Стихотворения и поэмы

47. СЛОВО

Был поэт — сквозь широкие годы, Из конца пробиваясь в конец, Он водил черный ветер невзгоды, Оголтелую смуту сердец. Словно отговор тягостной смуты, Словно наговор странствий и бед, Воспевал он, холодный и лютый, Обжигающий сердце рассвет. Старой выдумкой — песней цыганской — Он людские сердца волновал И стихи роковые с опаской Нараспев неизменно читал. Под гитару, как в таборе темном, Над рекой, где гремят соловьи, Он сложил о скитальце бездомном Опрометчиво песни свои. Он твердил: «Если сердце обманет, Покоряйся бездумно судьбе, Пусть негаданно время настанет — Всё любовь не вернется к тебе. Мне с младенчества, словно Егорью, Желтоглазый приснился дракон, Не люблю эту землю с лазорью — Тихой жизни бессмысленный сон. В небесах позабытого года Буду славить холодную тьму, Есть души отгоревшей свобода — В грусти жить на земле одному». Он улыбкой и ложью той странной Желторотых подростков губил, Только я не поддался обману — И поэтов других полюбил. И теперь только вспомню — и снова Ясный свет отплывающих дней Вдруг доносит ко мне из былого Голоса тех заветных друзей. С нами тысячи тех, для которых Время вызубрит бури азы, Молодой подымается порох — Весь раскат первородной грозы. Пусть же снова зальются баяны, Все окраины ринутся в пляс, За моря, за моря-океаны Ходит запросто слава о нас. А поэта того позабыли, Перечтешь — и забудется вновь, Потому что мы сердцем любили Только тех, кто прославил любовь. 1930,1939

48–51. ИЗ ЦИКЛА «СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА» ПОРТРЕТЫ

1. СЕМЬЯ

Над покоем усадеб, Уходящих в безвестные дали, Подымается небо Оттенка суглинка и стали. У высоких домов, У деревьев старинного парка В эту тихую ночь По-особому душно и жарко. И стучат до рассвета Избушки на низеньких ножках Костяною ногой На посыпанных желтым дорожках. Семь цветов, что над радугой Подняты узкой дугою, По проселкам страны Обрываются песней другою. Даль проходит уже, И сбиваются в полночь копыта, Гомозя и гремя Над укладом старинного быта. Там семья — как оплот, И семья там опора всей власти, Там приказу отца Повинуются слезы и страсти. А семейных романов Отменная тонкая вязь, Всё, что мы прочитали, Смеясь, негодуя, дивясь,— Обличенье того, Что теперь уж навек позабыто, Осужденье того Невозвратно ушедшего быта. Я запомнил всё то, Что поют мне об единоверце. Снова пепел отцов На рассвете стучит в мое сердце. Вновь приходит рассвет — И горят золотые зарницы. Ваши кости зарыты На девятой версте от столицы. Не под темною тенью Кладбищенской тесной ограды — По морям, по волнам, По размытым краям эстакады. Встань, другая семья. Вот отцовский резной подоконник. Захолустная ночь. Здесь начало романов и хроник. Здесь преемственность крови, Преданья и сны старины Вспоминаются в утро Великой гражданской войны. 1930, 1937

2. ДЕД

Тихие, тихие теплятся клены, Топчут вечерний покой тополя, Дальних оврагов туманятся склоны, В дымную даль убегают поля. В этой губернии ночи глухие, Сколько плотов на широкой реке Выпьют медвяные зори России. Тройки гремят в непонятной тоске. Каторжник беглый, расстрига, картежник Вспомнят, полжизни своей промотав, Злую тропу, где растет подорожник, Желтый суглинок у старых застав. Вечером слышится звон колокольный. Спит за оврагом бревенчатый дом. Плотник усталый с тоскою невольной Темную думу таит о былом. В тихом проулке забор деревянный Выведет прямо на берег речной. Ходит форштадтами ветер медвяный, Самою старой пылит стариной. Детям тоскливо в старинном покое, Ждут сыновья издалека вестей, Ходят с конями чужими в ночное, Слушают сказки бывалых людей. Годы пройдут, и отцовского дома Бросят они расписное крыльцо, Смертная их поджидает истома, Северный ветер ударит в лицо. 1930

