Стихотворения и поэмы

С КИРГИЗСКОГО

Темиркул Уметалиев

366. АРКЫТ

Навеки проклят королевский строй, нет красоты в короне золотой, — зачем же ты в своем стихотворенье сравнил Аркыт с короной, сверстник мой? Зеленый шум его ветвистых крон живей и чище всяческих корон. Мой милый край, наш край высокогорный из соловьев и листьев сотворен. И ханы, и цари, и короли в небытие бесславное ушли, а ты опять цветешь, благоухая, лесная сказка неба и земли. Ты словно свадьба вешняя, Аркыт, ты всем, прекрасен и для всех открыт. Трель соловьев твоих, не умолкая, в моей душе магически звучит. Мне по сердцу твой лиственный наряд, естественней, чем он, — найдешь навряд. Чужды тебе и золото, и пурпур, продажный блеск покоев и палат. Твой утренний стремительный ручей журчит, как песня, в памяти моей. Я не отдам одной зеленой ветки за одеянья ханов и царей. <1962>

Кубанычбек Маликов

367. ЛИРИКА

Не за бумагой и столом — Я лириком в то время стал, Когда взрывчаткой и кайлом В горах дорогу пробивал. Пусть о влюбленных день и ночь Поэты-лирики поют, А для меня в любом труде Любовь и лирика живут. Живи же, лирика моя, Не угасай, не умирай И вечным пламенем своим Сердца и души согревай. <1962>

С ТАДЖИКСКОГО

Мирзо Турсун-заде

368. ВЕКОВОЙ ДУБ

Могучий дуб, ты прожил семь веков под сенью проходящих облаков. Но до сих пор, как в ранние года, твоя листва шумна и молода. Случилось мне войти в счастливый день под эту историческую тень. Шумит его былинная листва, как будто бы старинные слова, и прошлые событья наяву мне светятся сквозь вечную листву. Я слушаю его рассказ о том, как он служил Хмельницкому шатром, как мчались в битву, выдернув клинки, чубатые казацкие полки. Семи столетий ты свидетель был и ничего на свете не забыл. Недвижный сторож неба и земли, перед тобой столетья протекли. Осталось семь столетий позади с тех пор, как жил великий Саади. Здесь расстилался утренний туман, а там в те дни писался «Гулистан». Могучий дуб, свидетель тех времен, ты в будущее время устремлен. Семьсот метельных приднепровских зим, и всё же ты остался молодым. Живи, шуми. И этот братский край своим зеленым шумом украшай! <1962>

Абдумалик Бахори

369. ВАХШСКАЯ ЗЕМЛЯ

Давным-давно, в какой-то прошлый век, жил одинокий старый человек. Он жил тихонько в хижине своей под мирной сенью ивовых ветвей. Однажды утром, покорясь судьбе, он срезал посох ивовый себе. И посох тот лишившемуся сил — хотя б отчасти — юность возвратил. Вот почему уже на склоне дней решил старик проведать сыновей. И тотчас же — про посох не забудь! — отправился в благословенный путь. Вот он уже — а путь неближним был — на землю Вахша медленно вступил. Вот он уже, не сразу, а с трудом, нашел сыновний неприметный дом. И у калитки — прям, а не сутул — свой посох в землю вахшскую воткнул. Гостя в кругу внимательно-родном, он вспомнил вдруг о посохе своем. А посох тот, хоть малый срок прошел, за этот срок едва ли не расцвел. Из почвы щедрой набираясь сил, он прямо в недра корни пропустил… Я вам изустный дедовский рассказ переложил, как слышал, без прикрас. Теперь пора о том повествовать, что самому случилось увидать. Как тот старик, не в шутку, а всерьез затосковал я по Долине роз. И в тот же день, собравшись поскорей, поехал в гости к родине своей. В краю освобожденного труда кипела урожайная страда. Его народ — а он совсем не мал — на картах хлопка хлопок собирал. Трудились тут едва ли не с зари и героини и богатыри. Тебя, мой край, в советский этот век преобразил советский человек. Отсюдова, как на осенний пир, везут гранаты и везут инжир. Из тех траншей, что выкопаны тут, лимоны золотистые цветут. Течет отсюда белая мука и белые потоки молока. Попробуй-ка исчислить без труда всё, что дает привахшская страда. Наверно, нету ни в одной из стран такой долины, мой Таджикистан. Она лежит на утренней земле, как дастархан на праздничном столе. <1962>

