Стихотворения. Поэмы

_{Салонта, начало июня 1847 г.}

КАК ЖИЗНЬ ХОРОША!

Я ль бродил по земле, Точно призрак ночной, Жизнь мою называл И проклятой и злой? Этих слов, возмужав, Устыдилась душа. Как прекрасна земля И как жизнь хороша! Буйной юности вихрь Прошумел и исчез, Улыбается мне Взор лазурный небес И ласкает, как мать Своего малыша. Как прекрасна земля И как жизнь хороша! Что ни день, что ни год, В сердце меньше забот. И теперь, точно сад, Мое сердце цветет, Соловьями звеня, Ветерками шурша,- Как прекрасна земля И как жизнь хороша! Я доверчивость гнал,- Вновь нахлынула вдруг, Обвила, обняла Мое сердце, как друг, Что прошел долгий путь, На свиданье спеша,- Как прекрасна земля И как жизнь хороша! Дорогие друзья, Подходите ко мне! Подозрительность, прочь! В ад ступай к сатане! Прочь! Я верил тебе, Против дружбы греша! Как прекрасна земля И как жизнь хороша! А как вспомню о ней, Черноглазой моей, Той, что солнца светлей, Той, что жизни милей, Что явилась, как сон, Тихим счастьем дыша,- Так прекрасна земля И так жизнь хороша!

_{Салонта, начало июня 1847 г.}

ТЕТЯ ШАРИ

На пороге тетка прикорнула. Тетя Шари не встает со стула. Тетя Шари на пороге спальной Шьет в очках свой саван погребальный. А давно ли малого ребенка Звали братья Шаринькой-сестренкой? Лоб в морщинах, словно эти складки Бывших фалд на платье отпечатки. Все на ней сидит теперь уныло, Словно лиф напялили на вилы. А давно ли малого ребенка Звали братья Шаринькой-сестренкой? В волосах у ней зима. Я стыну, Погляжу лишь на ее седины. И торчит пучок косицы вдовьей, Как на крыше аиста гнездовье. А давно ли малого ребенка Звали братья Шаринькой-сестренкой? Глубоко ее глаза ввалились, Словно в дом с чужбины возвратились, И мигают исподлобья слепо, Как лампадки из-под свода склепа. А давно ли малого ребенка Звали братья Шаринькой-сестренкой? Грудь плоска, как каменные плиты. Сердца не слыхать из-под гранита. Сердце есть, но так устало бьется, Что на слух уже не отдается. А давно ли малого ребенка Звали братья Шаринькой-сестренкой? Сумасбродка молодость мгновенно Расточает клад свой драгоценный, Но приходит старости проклятье Предъявлять ее долги к оплате. А давно ли малого ребенка Звали братья Шаринькой-сестренкой.

_{Салонта, начало июня 1847 г.}

СТАЛ БЫ Я ТЕЧЕНЬЕМ…

Стал бы я теченьем Горного потока, Что спадает бурно Со скалы высокой. Только пусть любимая Рыбкой серебристой Вольно плещется в струе Трепетной и чистой. Стал бы темным лесом У реки широкой, Бился бы ночами, С бурею жестокой, Только пусть любимая В чаще приютится И в ветвях зеленых песни Распевает птицей. Стал бы старым замком На горе отвесной, И манила б гибель Радостью чудесной. Только пусть любимая Хмелем-повиликой Заструится по руинам Средь природы дикой. Стал бы я лачугой, Спрятанной в ущелье, Чтоб дожди струились По стенам сквозь щели. Только пусть любимая В уголке заветном День и ночь пылает ярко Очагом приветным. Стал бы тучей грозной, Что висит над кручей, На куски разъята Молнией гремучей. Только пусть любимая В сумерках не тает И вокруг печальной тучи Пурпуром блистает.