3. ОТЕЦ

Белый и красный и синий омут — Флаги империи. Свист свинца. Тишь и покой захолустных комнат. Так начинается жизнь отца. Тюрьмы, побеги, угроза казни. Пагубный свет роковых зарниц Русские реки бросает навзничь. Он перешел через пять границ. Сначала все внове казались краски. Мохнатые волны чужих озер. Но вскоре наскучил быт эмигрантский. Северорусский манил простор. И сразу же после первых волнений, Шатающих зарево диких пург, Он не запомнил других направлений, Кроме ведущих на Санкт-Петербург. Он бросил Швейцарию, бросил шрифты. Писарем строгим заполнен паспорт. На дальней границе пьянили пихты, Колоколами встречала Пасха, На Марсово поле спешит император, За Невской заставой собранья, а тут Два контрабандиста, два рыжих брата, Деньги считают и водку пьют. В избушке этой простая утварь. Лежит у порога футбольный мяч. Как финская лайба, скользило утро, Скрипели сосны, как сотни мачт. И вот наконец, перейдя границу, Впервые он полной грудью поет, Пред ним раскрывают свои страницы Журналы «Будильник» и «Пулемет». «Твердыня царей, ты в тоске сугубой Стоишь сейчас ни мертва ни жива, И скалят в тревожный час твой зубы Поэты и мелкие буржуа». Прописан в полиции, внесен в списки Предлинные сей гражданин российский. Марсельского марша напев суровый Гремел по России в далекий год. К бессмертью плывет броненосец новый По тихим просторам печальных вод. В морозный полдень шум эскадронов Сливается с гулом сабель и пик, С бряцаньем глухих портупей и патронов; Проходит отец, — за плечо его тронув, Знакомую спину увидел шпик. Дорогой Владимирской глохли кручи, Тонули остроги в свинцовой мгле, Жандармские ротмистры, усы закручивая, Ходили, смеясь, по чужой земле. Но в сумраке каторжного централа Не сломлена воля большевика, Он знал, что родная страна мужала, И верил: победа труда близка. 1927, 1937

4. СЫН

В твоей дороге молодость теснится, И старший брат сегодня узнает, Как на заре сменяется зарница И пионерский барабанщик бьет. И знаю я — твой год рожденья страшен, Спектакль истории идет не без затей, Как декорации, крошатся крылья башен Последних сухопутных крепостей. Там танцевали так: в боку с глубокой раной, С отметиной картечи на руке, И пули врозь высвистывали странный Мотив, годами стывший вдалеке. Но это всё тебе необъяснимо, В шестнадцать лет ты видишь мир иным. Фабричного стремительного дыма Не застилал тебе сражений дым. Как барабан, стучат грудные клетки, Они полны упорством молодым, Так, вместе с верным войском пятилетки, И ты идешь ее мастеровым. Я знаю, нам теперь возврата нету — Равненье, строй, штыки, полоборот, Из рук отцов мы взяли эстафету, Чтобы немедля ринуться вперед. Когда ж для нас настанет время тленья И смертный час расстелется как дым, Без страха мы другому поколенью Ту эстафету вновь передадим. 1929, 1937

52. МОГИЛА В СТЕПИ

Старик, водивший в Гарму и к Мешхеду Все караваны в давние года, Вел о былом неспешную беседу. Сегодня с ним солончаками еду, Степной орел летит, крича, по следу… Неужто здесь нас стережет беда? Над пересохшей речкой изваянье Какого-то старинного божка. Предсказывал он странникам скитанье, И тьму — слепым, и нищенкам — молчанье, И сам просил, как нищий, подаянья, И простоял, не мудрствуя, века. А рядом есть заветное строенье, Легли кругом горбатые каменья, Чеканки старой, кокчетавской, звенья На черном камне стерлись от подков; Здесь поджидают путника виденья Давно ушедших в прошлое веков. Рассказывают: дочка Тамерлана В урочище степном погребена, Она в походе умерла нежданно, Привезены каменья из Ирана, С Индийского как будто океана, Огромные, как на море волна. Как мучит нас порой воображенье: Она мне снилась много, много дней, Уже тропа вела меня на север, Полынь степную я сменил на клевер, И ночи стали явственно длинней, А не забыть предания о ней… Ведь там и я бы лег среди простора В ночной налет от пули басмачей, Когда б друзья из ближнего дозора, Пройдя пески и переплыв озера, К нам не пришли б, чтоб выручить друзей… 1930

