Стихотворения

На что покойнику сапоги?

Случай в деревне Югостицы Смоленской губ.

Мужик Исай Слепых, уже давно больной, Жить приказал на фоминой. Покой ему, бедняге, вечный. Вдова к попу — насчет убогих похорон. А. к слову, поп, отец Мирон, Был, не в пример другим, на редкость поп сердечный. Узнав от плачущей вдовы. Что нечем будет ей платить за похороны, Он молвил: «Не у всех в кубышках миллионы. Сам знаю я, твои достатки каковы. Да, много горестей узнаешь ты, вдовея… А что до платы мне… так дело не в деньгах… Покойный твой Исай, мне помнится, говея, У исповеди… кхе!.. был в новых сапогах».

* * *

На следующий день несли в гробу Исая. Поп, на ноги свои украдкой взгляд бросая (Ух, черт, и сапоги ж!), гнусил, распялив рот, А сзади по снегу с гурьбой босых сирот Исаева вдова плелась босая.

1923

Ленинскому набору

Печаль моя, тебя ли утаю? Молчанием тебя я выдаю. Но будят мрак огней далеких вспышки. Скончался вождь. Но рать его в бою, И начеку сторожевые вышки. Прощай, Ильич! Оплакав смерть твою, Кончаю срок жестокой «передышки». Пронесся стон: «Ильич, наш вождь, угас!.. Кто ж поведет дорогой верной нас? Откуда ждать нам вещих откровений?» И потекли лавиной в тот же час В наш строй ряды железных пополнений. Нет Ленина, но жив рабочий класс, И в нем живет — вождя бессмертный гений! Вот Мавзолей. И траурный убор. Здесь будем мы трубить военный сбор. Здесь — наш алтарь и наш ковчег завета. Да будет же, наш «ленинский набор». Защищена тобой святыня эта! Отсюда ты на вражеский напор Пошлешь бойцов для грозного ответа.

1924

О соловье

Посвящается рабоче-крестьянским поэтам

Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма… и прочих «измов» высшим проявлением художественного гения. Я их не понимаю. Я не испытываю от них никакой радости…

Важно… не то, что дает искусство нескольким сотням, даже нескольким тысячам общего количества населения, исчисляемого миллионами. Искусство принадлежит народу. Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно побуждать в них художников и развивать их. Должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие утонченные бисквиты, тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в черном хлебе?..мы должны всегда иметь перед глазами рабочих и крестьян.