Шохмузаффар Едгори

370. ПОСОХ СТАРОСТИ

Шествуют куда-то напрямик оба-два — старуха и старик. Шествуют бок о бок, не спеша, как одна взаимная душа. То ли он наперсницу забот под руку внимательно ведет; то ли, понимания полна, помогает спутнику она. Смолоду на дворике села их любовь, как яблонька, росла. А теперь надежно служит им обоюдным посохом одним. <1962>

С ТАТАРСКОГО

Фатих Карим

371. «Не повторяй: „Люблю, люблю“…»

Не повторяй: «Люблю, люблю»,— признания — пустяк, а сердце первую любовь почувствует и так. Оно почувствует само — ты любишь или нет. Оно не ожидает слов, без слов дает ответ. Ты даже не заметишь сам, опомнясь лишь потом, как губы сблизятся твои с ее безмолвным ртом. Коль полюбил — не разлюби. Не любит — не тоскуй… О, буря вешняя любви и первый поцелуй! <1957>

372. ЗА СЧАСТЬЕ РОДИНЫ МОЕЙ

Наутро будет грозный бой. Мне сердце говорит само, что, может, я сейчас пишу свое последнее письмо. Наутро будет шквал огня. В окошко малое сейчас на солнце красное гляжу я, может быть, в последний раз. Я буду сокрушать врага и как поэт и как солдат. А коль погибну — жизнь мою мои детишки повторят. Останется весь вешний мир — благоуханные сады, и на полянах меж цветов мои останутся следы. Не надо плакать надо мной… Ведь это словно песню спеть — за счастье Родины своей на поле боя умереть. <1968>

373. МОРОСИТ И МОРОСИТ

Беспросветно дождь осенний моросит и моросит. Милый друг раскинул руки, губы стиснул и молчит. Что погибнет мой товарищ, я не думал, не гадал. От немецкой вражьей пули на разведке он упал. От дождя намокли спины. Все товарищи молчат. Только скорбные лопаты в яме глинистой стучат. Эта страшная работа нам куда как нелегка: под молоденькой сосенкой мы хороним паренька. Молча мы могилу роем, ветер стонет и свистит, да осенний мелкий дождик моросит и моросит. <1968>

374. ДИКИЙ ГУСЬ

С любовью гляжу из окопа на небо отчизны своей. Летит высоко надо мною весенняя стая гусей. Они возвращаются с юга, из стран, где зимою живут, к озерам родным, на которых тихонько кувшинки цветут. Эй, гусь, опустись-ка пониже и сделай, коль можешь, добро: пошли мне оттуда в подарок одно снеговое перо. Я б этим пером поднебесным сейчас любоваться не стал, а сразу бы новую песню народу, любя, написал. Ведь сам я в боях и атаках лишь тем и живу и дышу, что жаркое сердце народа в груди, словно солнце, ношу. И, может быть, в подвигах ратных, в борьбе за народную власть мне выпадет горькая доля на землю родную упасть. Ты, песня, и звонкую радость и горе мое повторишь… По озеру плавают гуси, шумит, не стихая, камыш. <1968>

