Стихотворения

«Я не клянусь, прости меня…»

Я не клянусь, прости меня. Я слышал много клятв на свете, Не зная будущего дня, Клялись и верили — как дети. А после видел я не раз Лицо одной несытой страсти, Потом — тоску огромных глаз И детских — горькое участье. От слова не прочнее связь: Избыв счастливую истому, То сердце, за себя боясь, И в честной клятве лжет другому.

«Она вошла во двор несмело…»

Она вошла во двор несмело, И средь больничной суеты Ей утро в душу не успело Дохнуть Предчувствием беды. К стволу сосны прижалась телом, Зовущий взгляд — в окно отца. Но кто-то выглаженный, В белом, Сказал два слова ей с крыльца. И, тем словам Еще не веря, Увидела со стороны И морга отпертые двери, И тень носилок У стены. Дверной проем, Глухой и черный, — Как зов старушечьего рта, И солнцем Косо освещенный Порог — Как смертная черта. И, глядя пристально И слепо, Меж сосен девочка пошла. В руке, Распертая нелепо, Авоська стала тяжела. А тот, Кто вынес весть навстречу, Не отводил усталых глаз И ждал: Вот-вот заплачут плечи, Сутулясь горько и трясясь, Но парк укрыл ее поспешно, Давая втайне перейти Ту грань, Откуда к жизни прежней — Наивно-детской — Нет пути.

«Как ветки листьями облепит…»

А. Т. Т.

Как ветки листьями облепит, Растают зимние слова, И всюду слышен клейкий лепет — Весны безгрешная молва. И сколько раз дано мне встретить На старых ветках юных их — Еще неполных, но согретых, Всегда холодных, но живых? Меняй же, мир, свои одежды, Свои летучие цвета, Но осени меня, как прежде, Наивной зеленью листа. Под шум и лепет затоскую, Как станет горько одному, Уйду — и всю молву людскую, — Какая б ни была, — приму.

«Уходи. Я с ней один побуду…»

Как и жить мне с этой обузой, А еще называют Музой… А. Ахматова

Уходи. Я с ней один побуду, Пусть на людях, но — наедине. Этот час идет за мной повсюду, Он отпущен только ей и мне. Я к ее внезапному приходу Замираю, словно на краю, Отдаю житейскую свободу За неволю давнюю мою. Обняла — и шум пошел на убыль, И в минуты частых наших встреч, Чем жесточе я сжимаю губы, Тем вернее зреющая речь. Эта верность, знаю я, сурова К тем, кому дается с ранних дней, И когда ей требуется слово, Дай — судьбой рожденное твоей. И опять замрет звучанье чувства, И глаза поймут, что ночь светла. А кругом — торжественно и пусто: Не дождавшись, ты давно ушла.

«И опять возник он с темным вязом…»

И опять возник он с темным вязом — Прямо с неба нисходящий склон. Ты с какой минутой жизни связан? Памятью какою осенен? Ничего припомнить не могу я, Ничего я вслух не назову. Но, как речь, до времени глухую, Шум листвы я слышу наяву. В этом шуме ни тоски, ни смуты, Думы нет в морщинах на стволе, — Делит жизнь на вечность и минуты Тот, кто знает срок свой на земле. И к стволу я телом припадаю, Принимаю ток незримых сил, Словно сам я ничего не знаю Или знал, да здесь на миг забыл.

«В ковше неотгруженный щебень…»

В ковше неотгруженный щебень, Как будто случилась беда. В большой котловине от неба Глубокой казалась вода. К холодной и чистой купели Сходил по уступам мой день, И грани уступов горели, Другие — обрезала тень. Я видел высокую стену, Что в небо и в воду ушла, И росчерком — белую пену, Что ярко к подножью легла. Я слышал, как звонче и чаще — Невидимый — камень стучал, Обрушенный днем уходящим, За ним он катился в провал. В паденье ничто не боролось, Лишь громко зевнула вода — И подал призывный свой голос, И подал я голос тогда. И грозным иссеченным ликом Ко мне обернулась стена, С вниманьем таинственно-диким Его принимала она. А голос в пространстве вечернем, Какою-то силой гоним, Метался — огромный, пещерный, Не сходный с ничтожным моим. И бездна предстала иною: Я чувствовал близость светил, Но голос, исторгнутый мною, — Он к предкам моим восходил.

«И вышла мачта черная — крестом…»

И вышла мачта черная — крестом, На барже камень, сваленный холмом, И от всего, что плыло мне навстречу, Не исходило человечьей речи. И к берегам, где меркли огоньки, Вода ночная в ужасе бросалась, А после долго посреди реки Сама с собой с разбегу целовалась. Сгустилась темь. Костер совсем потух. Иными стали зрение и слух. Давно уж на реке и над рекою Все улеглось. А что-то нет покоя.

