Стихотворения и поэмы

С ЧУВАШСКОГО

Яков Ухсай

377. УФИМСКИЙ БАЗАР

1

Солнца веселого утренний жар темные тучи прогнал с небосвода. Погреб открыт и распахнут амбар — в нашу Уфу на колхозный базар осень свои снаряжает подводы. …Видел не раз я глазами юнца дни отошедшие, время другое. Злобою наши кипели сердца в час, когда, славя богатство купца, пел колокольчик под алой дугою. Поле в пастушеских ярких кострах. Мы окружали огонь осторожно, а конокрады на наших конях, нагло свистя, гарцевали впотьмах, словно тузы из колоды картежной. Стаею волчьей они налетят, как на отару, уснувшую в поле, целятся в лоб, кистенями грозят, — всё у них есть, а у наших ребят только батрацкие горсти мозолей. Слушая ржанье своих лошадей, мы на базаре скрипели зубами, а конокрады оравою всей наших при нас продавали коней, громко божась и махая руками. Помню базарных рядов ералаш, пение нищих и пьяную свару, сотни покупок и тысячи краж. Щеки надув, оренбургский торгаш Важно стоит посредине базара. Глазки торговца товар стерегут; утром и в полдень, в тумане и мраке золото ищут, уснуть не дают, — так за лисой золотою бегут, пасти раскрыв, две худые собаки. Солнце базар заливает дневной. Жаждет торговец — такая натура! — солнце продать и разжиться деньгой, наши глаза напоить темнотой. Сам ты ослепни, торговая шкура! Деньги откуда возьмут батраки? Мы и рубля не видали ни разу: лапти плели и на те медяки белые приобретали платки и подносили своим черноглазым.

2

Деньги на грязных прилавках звенят, полдень наполнен жарою и смрадом, ржут жеребцы, поросята визжат. Без передышки торговки кричат: «Эй, покупайте — кому чего надо!» Дяде бы лесу на избу купить, всю бы родню пригласить на веселье. Мне бы рубаху для праздника сшить, брагу у дяди стаканами пить, петь и плясать на его новоселье. Вырос на дядину долю лесок — срезали рощу помещичьи пилы. Желудь, тяни свой зеленый росток, — жаль, что, пока зашумишь ты, дубок, дядя умолкнет под сводом могилы. Я — для рубахи — не так чтоб давно — семя в кармане нашарил льняное. Рад, что нашарил, а жаль, что — одно, жаль, что, пока разрастется оно, сам я усну под могильной землею. Сруба, мой дядя, тебе не видать, не приглашать всю родню на веселье, новой рубахи мне не надевать, и не придется мне петь и плясать целую ночь на твоем новоселье. Я, поневоле замедлив шаги, жарко дышу в человеческой давке, вижу товары, гляжу на торги. До смерти рад бы купить сапоги — те, что блистают на этом прилавке. Завтра же утром обул бы я их, волосы щедро намазал бы салом,— чем не красавец и чем не жених? Плакала б ты, покидая родных, под подвенечным своим покрывалом. Брату купить воротник не легко, денег на мех у него не хватает. В зимнем сибирском лесу — далеко — прыгают белки по веткам легко, лисы хвостами следы заметают. Нас, молодых сыновей, старики, словно орлов, из гнезда отпустили; дали нам званье свое — батраки, дали в наследство нам по две руки, солнцем и звездами нас наградили.

3

Солнца веселого утренний жар темные тучи прогнал с небосвода. Погреб открыт и распахнут амбар — в нашу Уфу на колхозный базар осень свои отправляет подводы. Вот на базар из селений родных стайкой спешат молодые подруги. Радостно жить им в лучах золотых. Выгнуты черные брови у них, как бугульминские гнутые дуги. Юным невестам привет и хвала! Вы на полях потрудились немало. Яркий румянец не зря отдала, словно подарок, подругам села красная вишня отрогов Урала. Вот я иду, замедляя свой шаг. Всем меня радует ярмарка эта: щедростью наших полей на возах, правдой в речах и весельем в глазах, встречей с колхозником Кара-Ахметом. «Здравствуй, умелый садовник Ахмет!» Дружбы прекрасны старинные узы. Это отлично — сомнения нет,— если с читателем вместе поэт дружно сидят, наслаждаясь арбузом. Гордо хожу я меж яблочных гор, между прилавками шелка и ситца. Время богатое радует взор. «Дай-ка, товарищ, мне этот ковер! Сколько платить мне за эту лисицу?». <1966>