Завет Ленина. По воспоминаниям Клары Цеткин. — «Коммунар», 1924, № 27

Писали до сих пор историю врали. Да водятся они еще и ноне. История «рабов» была в загоне, А воспевалися цари да короли: О них жрецы молились в храмах, О них писалося в трагедиях и драмах. Они — «свет миру», «соль земли»! Шут коронованный изображал героя. Классическую смесь из выкриков и поз, А черный, рабский люд был вроде перегноя. Так, «исторический навоз». Цари и короли «опочивали в бозе», И вот в изысканных стихах и сладкой прозе Им воздавалася посмертная хвала За их великие дела, А правда жуткая о «черни», о «навозе» Неэстетичною была. Но поспрошайте-ка вы нынешних эстетов, Когда «навоз» уже — владыка, Власть Советов! — Пред вами вновь всплывет «классическая смесь». Коммунистическая спесь Вам скажет: «Старый мир — под гробовою крышкой!» Меж тем советские эстеты и поднесь Страдают старою отрыжкой. Кой-что осталося еще «от королей», И нам приходится чихать, задохшись гнилью, Когда нас потчует мистическою гилью Наш театральный водолей. Быть можно с виду коммунистом, И все-таки иметь культурою былой Насквозь отравленный, разъеденный, гнилой Интеллигентский зуб со свистом. Не в редкость видеть нам в своих рядах «особ», Больших любителей с искательной улыбкой Пихать восторженно в свой растяжимый зоб «Цветы», взращенные болотиною зыбкой, «Цветы», средь гнилистой заразы, в душный зной Прельщающие их своею желтизной. Обзавелися мы «советским», «красным» снобом, Который в ужасе, охваченный ознобом. Глядит с гримасою на нашу молодежь При громовом ее «даешь!» И ставит приговор брезгливо-радикальный На клич «такой не музыкальный». Как? Пролетарская вражда Всю буржуятину угробит?! Для уха снобского такая речь чужда, Интеллигентщину такой язык коробит. На «грубой» простоте лежит досель запрет, — И сноб морочит нас «научно», Что речь заумная, косноязычный бред — «Вот достижение! Вот где раскрыт секрет, С эпохой нашею настроенный созвучно!» Нет, наша речь красна здоровой красотой. В здоровом языке здоровый есть устой. Гранитная скала шлифуется веками. Учитель мудрый, речь ведя с учениками. Их учит истине и точной и простой. Без точной простоты нет Истины Великой, Богини радостной, победной, светлоликой! Куется новый быт заводом и селом, Где электричество вступило в спор с лучинкой, Где жизнь — и качеством творцов и их числом — Похожа на пирог с ядреною начинкой, Но, извративши вкус за книжным ремеслом, Все снобы льнут к тому, в чем вящий есть излом, Где малость отдает протухшей мертвечинкой. Напору юных сил естественно — бурлить. Живой поток найдет естественные грани. И не смешны ли те, кто вздумал бы заране По «формочкам» своим такой поток разлить?! Эстеты морщатся. Глазам их оскорбленным Вся жизнь не в «формочках» — материал «сырой». Так старички развратные порой Хихикают над юношей влюбленным. Которому — хи-хи! — с любимою вдвоем Известен лишь один — естественный! — прием, Оцеломудренный плодотворящей силой, Но недоступный уж природе старцев хилой: У них, изношенных, «свои» приемы есть, Приемов старческих, искусственных, не счесть. Но смрадом отдают и плесенью могильной Приемы похоти бессильной! Советский сноб живет! А снобу сноб сродни. Нам надобно бежать от этой западни. Наш мудрый вождь, Ильич, поможет нам и в этом. Он не был никогда изысканным эстетом И, несмотря на свой — такой гигантский! — рост, В беседе и в письме был гениально прост. Так мы ли ленинским пренебрежем заветом?! Что до меня, то я позиций не сдаю, На чем стоял, на том стою И, не прельщайся обманной красотою, Я закаляю речь, живую речь свою, Суровой ясностью и честной простотою. Мне не пристал нагульный шик: Мои читатели — рабочий и мужик. И пусть там всякие разводят вавилоны Литературные советские «салоны», — Их лжеэстетике грош ломаный цена. Недаром же прошли великие циклоны, Народный океан взбурлившие до дна! Моих читателей сочти: их миллионы. И с ними у меня «эстетика» одна! Доныне, детвору уча родному слову, Ей разъясняют по Крылову, Что только на тупой, дурной, «ослиный» слух Приятней соловья поет простой петух, Который голосит «так грубо, грубо, грубо»! Осел меж тем был прав, по-своему, сугубо, И не таким уже он был тупым ослом. Пустив дворянскую эстетику на слом! «Осел» был в басне псевдонимом, А звался в жизни он Пахомом иль Ефимом. И этот вот мужик, Ефим или Пахом, Не зря прельщался петухом И слушал соловья, ну, только что «без скуки»: Не уши слушали — мозолистые руки, Не сердце таяло — чесалася спина, Пот горький разъедал на ней рубцы и поры! Так мужику ли слать насмешки и укоры, Что в крепостные времена Он предпочел родного певуна «Любимцу и певцу Авроры», Певцу, под томный свист которого тогда На травку прилегли помещичьи стада, «Затихли ветерки, замолкли птичек хоры» И, декламируя слащавенький стишок («Амур в любовну сеть попался!»). Помещичий сынок, балетный пастушок, Умильно ряженой «пастушке» улыбался?! «Чу! Соловей поет! Внимай! Благоговей!» Благоговенья нет, увы, в ином ответе. Всё относительно, друзья мои, на свете! Всё относительно, и даже… соловей! Что это так, я — по своей манере — На историческом вам покажу примере. Жил некогда король, прослывший мудрецом. Был он для подданных своих родным отцом И добрым гением страны своей обширной. Так сказано о нем в Истории Всемирной, Но там не сказано, что мудрый сей король. Средневековый Марк Аврелий, Воспетый тучею придворных менестрелей, Тем завершил свою блистательную роль, Что голову сложил… на плахе, — не хитро ль?— Весной, под сладкий гул от соловьиных трелей. В предсмертный миг, с гримасой тошноты. Он молвил палачу: «Вот истина из истин: Проклятье соловьям! Их свист мне ненавистен Гораздо более, чем ты!» Что приключилося с державным властелином? С чего на соловьев такой явил он гнев? Король… Давно ли он, от неги опьянев. Помешан был на пенье соловьином? Изнеженный тиран, развратный самодур, С народа дравший десять шкур. Чтоб уподобить свой блестящий дар Афинам, Томимый ревностью к тиранам Сиракуз, Философ царственный и покровитель муз, Для государственных потреб и жизни личной Избрал он соловья эмблемой символичной. «Король и соловей» — священные слова. Был «соловьиный храм», где всей страны глава Из дохлых соловьев святые делал мощи. Был «Орден Соловья», и «Высшие права»: На Соловьиные кататься острова И в соловьиные прогуливаться рощи! И вдруг, примерно в октябре, В каком году, не помню точно, — Со всею челядью, жиревший при дворе. Заголосил король истошно. Но обреченного молитвы не спасут! «Отца отечества» настиг народный суд, Свой правый приговор постановивший срочно: «Ты смерти заслужил, и ты умрешь, король, Великодушием обласканный народным. В тюрьме ты будешь жить и смерти ждать дотоль, Пока придет весна на смену дням холодным И в рощах, средь олив и розовых ветвей, Защелкает… священный соловей!» О время! Сколь ты быстротечно! Король в тюрьме считал отмеченные дни, Мечтая, чтоб зима тянулась бесконечно, И за тюремною стеною вечно, вечно Вороны каркали одни! Пусть сырость зимняя, пусть рядом шип змеиный, Но только б не весна, не рокот соловьиный! Пр-роклятье соловьям! Как мог он их любить?! О, если б вновь себе вернул он власть былую, Декретом первым же он эту птицу злую Велел бы начисто, повсюду, истребить! И острова все срыть! И рощи все срубить! И «соловьиный храм» — сжечь, сжечь до основанья. Чтоб не осталось и названья! И завещание оставить сыновьям: «Проклятье соловьям!!» Вот то-то и оно! Любого взять буржуя — При песенке моей рабоче-боевой Не то что петухом, хоть соловьем запой! — Он скажет, смерть свою в моих призывах чуя: «Да это ж… волчий вой!» Рабочие, крестьянские поэты, Певцы заводов и полей! Пусть кисло морщатся буржуи… и эстеты: Для люда бедного вы всех певцов милей, И ваша красота и сила только в этом. Живите ленинским заветом!!