«В тяжких волнах наружного гула…»

В тяжких волнах наружного гула И в прозрачном дрожанье стекла Та же боль, что на время заснула И опять, отдохнув, проняла. Вижу — смотрит глазами твоими, Слышу — просит холодной воды. И горит на губах моих имя Разделенной с тобою беды. Все прошло. Что теперь с тобой делят? Это старый иль новый обряд? Для иного постель тебе стелют И другие слова говорят. Завтра нам поневоле встречаться. Тихий — к тихой взойду на крыльцо, И усталое грешное счастье, Не стыдясь, мне заглянет в лицо. И, как встреча, слова — поневоле, Деловые слова, а в душе Немота очистительной боли — Той, что ты не разделишь уже.

«Я губ твоих не потревожу…»

Я губ твоих не потревожу… Дремли, не злясь и не маня. Огнем небес и дрожью кожи Мой день выходит из меня. Необожженной, молодой — Тебе отрадно с этим телом, Что пахнет нефтью, и водой, И теплым камнем обомшелым.

«В час, как дождик короткий и празднично чистый…»

В час, как дождик короткий и празднично чистый Чем-то душу наполнит, Молодая упругость рябиновой кисти О тебе мне напомнит. Не постиг я, каким создала твое сердце природа, Но всегда мне казалось, Что сродни ему зрелость неполного раннего плода И стыдливая завязь. А мое ведь иное — в нем поровну мрака и света, И порой, что ни делай, Для него в этом мире как будто два цвета — Только черный и белый. Не зови нищетой — это грани враждующих истин. С ними горше и легче. Ты поймешь это все, когда рук обессиленных кисти Мне уронишь на плечи.

«Белый храм Двенадцати апостолов…»

Белый храм Двенадцати апостолов, Вьюга — по крестам, А внизу скользят ладони по столу — Медь считают там. Вот рука моя с незвонкой лептою, Сердце, оглядись: В этом храме — не великолепие Освященных риз. Что за кровь в иконописце-пращуре, Что за кровь текла, Говорят глаза — глаза, сквозящие Из того угла. Суждено нам суетное творчество, Но приходит час — Что-то вдруг под чьим-то взглядом скорчится, Выгорая в нас. Но мечта живая не поругана, Хоть и был пожар, И зовет, чтоб я ночною вьюгою Подышал.

Дом беды

— Я прокляну тебя тройным проклятьем, Когда свое пойду искать в другом. — Благодарю. Порой мы больше платим, Когда прощают, чтоб проклясть потом.

Набухнет стон, как ступишь на крыльцо, В уме сотрется даже цифра часа, Обложит полночь густотертой массой, И в ней оттиснется мое лицо. И, ощупью ступая, как по краю, Теперь-то мне и хочется сказать, Когда я ничего уже не знаю, Когда я проклят иль прощен опять? Когда словам не в силах доверять И, открывая чистую тетрадь, На помощь только время призываю Да совесть… А покуда, печка, грей Не одного меня, а всех, кто в Доме. Чего порой не сыщешь у людей, Найдешь в дровах, иль угле, иль соломе. И прояснится ум в тебе тогда, И счет пойдет, но не такой, как прежде: Что называлось именем — Беда, Ты сбросишь, словно стылые одежды, И вот в одной рубашке, не кляня — Благодаря без слова за проклятье, Как от успеха, руки от огня Ты потираешь — ты готов к расплате. И станешь думать: странен человек! Всю жизнь себя передает другому Через предметы: вот он, мой ночлег, Где три хозяйки вверенному Дому Придали вновь гостеприимный вид, И в книге, что подсунута на случай, Мое перо не жалобно скрипит, А свищет благодарно и певуче. Хозяйки русской добрые черты Распознаешь в бесхитростных предметах: Там — знак ее труда и чистоты — Две простыни, как два квадратных света. Они морозцем тонким отдают И ждут усталых после обогрева, А печка, довершая весь уют, Теплом и гулом каменного чрева Пробудит что-то древнее в тебе: Быть может, тягу к Очагу и Дому, Что столько лет в кочующей судьбе, Как к своему, ведет меня к любому. И час такой настроил бы меня На этот лад надолго — хоть до утра. Здесь лица барельефны от огня, Здесь мысль приходит первобытно-мудрой, И все, что называем суетой, Которая дана взамен событий, Уже пережитое, на отстой В душе пойдет, чтоб завтра стать забытым. Пока ж оно, немирное еще, Во мне перекипает, словно пена. Зачем, подсвеченная горячо, Ты из него выходишь постепенно? Скажи, зачем со мной пришла сюда? Мужские сны подсматривать? Подслушать, Как их словами бредит темнота, Как в ней неусыпленно реют души? Как этот навзничь брошенный пилот Из сельской авиации, как плена, Боящийся ненастья, — солнца ждет, Оборотясь лицом ко всей Вселенной? Ты слышишь, как он вскрикнул и затих, Как будто понял: звуки слишком грубы, И чье-то имя, трудное, как стих, Вылепливают судорожно губы. И та, кому принадлежит оно, Не знает, что коротенькое имя Примерено и накрепко дано Всей жизни, на двоих уж неделимой. И мне какое дело в этот час До наших бед — они добра приметы, Когда взаимно мы в самих же нас — Переданные не через предметы!