С ЛЕЗГИНСКОГО

Сулейман Стальский

378. ПРИМУС

Тебе, наш гость, во всех краях слова привета говорят. Стоит в углу на трех ногах в папахе света аппарат. От спички он огонь берет, он керосин пудами жрет. И, как по морю пароход, идет по свету аппарат. Дороден, важен, знаменит, во тьме он греет и блестит. Разбейте лампы! Пусть горит зимой и летом аппарат. Прельщает пеньем соловей, петух царит в семье своей. Тебе подобных меж вещей, конечно, нету, аппарат. Тебя недавно в наш аул привез чеканщик Тевекул. С тех пор живет твой дивный гул в душе поэта, аппарат. Тебя зажжешь, потом уснешь, а ты варить не устаешь. Ах, с колесом фортуны схож по всем приметам аппарат! Не задирай, однако, нос, хоть Сулейман тебя вознес, но это не совсем всерьез, в стихах воспетый аппарат. <1948>

379. НА ЖИВОТНОВОДЧЕСКОЙ ВЫСТАВКЕ

Затем правдивым я слыву, Что слова в жизни не солгал. В цветами убранном хлеву Я всё на выставке видал. Не рассказать за сто минут О том, что там смотреть дают. Телят, огромных, как верблюд, Я сам на выставке видал. Ягнята, видно, норовят По весу перегнать телят: Тулупы их по швам трещат, Я сам на выставке видал. Красивых, словно пенье птиц, Как желтый сноп в руках у жниц, Золотогривых кобылиц Я сам на выставке видал. Богата жизнь у нас в стране, Полдневный свет у нас в окне, То, что вы видели во сне, Я сам на выставке видал. Народ с певца не сводит глаз: «Спой, Сулейман, еще хоть раз! Тебе мы верим: свой рассказ Ты сам на выставке видал». <1951>

С ЯКУТСКОГО

Семен Данилов

380. ДЕТИ

На влажном побережье Нила, в арабской дальней стороне, всё непривычно-странным было, всё показалось чуждым мне. Тут солнце светит по-иному и ветер не такой, как дома. Я увидал не в старой книге, а ощутимо, наяву чужие тяжкие мотыги, чужие листья и траву. Течет тут время по-иному, неторопливо, незнакомо. Вдоль глинобитных низких зданий идут поспешно по жаре мужчины в длинных одеяньях и жены тайные в чадре. Здесь всё совсем не так, как дома, всё необычно, незнакомо. Здесь всё в ином проходит свете, но ранним утром в школьный класс спешат нестриженые дети, совсем такие, как у нас. Она такая же до боли, ребячья шумная орда, какую я в якутской школе учил в недавние года. <1963>

С АБХАЗСКОГО

Иван Тарба

381. ЗЕМЛЯ

Я — житель волн и житель скал, сын милой горной стороны. Я много ездил и видал мир весь почти — со стороны. Опять по глобусу гоню, опять кручу его — крути! А в сердце бережно храню всё, что увиделось в пути. Мы все по-разному живем на этой маленькой земле: и на просторе полевом, и в птичьих гнездах на скале. Умом и сердцем не пойму, никак не объяснят умы, как все они разъяли тьму и лишь едва коснулись тьмы. Куда с высот ни поглядишь, увидишь сразу в немоте дома без окон и без крыш и небоскребы в темноте. Но время все-таки не спит, готовя новогодний стол, земля пылает и кипит, как утром праздничный котел. <1968>

382. «Как в незаконченной поэме…»

Как в незаконченной поэме, живут младенец и старик, звучат в одно и то же время предсмертный вздох и первый крик. Века проходят величаво над полем справедливых битв, а тот, кто бредил вечной славой, в чужой земле безвестно спит. Все мы заметили воочью и все приучены давно, что вслед за уходящей ночью рассвет торопится в окно. Роняя свой убор зеленый, могучий дуб, меняя вид, потерянно и оголенно на зябком зареве стоит. <1968>