1924

Вперед и выше!

На ниве черной пахарь скромный, Тяну я свой нехитрый гуж. Претит мне стих языколомный, Невразумительный к тому ж. Держася формы четкой, строгой, С народным говором в ладу, Иду проторенной дорогой, Речь всем доступную веду. Прост мой язык, и мысли тоже: В них нет заумной новизны, — Как чистый ключ в кремнистом ложе, Они прозрачны и ясны. Зато, когда задорным смехом Вспугну я всех гадюк и сов, В ответ звучат мне гулким эхом Мильоны бодрых голосов: «Да-ешь?!» — «Да-ешь!» — В движенье массы. «Свалил?» — «Готово!» — «Будь здоров!» Как мне смешны тогда гримасы Литературных маклеров! Нужна ли Правде позолота? Мой честный стих, лети стрелой — Вперед и выше! — от болота Литературщины гнилой!

1924

Снежинки

Засыпала звериные тропинки Вчерашняя разгульная метель, И падают, и падают снежинки На тихую, задумчивую ель. Заковано тоскою ледяною Безмолвие убогих деревень. И снова он встает передо мною —  Смертельною тоской пронзенный день. Казалося: земля с пути свернула. Казалося: весь мир покрыла тьма. И холодом отчаянья дохнула Испуганно-суровая зима. Забуду ли народный плач у Горок [32] , И проводы вождя, и скорбь, и жуть, И тысячи лаптишек и опорок, За Лениным утаптывавших путь! Шли лентою с пригорка до ложбинки, Со снежного сугроба на сугроб. И падали, и падали снежинки На ленинский — от снега белый — гроб.

32

Горки — подмосковная деревня, где скончался В. И. Ленин.

1925

Сказ

про картонный кооператив

Политически-уголовный мотив

Образец кооперативной халтуры

Вниманию советской прокуратуры

«На Октябрьской улице в Москве есть кооператив „Пролетарская Сила“, в котором многие товары качеством бывают хуже рыночного, а продаются дороже, чем в частных лавках.

