Стихотворения

Последняя встреча

Как будто век я не был тут, Не потому, что перемены. Все так же ласточки поют И метят крестиками стены. Для всех раскрытая сирень Все так же выгнала побеги Сквозь просветленно-зыбкий день, Сквозь воздух, полный синей неги. И я в глаза твои взглянул — Из глубины я ждал ответа, Но, отчужденный, он скользнул, Рассеялся и сгинул где-то. Тогда я, трепетный насквозь, Призвал на помощь взгляду слово, Но одиноко раздалось Оно — и тихо стало снова. И был язык у тишины — Сводил он нынешнее с давним. И стали мне теперь слышны Слова последнего свиданья. Не помню, пели ль соловьи, Была ли ночь тогда с луною, Но встали там глаза твои, Открывшись вдруг передо мною. Любви не знавшие как зла, Они о страсти не кричали, В напрасных поисках тепла Они как будто одичали. И вышли ночью на огонь, И был огонь живым и щедрым — Озябшим подавал ладонь И не кидался вслед за ветром. Своею силой он играл — Ему не надо было греться: Он сам и грел, и обжигал, Когда встречал дурное сердце. А здесь он дрогнул и поник Перед раскрытыми глазами: Он лишь себя увидел в них И, резко выпрямившись, замер. Все одиночество его, Там отраженное, глядело И в ту минуту твоего В себя впустить не захотело. И, одинокий, шел я прочь, И уносил я… нет, не память! Как жадно всасывали ночь Цветы припухшими губами! Как время пестрое неслось, Как день бывал гнетуще-вечен, Как горько всем отозвалось Мгновенье той последней встречи! Прости! Последней — для тебя, А для меня она — в начале… И стал я жить, не торопя Души, которой не прощал я. Прости, и пусть, как чистый день, Мой благодарный вздох и радость Вдохнет раскрытая сирень За домовитою оградой. Не ты ль понять мне помогла (Как я твои не смог вначале) Глаза, что в поисках тепла Мне вновь открылись одичало.

«Налево — сосны над водой…»

Налево — сосны над водой, Направо — белый и в безлунности — Высокий берег меловой, Нахмурясь, накрепко задумался. Еще не высветлен зенит, Но облака уже разорваны. Что мне шумит? Что мне звенит Далече рано перед зорями? Трехтонка с флягами прошла, И, алюминиево-голые, Так плотно трутся их тела Как бы со срезанными головами. Гремит разболтанный прицеп, Рога кидая на две стороны. Моторный гул уходит в степь Далече рано перед зорями. Теки, река, и берег гладь, Пусть берег волны гранью трогает. Иные воды, да не вспять, А все сужденной им дорогою. И сколько здесь костей хранит Земля, что накрест переорана!.. Звезда железная звенит Далече рано перед зорями.

На реке

Воткнулись вглубь верхушки сосен, Под ними млеют облака, И стадо медленно проносит По ним пятнистые бока. И всадник, жаром истомленный, По стремя ярко освещен Там, где разлился фон зеленый, И черен там, где белый фон. А я курю неторопливо И не хочу пускаться вплавь Туда, где льется это диво И перевертывает явь.

На рассвете

Снегирей орешник взвешивал На концах ветвей. Мальчик шел по снегу свежему Мимо снегирей. Не веселой, не угрюмою, А какой — невесть, Вдруг застигнут был он думою И напрягся весь. Встал средь леса ранним путником, Набок голова — И по первоснежью прутиком Стал чертить слова: «Этот снег не белый — розовый, Он от снегиря. На рассвете из Березова Проходил здесь я…» И печатно имя выставил Прутиком внизу, И не слышал, как высвистывал Некий дух в лесу. Снегирей смахнув с орешника, В жажде буйных дел, Дух над мальчиком — над грешником — Зычно загудел: «А зачем ты пишешь по лесу Имя на снегу? Иль добрался здесь до полюса? Иль прошел тайгу? Снег ему не белый — розовый… Погляди сперва!» И под валенками россыпью — Первые слова. Но едва спиной широкою Повернулся дух, Мальчик вслед ему сорокою Прострочил их вслух. Первый стих, сливая в голосе Дерзость, боль и смех, Покатился: эхом — по лесу И слезами — в снег.

