Стихотворения

1960

Дионисий

1

Умели деды строить грады И веси на Руси святой. Стоят они, очей отрада, Красой равняясь с простотой. На наших северных широтах — Видать, для света и тепла, — Как солнышки ручной работы, Горят над ними купола. За Вологдой в дали таежной, В конце проселка на пути, Зайдешь под свод, и невозможно Глаза от света отвести. Веселый грешник Дионисий Здесь песни пел и краски тер. Он перенес на стены кистью Тепло зари и синь озер. Шеренги праведников рослых Стремятся в рай, а там встают, Толпятся мачтовые сосны У Дионисия в раю. Рай на горах, в бору с брусникой… А может, правда, рай — в лесу? Мой край родной, мой друг великий, Как опишу твою красу? Пылает северное лето, Недвижны сосны. Спит вода. И, на стожар в лугу надета, Дрожит вечерняя звезда. А в дальней дали с новой силой Через дремучие леса Старинный град, райцентр Кириллов, Плывет, расправив паруса.

2

Я видел рай не н'a небе, Он в душу мне запал. Его художник нанятый В церквушке написал. Но неподкупна кисть его. И вот живет века Работа Дионисия, Как поле, как река. Рай с соснами косматыми, В бору заречном он, С брусникою, с опятами, — Я в этот рай влюблен. А он, видать, без памяти Любил свой бедный край, Его на стенах каменных Изобразив, как рай!

1960

Щи

Из лавки овощной доставленный, Кочан капусты — это сгусток Поэзии, но не прославленной, Поскольку он — кочан капусты. Кочан капусты — это золото Дождей, качающихся, грузных, И жарких дней, на солнце колотых, В клубок закрученное с хрустом. В нем пенье птиц, ветров смятение, Прохлада тени, запах мяты И первое тепло весеннее, И звон отточенной лопаты, И холодок росинки маковой, Алмазной, гордой и прозрачной, На листике рассады лаковом Оброненный зарей кумачной. Поэзия опубликована, Все начинается, как вызов. Сталь синяя секиры кованой И плаха, струганная снизу. Река в кастрюле медной взорвана, Топочет пенными кругами, Шипит плиты планета черная И брызжет синими цветами. О, георгины кухни газовой, Железные цветы горелок! Кочан капусты, волей разума, В своей работе наторелом, Разделан на лапшу и звездами Колючей соли пересыпан. А вот уже и лавры возданы И перцем сдобрены до всхлипа. И клубы пара ходят тучами, Пахучи, яростны, приветны. Щи возвышаются могучие. Над ними небеса и ветры. Цветочки на фаянсе замерли, И каравай раскрыт, как библия, На них глядят, их ждут, их налили, Они воскресли и погибли!

1960

Мытье полов

Как моются полы до б'eлого каленья? — Перегибая сильные тела, Подолы подоткнув и обнажив колени, Хозяйки моют пол в субботу добела. Грохочут чугуны, гоняют тряпки воду. Тяжелым к'oсарем раздроблена дресва, Со щелоком парным и грацией свободы На праздник утверждаются права. С угла и до угла летает поначалу Березовый голик, раздавленный ногой, Обсыпанный дресвой, пока молчат мочала, — Всему черед и честь, как в каждой мастерской. Здесь чистоту творят, а не полы здесь моют. Ладони горячи, и рук полет широк, И лифчики трещат. Здесь дело не простое, Здесь каждый бы из нас за две минуты взмок. А им хотя бы что! Они как будто рады, Лукавы их глаза, и плеч изгиб ленив… Я тоже мыл полы в казарме по наряду, Но не был весел я, тем более — красив. А во дворе горят половиков полотна, Как радуги на кольях у ворот. Хозяйки моют пол под праздник, в день субботний, И праздник настает…

1960

Свежий хлеб

Рукав просторный засучив по локоть, Сжимая пальцы в узел кулака, Его валяют на столе широком И бьют его с размаху под бока. Нет, это не обычная работа, Священнодейством пахнет на столе, Встречаются здесь грохот обмолота С порой весенней сева на земле. Полет ладоней яростен и нежен, Все праздничней крутая пляска рук. Валяют хлеб на кухне первый, свежий, Труда и счастья замыкая круг. Дожди и ветры пролились на камень, Гром прогремел заслонкой, день окреп. Веснушчат, рыж и кругл, как солнца пламень, На кирпичах благоухает хлеб. О нем звенит считалка, пляшут дети, Газеты пишут, и в штормах судеб Есть мера высших ценностей на свете — Любовь, как хлеб, и дружба, словно хлеб. А в кухне окна настежь, пахнет мятой, Горячей глиной, молоком парным, Хрустящей коркой, дымом горьковатым И полевым простором распашным. На полотенцах петухи горласты, Белы полы, как на реке песок. И все предметы к торжеству причастны. А день просторен, светел и высок.