Я два раза брал по две пары ботинок. В первом случае — через 15 дней ботинки пришли в негодность, во втором — через 10 дней.

По осмотре специалистом-кожевником оказалось, что товар плохого качества — из картона…

С таким товаром кооперативу не побить частную торговлю».

«Рабочая Газета», 28 мая 1925 г.

Ехал мужичок, Приехал серячок Не в какой-либо город Нерехту, Да ехал не по «Дворянскому прешпехту», Да не в лавку торгоша Обдувалова, Где его одурачат, как ребенка годовалого, А ехал мужичок, Приехал серячок Починить свою хозяйственную заплатушку В Москву-матушку, Не в прежнюю «порфироносную вдовицу», А в самую, что ни на есть, красную столицу. Ехал он по улице чуть не самой главной, По той ли «Октябрьской» улице славной, Да в тот ли кооператив «Пролетарская Сила», Как над ним красная вывеска гласила. И накупил мужичок в кооперативе новинок Жене да дочке по паре ботинок — На себя раскошелиться не мог, Потому — за пару сапог «Пролетарская Сила» Дорогонько с мужика запросила. Как вернулся мужичок домой, Гос-споди боже-же мой! Жена — к мужу, дочка — к тяте. А он им подарочек — нате! Сколько было радости в хате! Запрыгала дочка, зарумянилась жена, У обеих присказка одна: — «До чего ж красивые боты!» — «Савецкой работы!» — «Вот благодать!» — «Сносу не будет, видать!» Ан через две недели Из новых ботинок пальцы глядели. Как попали ботинки в первую лужу, Так все нутро поперло наружу. Эко горе! Кого в нем винить? Понес мужичок ботинки чинить К деревенскому сапожнику Антону, А тот смеется: «Подметки — из картону!» — «Ну, а верх?» — «Из гнилого хламу! Ботинки не чинить, а — в мусорную яму!» Взвыл мужичок, Привскочил серячок И, ботинки с подметками бумажными Что есть силы оземь хватив, Стал крыть словами семиэтажными Советский кооператив: «Какая ж ты есть „Пролетарская Сила“, Мать тебя не доносила? Да ты хуже торгаша самого отпетого! Нога моя в тебе не будет после этого!» Веселый, скажете, фельетон Про сапожный картон? Нет, это жуткая иллюстрация — Какая у нас бывает кооперация: Не просто жульничество и бестолковщина, А политическая уголовщина. Это — удар по рабоче-крестьянской смычке. Ежли такой подлой привычке Не будет преграды законной, Смычка тож может оказаться картонной: Лишимся мы к мужику подходу, Смычка размокнет в первую непогоду. Чтоб умерить нечестный торгашеский зуд. Надо вышереченных кооператоров отдать под суд. И за гнусность, под пролетарской вывеской устроенную, Наложить на них кару утроенную. Пусть знают все, что над каждым рвачом Стоит наш суд — не с картонным мечом!

1926

Опасный дух

На фабрике «Заря социализма» в Ярославле «гуляют» рабочие целыми сменами. — На екатеринославских заводах прогулы достигают 30 процентов. — В Ярославле едва не пострадал от пьянки мощный завод «Красный Перекоп».

И т. д. И т. д.

См. рабоч. хронику «Правды»