«На пустыре обмякла яма…»

На пустыре обмякла яма, Наполненная тишиной, И мне не слышно слово «мама», Произнесенное не мной. Тяжелую я вижу крышу, Которой нет уже теперь, И сквозь бомбежку резко слышу, Как вновь отскакивает дверь.

Дымки

Дорога все к небу да к небу, Но нет даже ветра со мной, И поле не пахнет ни хлебом, Ни поднятой поздней землей. Тревожно-багров этот вечер: Опять насылает мороз, Чтоб каменно увековечить Отвалы бесснежных борозд. И солнце таращится дико На поле, на лес, на село, И лик его словно бы криком Кривым на закате свело. Из рупора голос недальний Как будто по жести скребет, Но, ровно струясь и не тая, Восходят дымки в небосвод. С вершины им видится лучше, Какие там близятся дни, А все эти страхи — летучи И сгинут, как в небе, они.

«Аэропорт перенесли…»

Аэропорт перенесли, И словно изменился климат: Опять здесь морось, а вдали Восходят с солнцем корабли. Я жил как на краю земли, И вдруг — так грубо отодвинут. Где стройность гула? Где огни? Руками раздвигаю вечер. Лишь звуки острые одни Всей человеческой возни, Шипам терновника сродни, Пронзают — ссоры, вздохи, речи. Рванешься — и не улетишь, — Таких чудес мы не свершили. Но вот конец. Безмолвье крыш, И точат полночь червь и мышь, И яблоком раздора в тишь Летит антоновка с вершины. Стою, как на краю земли. Удар — по темени, по крыше! Сопи, недоброе, дремли! К луне выходят корабли. Как хорошо, что там, вдали, А то б я ничего не слышал.

«Я умру на рассвете…»

Я умру на рассвете, В предназначенный час. Что ж, одним на планете Станет меньше средь вас. Не рыдал на могилах, Не носил к ним цветов, Только все же любил их И прийти к ним готов. Я приду на рассвете Не к могилам — к цветам, Все, чем жил я на свете, Тихо им передам. К лепесткам красногубым, К листьям, ждущим луча, К самым нежным и грубым Наклонюсь я, шепча: «Был всю жизнь в окруженье, Только не был в плену. Будьте вы совершенней Жизни той, что кляну. Может, люди немного Станут к людям добрей. Дайте мне на дорогу Каплю влаги своей. Окруженье все туже, Но, душа, не страшись: Смерть живая — не ужас, Ужас — мертвая жизнь».

«Осень лето смятое хоронит…»

Осень лето смятое хоронит Под листвой горючей. Что он значит, хоровод вороний, Перед белой тучей? Воронье распластанно мелькает, Как подобье праха, — Радуясь, ненастье накликает Иль кричит от страха? А внизу дома стеснили поле, Вознеслись над бором. Ты кричишь, кричишь не оттого ли, Бесприютный ворон? Где проселок, где пустырь в бурьяне? Нет пустого метра. Режут ветер каменные грани, Режут на два ветра. Из какого века, я не знаю, Из-под тучи белой К ночи наземь пали эти стаи Рвано, обгорело.

«И вдруг за дождевым навесом…»

И вдруг за дождевым навесом Все распахнулось под горой, Свежо и горько пахнет лесом — Листвой и старою корой. Все стало чистым и наивным, Кипит, сверкая и слепя, Еще взъерошенное ливнем И не пришедшее в себя. И лесу точно нет и дела, Что крайний ствол наперекос, В изломе розовато-белом — Как будто выпертая кость. Еще поверженный не стонет, Еще, не сохнув, не скрипит, Обняв других, вершину клонит, Но не мертвеет и не спит. Восторг шумливо лист колышет, Тяжел и груб покой ствола, И обнаженно рана дышит, И птичка, пискнув, замерла.

«Листа несорванного дрожь…»

Листа несорванного дрожь, И забытье травинок тощих, И надо всем еще не дождь, А еле слышный мелкий дождик. Сольются капли на листе, И вот, почувствовав их тяжесть, Рожденный там, на высоте, Он замертво на землю ляжет. Но все произойдет не вдруг: Еще — от трепета до тленья — Он совершит прощальный круг Замедленно — как в удивленье. А дождик с четырех сторон Уже облег и лес и поле Так мягко, словно хочет он, Чтоб неизбежное — без боли.