С АЛТАЙСКОГО

Бронтой Бедюров

383. ПЕРВЫЕ РУССКИЕ СЛОВА

Отец мой был парторгом колхоза. По утрам, неумело постучав в деревянную дверь, к нему приходили мужчины в мохнатых белых шубах. Они сильно пахли овчиной, сеном, снежной хвоей и зимним холодом открытого неба. Они подсаживались к отцу и говорили: «На стоянке Ак-Кем не осталось кормов». Или: «Табун застоялся в верховьях Карасу. Пока не закрыло перевал, надо коней перегнать ниже, туда, где нет ветра и где еще стоит поздняя трава». Они говорили: «Бабушка Туйкандай совсем одна. Ей надо выхлопотать пенсию и оказать зимнюю помощь. Отрядите парней, чтобы они привезли ей дрова. Пошлите Бердена — пусть он застеклит ей окна». Целый день приходили и уходили люди. Но особенно много их бывало по утрам. Они приходили к нам домой, потому что отец сидел за столом со своими новенькими костылями: неподкованный конь упал на молодом льду и сломал отцу правую ногу. Входившие люди казались нам, малышам, сказочно огромными. Это были табунщики, пастухи, охотники. Они только раз в месяц спускались в село, делая две остановки: у конторы и магазина. В магазине они брали муку, соль, комковый сахар, табак. И еще немного конфет для каких-то красавиц. Они набивали свои переметные сумы этим товаром, неспешно отвязывали коней и скакали обратно. Они ночевали прямо на земле: под голову — седло, под бок — потник, а одеялом служила жаркая мохнатая шуба. На медленном небе над ними тихо кружились звезды, освещая их усталые лица. И только кони время от времени встряхивали головами. Но сейчас я хочу рассказать о старике Бушалдае. Утром холод из двери добирался до меня и шарил у мальчишки за пазухой. Медлительно затворялась дверь, и в дом входил Бушалдай. Он долго кряхтел у порога, старательно отряхивал ноги и только потом окончательно входил к нам. Он в тщательно сшитых из ножек косули мягких сапогах на крепких тесемках. Его шуба украшена красной оторочкой, потребовавшей бездны искусства. Шуба его охвачена синим матерчатым поясом, который заменяет у нас кошельки и карманы. На правом боку у Бушалдая обязательный нож с красивой костяной ручкой. Лисий хвост целиком пошел на воротник его шубы. Оттуда, из пушистого воротника, вылезает очень морщинистая старая шея. Его редкая бородка состоит из шести узких струек индевелого дыма. А из-под рысьей шапки на меня и мою сестренку глядели добрые внимательные глаза. «Драстый!» — произносил он, не переставая обеими ладонями оттирать замерзшее лицо и отделяя сосульки со своей неказистой бородки. Ах, это русское слово! В нем было что-то несказанное, напоминающее реку, известную только одному Бушалдаю: она стремительно неслась вниз, бушуя в распадках, разъединяясь и сливаясь вновь. Мы с сестренкой, ликуя, прыгали возле большой шубы деда и теребили ее заманчивые полы. Отец широко улыбался: «Якши, Бушалдай!» Потом они пили кирпичный чай, красный, как хорошо обожженный кирпич. Старик старательно дул на поверхность чая и отхлебывал из чашки мелкими глотками. Они говорили с отцом о табунах, об овсе, о войне в Корее и атомной бомбе. Они говорили о том, что на верхних стойбищах не хватает соли. Наговорившись и столковавшись, они пожимали друг другу руки, и старик несколько раз повторял еще одно русское слово — «карашо». Потом садился на мохнатого крепкого конька и уезжал. Отец мой умер. Ему было бы сейчас шестьдесят. А Бушалдай жив, ему почти девяносто. И я, приезжая домой на каникулы, обязательно посещаю его. Я вхожу в его дом и с удовольствием говорю: «Здравствуй!» Уважаю табунщиков! Старик, правда, теперь на пенсии, возраст его преклонен. Но такой человек, как он, не может сидеть сложа руки. «Здравствуй!» — говорю я почтительно. А потом мы пьем чай, красный, как кирпич, и говорим о весне, об овсе, о войне во Вьетнаме. О выходе в космос обязательно и подробно. И еще о том, что на верхних стойбищах не хватает транзисторов. У меня теперь огромный запас слов. Но я не забываю два своих первых русских слова: «здравствуй» и «хорошо». Ведь в этих словах так много самого главного — тепла и доброты. На чем я и заканчиваю. <1968>

384. ВЫПАЛ БЕЛЫЙ СНЕГ

Поздно вечером я возвращался с работы, и мне было так хорошо, так легко, моя любимая! Это выпал первый белый снег. Когда я шел на работу, деревья голыми были, а теперь они стоят, как модницы, в серебряных серьгах. И провода, осев под тяжестью снега, превратились в чудесные длинные ожерелья. С крыш падали звучащие капли, напомнившие мне шустрых воробьев. Маленький город стал белым и просторным. Небо подарило мне белую косулю — зимнюю ночь любви и спокойствия. Когда я поздно вечером возвращался с работы, навстречу мне шел мужчина, широко распахнув тяжелое пальто, веселехонький, как мой брат, когда жена родила ему сынишку. Когда я поздно вечером возвращался с работы, я увидел влюбленных. Он пригнул лапчатую снежную ветвь и бережно стряхнул чистый снег на непокрытые волосы своей возлюбленной. Она засмеялась, и от этого смеха снег тотчас растаял. Вот что происходило, когда я поздно вечером возвращался с работы. <1968>

С БУРЯТСКОГО

Дондок Улзытуев

385. ШЕСТНАДЦАТИЛЕТНЯЯ ДЕВОЧКА

Ресниц опустивши стрелочки, ступает по половицам шестнадцатилетняя девочка величественно, как царица. Ведь в прошлое воскресенье парнишка в клубике местном встал перед ней с почтением и уступил ей место. Туфли обувши лучшие, ходит — не улыбается… Вот ведь какие случаи в жизни подчас случаются! <1959>