Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

ГЕНЕРАЛ МОЛА

(Из времен гражданской войны в Испании)

Сидел он автоматом безупречным, Подписывая смертный приговор. Остался только китель человечным Владельцу своему наперекор. Был китель человеку так подобен, — Изделие из тонкого сукна, — Как будто бы душа ему дана, Как будто бы заплакать он способен. Когда в горах, не кончив свой маршрут, Сгорел аэроплан у перевала, Никто не опознал его сперва. Потом нашли обугленный лоскут От кителя. Все, что у генерала Осталось от людского естества.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ МОЛЧАЛ

«Нам нужно имя. Только имя! Имя! Молчишь?! Не отмолчишься. Бросит в жар!» Их четверо. Дубинки с ними. И на молчавший рот упал удар. Какая боль! Но, крик куда-то спрятав, Он только шевельнул беззвучно ртом. Еще удар… Еще… Четвертый… Пятый… Счет потерял он на шестом. В ушах как будто загудели трубы, А губы стали очень горячи. И словно палец лег ему на губы  властно приказал: «Молчи!» «Молчи, мой рот! Молчи! Ты нем как рыба. Ты это имя позабыл…» Тяжелая на грудь свалилась глыба — И голубой туман поплыл. Все тело разрывается на части. И все неистовей ударов злость. Как жарко дышат яростные пасти… Как сердце к горлу поднялось. «Нам нужно имя! Говори, собака!» «Молчи, мой рот! Я имя позабыл». Но имя вырвалось из мрака. С трудом глотнув, он имя проглотил. Удар… Удар… Размашисто, жестоко… Глаза распухли. Все горит внутри. И снова чей-то голос издалека: «Ты скажешь имя? Имя! Говори!» Какое имя? Он припоминает… Нельзя… Не надо… Думай о другом. Бульвар. Скамейка. Музыка играет. И публика шатается кругом. А на скамье, придвинувшись друг к другу, Сидят они, былые имена, И все молчат, и бегает по кругу, Как в мышеловке, тишина. Но кто-то тишину нарушил, Назвал то имя. Тсс! Молчи! Ведь чьи-то сбоку появились уши, И вновь заговорили палачи. «Ты скажешь имя?!» Комната кружится, И стены падают… встают… А тот, быть может, спать сейчас ложится, Не зная, что тебя здесь бьют. Что имя? Слово, семь иль восемь букв, Семь-восемь звуков — больше ничего. Но почему резиновым бамбуком Так выколачивают имя из него? Да, это имя — важное звено В цепи заветных, драгоценных слов. И если с губ слетит оно, То сколько вслед за ним слетит голов! Он видит всех. Готовятся бои. «Товарищи! Не бойтесь, я молчу. Товарищи, товарищи мои, Я никого не выдам палачу!» Как странно!.. Повернулся потолок… Зачем я здесь? Удар по животу. Он падает, как брошенный мешок. И снова соль прихлынула ко рту. «Ты скажешь имя?!» Имя есть звено. Оно расплавилось и льется изо рта. Вот на полу написано оно, Под ним — кровавая черта. Он задрожал: «Сейчас они прочтут, Прочтут разлившееся имя. Нет, я не дам! Я жив еще, я тут. Я не пожертвую другими. Стереть… Стереть!.. Ну, кто теперь прочтет? Пусть кровь течет, пусть рот кровоточит…» И он, с трудом скривив в улыбку рот, Встает, шатаясь, и молчит.

*

Так он молчал. Не нужно величанья, Ни громких слов не нужно, ни похвал. Но встанем все и в тишине молчанья Склонимся перед тем, кто так молчал.

В ЦЕЛОМ КЛАССЕ БЫЛ ОН ОДИНОК

В целом классе был он одинок. Бабка не сочувствовала внуку. А отец был в ярости: «На муку Обрекает нас такой сынок». Дома был он заперт на замок И избит: «Не забывай науку, Чтобы впредь, вытягивая руку, Как и все мы, «хайль» кричать ты мог». Он не стал вытягивать руки, «Хайль» кричать, приветствуя сатрапа, А когда за ним пришло гестапо, Спрятался в обрыве у реки. Труп нашли в предутренней росе, Не хотел он быть таким, как все.