_{Салонта, начало июня 1847 г.}

АИСТ

На свете много птиц, по-разному их славят, По-разному хулят. Одним всего милей красивый голос птицы, Другим – ее наряд. Моя – бедна, как я, не знает звучных песен, Не блещет красотой: Наполовину бел, наполовину черен Убор ее простой. Чудесный аист мой! В семье друзей пернатых Он многих мне милей, Крылатое дитя моей земли прекрасной, Моих родных степей. Быть может, аиста лишь оттого люблю я, Что вырос вместе с ним, Что забавлял меня, еще младенца в люльке, Он щелканьем своим. Со мной делил он жизнь. Когда, бывало, с поля, Подняв веселый шум, Мальчишки вечером в деревню гнали стадо, Мечтательно угрюм, Я уходил грустить под камышовым стогом, Часами наблюдать, Как дети моего любимца просят пищи, Как пробуют летать. И там я размышлял, досуг мой коротая, В сгущающейся мгле: Зачем, бескрылые, всю жизнь обречены мы, Влачиться по земле? Любая даль земли ногам людей доступна, Простор любых широт. Но не в земную даль – в небесные высоты Мечта меня зовет. Взлететь бы к солнцу, ввысь, и поглядеть, умчавшись В лазурные поля, Как в шляпе, сотканной из воздуха и света, Красуется земля. Когда же, все в крови, закатывалось солнце, Тьмой ночи сражено, Я думал: верно, всем, кто людям свет приносит, Погибнуть суждено. Радушной осени ждут не дождутся дети, Она идет, как мать, С корзиной, полною плодов и винограда. Питомцев угощать. И только я врага в ней чувствовал: на что мне Подарки сентября, Когда мой лучший друг, мой аист, улетает За дальние моря! Следил я, как шумят, летят, несутся стаи Неведомо куда. Не так ли ныне я слежу, как жизнь и юность Уходят навсегда! Чернели на домах покинутые гнезда, Сквозь слезы я глядел, И мне предчувствие, подобно ветру, пело: Таков и твой удел! Когда ж весною вдруг земля освобождалась От шубы снеговой И надевала вновь свой доломан зеленый С цветами и травой, О, и моя душа, ликуя, надевала Свой праздничный наряд. Я за околицу бежал, чтоб видеть первым, Как аисты летят. Но детство минуло, и юность удалая розой пришла ко мне. Вот у кого земля горела под ногами! На диком скакуне, Поводья опустив, любил я вольно мчаться Один в глуши степей. И, подкатав штаны, за мною гнался ветер… Но конь мой был быстрей. О степь, люблю тебя! Лишь ты душе приносишь Свободу и простор. Среди твоих равнин ничем не скован разум, Не ограничен взор, Не тяготят меня безжизненные скалы, Как неотвязный сон. Звенящий водопад на память не приводит Цепей унылый звон. Иль некрасива степь? О нет, она прекрасна, Но надо знать ее. Она, как девушка, стыдливо под вуалью Таит лицо свое. Она решается, подняв вуаль, лишь другу Открыть свои черты, И ты в смятении внезапно видишь фею Волшебной красоты. Люблю я степь мою! Я всю ее объездил На огненном коне. В глуши, где, хоть умри, следа людей не сыщешь, Скакать случалось мне. Я спрыгивал с коня, над озером валялся В густой траве степной. И как-то раз гляжу – и вижу: что за чудо! Мой аист предо мной. Он прилетел ко мне; с тех пор мы полюбили Вдвоем в степи мечтать. Я лежа созерцал вдали фата-моргану, Он – озерную гладь. Так неразлучно с ним провел я детство, юность. Он был мне друг и брат. И я люблю его, хоть не поет он песен И прост его наряд. О милый аист мой, ты все мое богатство, Все, что осталось мне От незабвенных дней, которые провел я В каком-то сладком сне. Пора прилета птиц! Зимой твержу, тоскуя: «Приди, скорей приди!» А осенью, мой друг, тебе вослед шепчу я: «Счастливого пути!»

