнце или человек работы? <1960>

С МОЛДАВСКОГО

Петру Заднипру

363. БОСОЕ ДЕТСТВО

Босое детство на селе всё чаще видится и снится; хочу в те дни и к той земле хотя бы на день возвратиться. Я был бы так по-детски рад услышать снова в мирный вечер, как колокольчики бренчат на шеях медленных овечьих. Я б удивиться снова мог, в сторонке стоя осторожно, что луч вечерний, как клинок, уходит в сумрачные ножны. И, глядя вверх на звездный путь, и потаенный и знакомый, вновь на завалинке уснуть родного маленького дома. Я сладко спал бы второпях под тихим небом всей вселенной, зипун устроив в головах, дыша прохладою и сеном. И встал бы снова побыстрей, когда едва лишь засветлело и на раките соловей свой голос пробует несмело. Необходимо мне сейчас, все опровергнув возраженья, в том роднике, как в первый раз, свое увидеть отраженье. Пройти бы снова для красы по полю зябкому умело, когда все капельки росы поют, как сельская капелла. Мне б одного хватило дня, когда я жил порою вешней и в школу бабушка меня гнала с заманчивой черешни. …Никто меня не держит тут, я полной пользуюсь свободой, — вернуться в детство не дают мне только собственные годы. <1968>

364. ШАГИ МАТЕРИ

Целый день она шагает, и ночами ей не спится. Время вышло, дорогая, отдохнуть, угомониться. По тропинке и дороге, по жнивью да по пригорку поспешают эти ноги от прополки на уборку. Но они уже устали и одна другой — по слуху — ночью жаловаться стали на азартную старуху. «Нету отдыха нам сроду, мы ж теперь не в прежней силе, и в тепло и в непогоду сколько верст мы измесили! Поднимаясь до рассвета, дотемна ходя полями, не однажды всю планету мы промеряли шагами…» Но старуха непрестанно всё идет, шепча невнятно, как волна по океану, то туда, а то обратно. Этот путь и эти сроки, эти тихие деянья не похожи ли на строки легендарного сказанья! <1969>

С ЛАТЫШСКОГО

Ояр Вациетис

365. КАВАЛЕРИЯ

Армии еще есть и, наверное, будут, но у ракет нет и не будет жесткого и трепетного живого хвоста, и у танков не вырастут конские гривы. Кавалерия! ты отслужила свой срок. Но нельзя же расстаться с тобою безмолвно и позволить, чтоб ты незаметно ушла. На гремящих тачанках везла ты грядущее наше, на клинках беспощадных ты ветер свободы несла. Кони, павшие в битвах, простите своих конармейцев, тех, что, руки раскинув, валились из седел ничком. Кони, павшие в сечах, простите героев за то, что не всегда они сено умели для вас находить. Кони! Павшие кони! Простите нам то, что от пастбищ в дни войны вам пришлось на фашистские танки идти. Ваши всадники сами летели навстречу металлу; в исторических седлах вы красные души несли. Впрочем, вряд ли известно вам, кони, что такое душа. Мы простились. Уходит со сцены кавалерия наша, королева гражданской войны. Мы простились с тобой. Но ты врублена шашкой навеки в нашу память и книги и в блещущий вечный гранит. По весенним ночам оживают бумага и камень, со страниц и кладбищ воскрешенное ржанье звучит. Бьют копытами кони, почуяв отталую землю, рвутся в поле… Им хочется мирную землю пахать. <1960>