КАЖДЫЙ ДЕНЬ ВСТАВАЛ ОН ДО ЗАРИ…

Каждый день вставал он до зари И писал старательно и долго. Словно слышал голос: «Хоть умри, Но умри, не забывая долга!» Утром клал листовки он повсюду — На ступеньки лестниц, на дрова, Веря, что нужны простому люду Твердые, правдивые слова. По складам читали их крестьяне, Токари несли их на завод, И они сердца рабочих жгли. Но жандармы у него в кармане Как-то раз такой листок нашли… Гордо он взошел на эшафот.

ЗЕМЛЯ ОСТАЛАСЬ

Солдат, из плена возвратись домой, Увидел вновь родимое село: Дома как будто бурею смело, Он не нашел приметы ни одной Знакомой. О, нигде опоры нет! Исчезли люди, и разогнан скот, — Лишь битый камень о године бед, О гибели села рассказ ведет. Он поднял руку: «Да, земля одна, Изборожденная, не сожжена!» …Земля черна, надежна и верна. Тут руки он молитвенно сложил. «Земля осталась», — он проговорил И, словно сеятель, ладонь раскрыл…

ЖЕНЩИНА У МОРЯ

Каждым утром здесь ее встречали, Где высоко берег поднялся. Здесь она стояла — знак печали, В черный плат закутанная вся. Трижды молча руку поднимала, Проводя незримую черту, Трижды низко голову склоняла И опять глядела в пустоту. Три погибших сына — три поклона, И казалось: пенясь на просторе, С каждым всплеском море к ней несло Три в пучине потонувших стона… Так она смотрела через море, Рея вдаль, как черное крыло.

ТОМАС МАНН

(К посещению им Веймара)

Ты был отринут от родной земли, Но с родиной не знал противоречий. В огромных сводах величавой речи, Которые над временем легли, В твоем труде она нашла себя, И тайну лишь тебе она вручила. Ты был ее молитва, песня, сила, Когда она простерлась ниц, скорбя. Ты сохранил святыню языка, Любя его, как любит хлеб — голодный. Ты к нам его принес из дальних стран. И подвиг твой переживет века, Любовь и честь Германии свободной, Любовь, и честь, и слава — Томас Манн.

VIII. ЗВЕЗДЫ НА ЗЕМЛЕ

(1933 — 1948)

МЮНХЕН

О старый город детских игр моих, Где всюду — кирхи, скверы и аркады, Где гребень гор, загадочен и тих, Там, за мостом, приковывает взгляды. О город первых тайн и приключений, Где первая строфа мне удалась, И расступались стены, словно тени, И все звучало, песней становясь. Прошли те игры. Песни отзвенели. Под звук шарманки там, на карусели, Уж конь и лебедь не летят стрелой. Лишь льется Изар полосой зеленой. Все пронеслось… И смотрим удивленно Мы друг на друга — я и город мой.

КОХЕЛЬСКИЙ КУЗНЕЦ

(год 1705)

Из Изартора в Зендлинг не пройти: Дороги дымом и огнем объяты. Бесчинствуют здесь пришлые хорваты, Кривыми саблями закрыв пути. Решил кузнец, придя с семью сынами. На зендлингском погосте насмерть стать. Хоть снег идет, — нет снега под ногами. Хоть рождество, — молений не слыхать. Разбито все ударами копыт, Все сметено при бешеном движенье. Дымится кровь, и прах могил разрыт. А он еще стоит, седой боец, Солдат отряда, павшего в сраженье. Он, сын народа. Кохельский кузнец.

ПАРИЖ

Как счастлив я, что знал тебя, Париж! Воспоминание неистребимо О тех камнях, в которых ты незримо Минувшие столетия хранишь. Как счастлив я, что с башни Notre-Dame Смотрел на шумный город под ногами, На твой народ, грядущим временам, Как эстафету, передавший знамя. Как счастлив я, Париж, что знал тебя И что забвенье надо мной не властно! А если вдруг подумаешь, скорбя: «Быть может, жил и мучился напрасно?» То сам себе невольно говоришь: — Я не напрасно жил! Я знал Париж!

ТЮБИНГЕН, ИЛИ ГАРМОНИЯ

Писать бы мне вот так, как все кругом, — Размеренно, рассчитано и верно! Тут свет и мрак разлиты равномерно; И мост, и старый замок, и подъем, Ведущий к замку, — то освещены, То мглой укрыты, и в речном просторе Спят родники, но в лепете волны Порою здесь угадываешь море. Какой везде непогрешимый строй! — Здесь все кругом естественно, прекрасно, Слышны как вещий голос, — до одной Все ноты в нем. Здесь все дано, все ясно… Мост с замком говорит, река — с мостом. С сияньем звезд — ночная тьма кругом.