_{Салонта, начало июня 1847 г.}

ДОРОГОЮ…

Дорогою – пустынные места. Ни деревца, ни травки, ни куста, Где б даль перекликалась с соловьем. Пустынные места в пути моем. И темный вечер в облака одет, И кажется, что звезд на свете нет. Но вот я карих глаз припомнил взгляд - И ожил я, и я дороге рад, И будто все другое, не узнать,- Мерещится такая благодать. И будто вдоль дорожной колеи Цветущие кусты и соловьи, И небо за чертой земных борозд Полно бесчисленных огромных звезд.

_{Кёрёш-Ладань, 10 июня 1847 г.}

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО АЛФЕЛЬДУ

Да, нечего сказать, поездка! Навис и давит небосвод, За шляпу туча задевает, Как из ведра за шею льет. Чтоб шубы не мочить, я отдал Ее за четверть табака. Я вымок до последней нитки И превращаюсь в судака. Что за дорога, право! Едем По черной и густой квашне, Вполне готовой для печенья Ржаного хлеба сатане. Да не стегай коней, извозчик! Ведь не теряю я надежд, Что до пришествия второго Мы все-таки приедем в Пешт. Я, Алфельд, так тебя прославил, И мне в награду этот мрак? Быть может, эта грязь и ливень Твоей признательности знак? Ты тянешься руками грязи К ободьям вязнущих колес, Чтобы обнять их на прощанье И окатить потоком слез? Я тронут, Алфельд, что разлука Тебе тоскою душу ест И что в уныние такое Тебя приводит мой отъезд. Но я бы радовался больше, Когда бы ты от слез не вспух, Цеплялся меньше за колеса И сдержан был со мной и сух.

_{Мезё-Тур, 11 июня 1847 г.}

ЛЮБЛЮ ЛИ Я ТЕБЯ?

«Люблю ли я тебя?» Справляйся И спрашивай,- ответ мой прям: «Люблю». Но как люблю, насколько, Я этого не знаю сам. Озер нагорных глубина Без измерения ясна. Я вправе был бы дать присягу, Что мысль любая, шаг любой И каждое биенье сердца Наполнены одной тобой, И светоч верности моей За гробом вспыхнет не слабей. Я б мог предать себя проклятью В том случае, когда б на миг Тебя забыть был в состоянье, Благословенье глаз моих! Пусть буду громом я убит! Пусть молния меня спалит! Но горе тем, кто верен слову Из робкой верности божбе. И без взывания к святыням Я всю тебя ношу в себе. Мне радость наполняет грудь, Как своды неба Млечный Путь. Что верен я тебе навеки, В том нет заслуги никакой, Ведь тот, кого ты полюбила, Не может думать о другой; Земля не сманит уж таких, Кто неба самого достиг.

_{Пешт, июнь 1847 г.}

ПРОЩАЛЬНАЯ ЧАША

Минувшее, в последний раз вставай! В последний раз пусть плещет через край Вино и радость молодая наша. Да, наш венок теряет лепесток. Я – этот лепесток, а вы – венок. Так пусть прощальной будет эта чаша. Все то, о чем просил я долго рок, Он дал мне наконец, и близок срок Моей женитьбы. Что на свете краше? Меня везде житейский вихрь носил, Но наконец я к пристани приплыл. Так пусть прощальной будет эта чаша. Не стану сердце я лечить вином, Когда, как прежде, заведутся в нем Змееныши печали и запляшут. Смуглянка на губах несет мне мед, И я целую этот милый рот… Так пусть прощальной будет эта чаша. До вечера останусь с вами я, Так наливайте мне полней, друзья, Пока светло. Я пью здоровье ваше! Да, завтра я уеду в край чужой, Лишь стул мой здесь останется пустой. Так пусть прощальной будет эта чаша. Я вас настолько искренне люблю, Что тот же самый путь и вам сулю. Жена – она земли и неба краше. Так пусть господь пошлет вам благодать, Чтоб каждый мог и в свой черед сказать: Пускай прощальной будет эта чаша.