53. ПРИСКАЗКА

Он вышел за сутемь татарской орды, С ржаного дорожного болтня. Шел ветер лесами его бороды, Усы не измерить и в полдня. Вскипает и с ближних и с дальних сторон Рассвет в три погибели, молча, И мечется сорок сорок и ворон Да серая вольница волчья. Хлеб аржаной, Отец наш родной, Тебе, видно, ночи не спится, — Которые годы кружит над страной Большая двуглавая птица. Он на руки плюнул и землю копнул, И видит он шпиц над собором, На кончик шпица посажен каплун, Сидит полуночным дозором. И сто часовых окружают собор, Пехоты полков девятнадцать, И бьют барабаны полуночный сбор — Пора караулам меняться. Калиновый мостик навстречу летит, Расшива плывет, и теснится, Ровняя верхи придорожных ракит, К Поцелуй-кабаку зарница. Хлеб аржаной, Отец наш родной, Шумит над вечерней отавой, Встает над далекой степной стороной, Летит над пшеничной заставой. Царь — низенький, рыжий, пшеничный такой, — Тебя мы отныне не стерпим, Ты искоса смотришь и машешь рукой, Стоишь подбоченяся, фертом. Но ядра сорвутся — и штык у виска, И кровь у размытого грунта, И вот уже сразу пройдут свысока Знамена мужицкого бунта. То Русь Пугачева вступает в раздор, Дорога кудрявая тряска. Кленовая роща и звончатый бор, — Но присказка это, не сказка. 1930

54. «Если нам суждено разлучиться…»

Если нам суждено разлучиться, Я уйду на далекий Эльтон. На заре перелетная птица, Горбясь, мне просвистит о былом. С первой зорькой пройдут деревеньки, Где слепцы костылями стучат, Старики давней песней о Стеньке Там своих забавляют внучат. Есть далекие заводи, тони, Соляные дымят промысла, В ломовые пласты на Эльтоне Вся судьба молодая вросла. Снова день закружил по болотам, Лисий след за оврагом глухим, От костров соколиной охоты Подымается медленно дым. Значит, надо, чтоб давнее было, Чтоб разлука мучительно жгла, Чтоб любовь наше сердце томила И по тихому склону вела. Пусть любовь отойдет, но старинной Нашей дружбы забыть не смогу, Часто снится мне город былинный, Соколиный полет на лугу. 1930, 1937

55. «Так тихомолком, ни шатко ни валко…»

Так тихомолком, ни шатко ни валко, Сонные сумерки встретили нас. Тихо летит осторожная галка В этот сквозной завороженный час. Старого друга седеющий волос. В темных лесах притаился посад. Ветер — и с петель срывается волость, Сумрак — и жалобно шурхает сад. В севернорусском дорожном просторе Тихая есть пред рассветом пора: Что б ни томило — разлука иль горе, — Всё позабудешь при свете костра. 1930, 1937

56. «Только с севера коршун сердитый…»

Только с севера коршун сердитый Пролетит, нестерпимо дыша, Снова в дом на реке позабытой За тобой улетает душа. Там раскольничьи бороды вьются, Там нехоженых троп колея, Расписного заморского блюдца В пятерне остывают края. По морям отходили поморы, Отшумела по сходням вода, Ты вела через степи и горы Все мои молодые года. Ночь пройдет, шелестя переправами, Задыхаясь над каждым ручьем От любовной немыслимой зауми, Тихо дрогнувшей в горле моем. Вот борта на высоком причале, Мимолетный твой взгляд на мосту… Ведь вчера еще чайки кричали, Меркли скаты в далеком скиту, — Но шумит золотая прохлада, И вдали, за речной синевой, Там, где стынет ночная громада, Снова голос мне слышится твой. 1930, 1937

57. «На юге, среди гор, я заприметил вдруг…»

На юге, среди гор, я заприметил вдруг Дрёму — кукушкин цвет. И сразу вспомнил луг На севере, убогий хвойный лес, Негромкий ручеек, рощицы навес, Березку белую, в зазубринах полос, Плетень убогий, тихий-тихий плес, Сад белой ночи с призрачной луной, — И милое лицо мелькнуло предо мной. Так шел я по горам, а мне навстречу брел По срезанной тропе медлительный орел. Мы молча разошлись, и взгляд его упорный Скользил, неумолим, над светлой кручей горной. Он крикнул, полетел, и света полоса, Немея, обожгла беззвучные леса. Орлиный темный горб тонул в дыму заката… Не так ли я опять ищу к тебе возврата? 1930