Мы спешили в хозяйстве залечивать раны. Составляли широкие планы, Примеряли тысячи смет Вперед на несколько лет. Увязка… Как будто бы все увязалось… Река изобилья сейчас потечет… И вдруг оказалось… вдруг оказалось — Про-счет!! Бывает. Случается. За успех стопроцентный никто не ручается. Просчитались, так что же? И ноги на лавку? Жизнь внесла в наши планы поправку. Мы поправку эту учтем, На время держась колеи малость узкой. Ничего! Укрепившись, широким путем Мы покатим с хозяйственно-полной нагрузкой. Загудят трактора по живой целине, Если не… Про себя тож скрывать я не стану. Я начал работу по широкому плану: Пишу эпопею немалую, Почти небывалую (Не по качеству, так по длине). Я ее напишу… если не… У нас на заводах кой-где, к сожаленью, Стало сильно попахивать матушкой-ленью. Отовсюду тревожный доносится гул: — «ПРО-О-О-О-ГУ-У-У-УЛ!!» Каждый день, открывая газету. Читаешь про фабрику ту или эту: — На «Заре социализма» — гулянка. — На «Красном Перекопе» — пьянка Не краснея перед заводскими стенами, Гуляют целыми сменами. Прогульные дни превратились в эпидемию. Есть прогульщики прямо «на премию»: Один день по заводу шатается, Два дня — шут его знает где обретается. Результат же общий прогулов таков: Стоят без работы сотни станков. Развелись такие «Гаврилки»: Не выкурить их нипочем из курилки. Дым колечком. Ш-ш-шикарно! Лень страшней всех зараз. Для нас «дух лени» в тысячу раз Опаснее «Духа Локарно»! Старая сказка, Гнилая закваска. — «Ух! Ух! Руськой дух!» Вот про что, натрудивши губы, Во все агиттрубы Я б упорно трубил,— Вот в какую бы точку я бил. Вот «Гаврилок» каких я б трепал, не робея. Когда б не моя… эпопея. Но уж трудно мне дальше тревогу скрывать. Я боюсь: план широкий мне могут сорвать, Сузив круг — одного ль моего? — горизонта. Дезертиры рабочего фронта!

1926

«Товарищ борода» (Бытовое)

Взращенный деревенским полем, Обкочевавший все большие города, Куда его гнала не роскошь, а нужда, Он прозывается не Жаном и не Полем, А попросту — «товарищ борода». Ему уж сорок два, немалые года. Он закалил свой ум и волю в тяжкой школе Мучительной борьбы и черного труда, «Товарищ борода». Десяток лет батрацкого скитанья По экономиям помещиков былых,— Другой десяток лет голодного мотанья Ремонтной клячею средь гула, грохотанья Бегущих поездов и треска шпал гнилых,— Хватанье за букварь, а после — за листовки, «Тюремный курс» за забастовки, «Февральский» натиск на царя. Потом Октябрь, потом — как не считал мозолей, Так не считал и ран — защита Октября От барских выродков, от Жанов и от Полей И прочей сволочи, грозившей нам неволей. Победно кончилась кровавая страда. Мы обратилися к хозяйственным основам. Но где же он теперь, «товарищ борода»? Усталый инвалид, не годный никуда? Нет, он — силач, ведет борьбу на фронте новом. «Усталость? Чепуха! Живем в такой момент!» Он нынче «вузовец», студент. Штурмует знание. Такие ли препоны Брать приходилося? А это что! Да-ешь!! Он твердый коммунист. Такого не собьешь. «Пускай там, кто сплошал, разводит вавилоны О страшных трудностях при нашей нищете И не рассеянной в два счета темноте. Да мы-то — те или не те? Какой там пессимизм? Какие там уклоны? Понятно, трудности. Нашли скулить о чем! Да новое — гляди! — повсюду бьет ключом. За гуж взялись-то миллионы! Народец жилистый. Взять нас, студентов. Во! Не из дворян, не из дворянок. Студенческий паек известен: на него Не разгуляешься. Да нам не до гулянок!» Разметил все свои часы — какой куда — «Товарищ борода». Он времени без толку не растратит, Свой труд — и нынешний и будущий — ценя. «Как выучусь, других учить начну. Меня Годков еще на двадцать хватит. Ведь замечтаешься: работа какова! Откроюсь — что уж за секреты! — Когда-то, засучив по локти рукава, Случалось убирать господские… клозеты. А нынче — разница! Сравни-ко: тьма и свет! Да ежели бы мне не то что двадцать лет, А жить осталось месяц, сутки, Не опустил бы рук я, нет! Работе отдал бы последние минутки!.. Я…» — Тут, как девушка, зардевшись от стыда, Он вдруг забормотал, «товарищ борода»: «Учебник я уже… того… Мое творенье… Послал в Москву на одобренье… Волнуюсь очень… Жду ученого суда…»

* * *

Вниманью молодых товарищей-поэтов, Что ищут мировых — сверхмировых! — сюжетов, Друг другу темами в глаза пуская пыль. Вот вам бесхитростная быль. Коль ничего она не скажет вашей братье, Пустое ваше все занятье! Спуститесь, милые, туда, Где подлинный герой — такой простой и скромный — Свершает подвиг свой огромный. Советский богатырь, «товарищ борода».

1926