_{Пешт, июнь 1847 г.}

ЗНАМЕНИТАЯ КРАСАВИЦА

Лишь о ней гремит молва, Песни в честь ее поются. Чуть посмотришь на нее – Набекрень мозги свернутся. Бросит свой товар купец, И скупой – червонцев груду, И стихи свои – поэт, Чтоб за ней ходить повсюду. Царь отдаст венец и трон, Чтоб назвать ее своею; Солнце бросит небеса И, как тень, пойдет за нею. Под лучами глаз ее Мертвый к жизни возвратится, И голодный станет сыт, И недужный исцелится. Словом, звон пошел о ней, Прямо стало мне досадно! «Что тут делать?» -думал я И сказал: «Посмотрим, ладно!» Ну и что же, посмотрел! Глупый мир, себе ты верен. В красоте ты смыслишь, мир, Сколько наш покойный мерин. Слов нет, слов нет, хороша, Только, господи помилуй! Что тут славить, если в ней Сходства нет с моею милой!

_{Пешт, июнь 1847 г.}

ЭЙ, ЧТО ЗА ГВАЛТ?

Эй, что за гвалт? Несется он откуда? Кто там еще тревожит мой покой? Пусть замолчит, а то придется худо – Учу косматых собственной рукой! Взвод критиков готовится к сраженью! Какая-то затеяна возня. Оставьте это! А не то терпенье В конце концов оставит и меня! Иль времена минувшие забылись И ваши спины больше не горят? Не вредно вспомнить, если ополчились! А, вспомнили? Подайтесь-ка назад! Вы ж знаете: я грубоват бываю! Таков я есть! И что поделать тут: На вызов мужа саблей отвечаю, А на собаку подымаю кнут!

_{Пешт, июнь 1847 г.}

Я СОБРАЛ ПОЖИТКИ…

Я собрал пожитки и пошел в дорогу… Всяческих предчувствий было очень много. Все они туманно что-то предвещали, Мол, ищи! Найдется! Что? О том – молчали. Мол, шагай, покуда носят тебя ноги! А куда? Докуда? По какой дороге? Внутренним веленьям я повиновался, Отчий дом далеко позади остался. Отступил в былое, будто сновиденье Утренней порою после пробужденья. Мать с отцом, конечно, очень загрустили. Добрые соседи дом их навестили: «Полно, не тоскуйте по сынку такому! Этот самый Шандор лишь обуза дому! Буйно, нечестиво это ваше чадо! Зря и волноваться вам о нем не надо. Пусть живет как хочет – бродит, куролесит, А потом, дай боже, заберут, повесят! В жизни я не видел, чтоб на белом свете Скверные такие урождались дети!» После утешений этих вот и прочих Света невзвидали матушкины очи, Матушка к подушке головой припала, Обо мне, бродяге, горячо рыдала! А отец мой добрый скупо прослезился И потом внезапно бранью разразился, Пышною, как будто меховая шуба. Напоследок молвил он довольно грубо: «Все семейство наше блудный сын пятнает! Если не повесят – застрелю! Пусть знает!» До меня такие долетели речи, И с отцом родимым не искал я встречи, Ибо понимал я: то, что посулит он, Выполнит наверно! Нрав его испытан! Часто мне хотелось к старикам явиться, Но не мог на это я никак решиться, И когда уж только отыскал кой-что я,- Две страны уж знают, что это такое!
– Лишь тогда к отцу я в дом войти решился И, как всем известно, жизни не лишился. Нет! Великолепно был отцом я встречен, Никогда столь добр он не был и сердечен, И теперь небось он не кричит,- я знаю! – Что его я имя доброе пятнаю. И соседи тоже… Добрые соседи, Коль придется к слову, говорят в беседе: «Шандора не троньте! Счастье он увидит! Мы, мол, предрекали: толк из парня выйдет!»