Сибгат Хаким

375. ДРУГ ГАРАФИ

Почти что год, как он покинул дом, уехал из родимой стороны, но до сих пор, скитаясь по тылам, еще не нюхал истинной войны. Я с ним солдатским опытом делюсь — ох, нелегко он доставался мне: война на праздник не похожа ведь и всякое бывает на войне. «Как хорошо, что я теперь с тобой», — услышал я его глубокий вздох. Он торопливо просит: «Объясни, как ты себя от смерти уберег». «Сперва прилежно каску я таскал — и в жаркую погоду и в мороз. Спасибо, что какой-то весельчак ее забросил лихо под откос. Я много верст с винтовкой прошагал, узнал войну не по страницам книг и видел столько крови и смертей, что удивляться этому отвык. Как выжил я? Не знаю, право, сам: быть может, мой черед не наступил. Но до сих пор ни бога, ни горздрав я о спасенье жизни не молил. Почетна смерть на поле боевом — рази врага и умереть не трусь! Но от тебя мне не к чему скрывать, что плена я действительно боюсь. Откуда знать, что будет впереди? Ведь я тебе еще не рассказал, что прошлым летом, потеряв своих, я окруженья чудом избежал. Вокруг меня сгустилась темнота, последний луч безжалостно погас. Подумал я, что он уже настал, мой смертный срок и мой последний час. Друг Гарафи, кто спас меня в ту ночь? Я и теперь не приложу ума: настойчивость, счастливая судьба или, быть может, родина сама…» <1957>

376. ПИСЬМО ЛЕНИНУ ОТ КРЕСТЬЯН ДЕРЕВНИ КОКУШКИНО

Это было декабрьской порой на просторе казанских широт. Завершается двадцать второй, двадцать третий навстречу идет. Ветер голода грозно метет по замолкшим дворам деревень, с крыш солома ободрана вся, и разобран на топку плетень. Серебрящимся светом луна освещает измученный край, над Кокушкином молча стоит и блестит над тобой, Апакай. Две подруги, две бедных сестры — две деревни моей стороны, вам бы только до солнца дожить, дотянуть до зеленой весны. Забирает всё круче зима, всё сильней пробирает мороз… Отчего ж в это время сюда вдруг дыханье весны донеслось? Стало вроде бы сразу теплей, с окон словно бы стронулся лед, и, собравшись в просторной избе, оживился ослабший народ. Здесь когда-то Владимир Ильич жил в начале пути своего, и в историю века вошла эта первая ссылка его. Не забыли об этой поре деревенской земли старики, ветви зимних склонившихся ив, берега занесенной реки. Да, наверно, он помнит и сам,— быть не может, чтоб он позабыл, — как с народом тогда толковал, как по нашим тропинкам ходил. Хорошо бы добраться к нему, побеседовать с глазу на глаз: ты свободу и землю нам дал, помоги же нам снова сейчас. Объявился охотный ходок, собирается в путь второпях, жаль, гостинца нельзя прихватить — только ветер один в закромах. И надежен бывалый ходок, и дорога как раз хороша, но в карманах крестьянских пустых не нашлось для него ни гроша. Приуныли сперва старики, но потом, пораскинув умом, рассудили — хоть в общем письме рассказать Ильичу обо всем. …Мы полки чужеземных врагов разгромили оружьем своим, и на нашу советскую жизнь мы твоими глазами глядим. По широкой дороге твоей мы сознательно сами идем, без приказа свое кулачье осудили бедняцким судом. (Без чинов, а по-свойски на «ты» говорили они с Ильичем: ведь за месяцы ссылки его стал он вроде бы их земляком.) В этот черный засушливый год не видали мы вовсе дождей: вместо хлеба и вместо овса на полях лебеда и пырей. Сладить с горькою этой бедой нам одними руками невмочь — только лошадь, лишь лошадь одна может вызволить нас и помочь. Слух прошел, что Советская власть хочет в долг продавать лошадей. Посодействуй, Владимир Ильич, всей крестьянской земле порадей… Наклонились над низким столом старики в белых шапках седин. Уважительно держит перо грамотей деревенский один. Вот они разошлись по домам в ожидании лучших времен… Мне известно, что в двух деревнях снился им одинаковый сон: От полян, где цветы и трава вешним солнцем прогреты насквозь, лошадиное ржанье сперва еле слышно сюда донеслось. Вот уже и дорога кипит, кони тесно идут табуном, вот от топота сотен копыт вся окрестность пошла ходуном. Вот они вереницей стоят, красотой поражая своей, и на утреннем солнце блестят разномастные крупы коней. Сам Ильич под уздцы их берет и заводит их сам во дворы… Сбылся сон твой, крестьянский народ, дожил ты до великой поры. Не воротятся те времена, горе горькое скрылось вдали. Широко ты шагаешь, страна, воплотившая счастье земли! <1962>