1960

Кружка молока

Гончар на круге деревянном Ей отдал взмах руки своей, А после печи цвет каляный, Пожар малиновых углей. Огня, воды и глины дружба Застыла каменным цветком. Ах, эта глиняная кружка С парным душистым молоком! Густым, ромашкового цвета, Белей любых берез в селе, Дар утренней зари и лета На белом скобленом столе. Под ручку пальцы вдеты снова, В ладони кружка улеглась. Глоток, как вдох в бору сосновом, И вот уж утвердилась связь С жарой, где воздух сенокоса, Звеня, пронзают овода, С большим зеленым лугом росным, Где речка стынет, как слюда. Где женщина по рани первой, По знобкой рани босиком, Еще не выспавшись, наверно, Уже прошла, звеня ведром. Ах, эти глиняные кружки С парным душистым молоком, Как их берут поутру дружно Детишки, вставшие кружком, — Белоголовы, синеглазы, В рубашках, стиранных сто раз, Двумя ладошками, как вазы Берут хрустальные у нас. Блестят от соли скипы хлеба, Сопенье слышится одно, И не глаза глядят, а небо Глядит на глиняное дно.

1960

Невская Дубровка

Б. Пидемскому

Мы с товарищем бродим по Невской Дубровке, Два довольно-таки пожилые хрыча, Будто мы разломили на круг поллитровку, Мы с товарищем плачем и солдатские песни поем… Вот он, берег Невы сорок первого года. Двадцать лет поднималась и жухла трава, Шли дожди и снега, лишь одна оставалась пехота, — Та, что в берег вцепилась, от дивизии рота В сорок первом году, ни жива, ни мертва. Вспоминает полковник лейтенантское звание, Вспоминает о Женьке, санитарке глазастой, — Как она полоскала рубашку свою и рвала, как ромашку, для раненых, — И смеется, как будто бы вспомнил о счастье. А в траве земляника пылает на брустверах, И солдаты лежат между ржавыми минами, И, наверное, Женька — красавица русая — Пулеметом порубана, где-то рядышком, милая. Вспоминает полковник, а земля исковеркана, Двадцать лет ничего на земле не разгладили, Да и мы — как земля, — наша память, наверное, Будет тоже, как эта земля, вечно в ссадинах. На шоссе ждет машина нас, зря надрывается. От воронки к воронке над траншеями медленно В бой на Невской Дубровке от земли отрываются Пять солдат с лейтенантом, из роты последние, Ничего нет вокруг, но велением памяти Мины рвут тишину, лейтенант чертыхается, И солдаты встают… Воздвигается памятью памятник, Там, где нету его, но стоять ему там полагается. А вокруг — мирный луг, а вокруг — жизнь нормальная. По Неве к Валааму плывет теплоход, полон песнями. Но сердца, словно компасов стрелки над аномалией, Бьют о ребра вовсю, будто тесно им, тесно им. А водителю Вите лет двадцать, не более, Столько, сколько нам в армии было когда-то. Он включил себе радио, не идет с нами в поле, Наши слезы и песни ему не понятны. Чт'o ему это поле, — как нам Куликово, не боле!.. Хлещет радио джазами над погостом в костях и металле. Мы с товарищем, с нашею славою, с болями, Эпопеей для Витьки, историей стали. Только мы не история, мы в нее не годимся, — В нас ликуют и плачут железные годы, И живут там солдаты, и хрипят: «Не сдадимся!». Делят хлеб и патроны у бездонного брода. Делят хлеб и патроны, разгружают понтоны. Нам бы надо обидеться на курносого Витю, Но у жизни есть горя и счастья законы, Наше — нам, юность — юным, и мы не в обиде. И зачем ему, Витьке, за нас нашей памятью мучиться. Ах, зачем, все равно у него не получится. Свищут птицы, горит земляника на брустверах, Полон Витька к истории благодарности и уважения. Он глядит на шоссе и на девочек в брючках, без устали Мчащих велосипеды вдоль древнего поля сражения.

1961

Второй

Дорогу делает не первый, А тот, кто вслед пуститься смог. Второй. Не будь его, наверно, На свете не было б дорог. Ему трудней безмерно было — Он был не гений, не пророк — Решиться вдруг, собрать все силы, И встать, и выйти за порог. Какие в нем взрывались мысли! И рушились в короткий миг Устои все привычной жизни. Он был прекрасен и велик. Никто не стал, никто не станет Второго славить никогда. А он велик, как безымянен, Он — хаты, села, города! И первый лишь второго ради Мог все снести, мог пасть в пути, Чтоб только тот поднялся сзади, Второй, чтобы за ним идти. Я сам видал, как над снегами, Когда глаза поднять невмочь, Солдат вставал перед полками И делал шаг тяжелый в ночь. В настильной вьюге пулемета Он взгляд кидал назад: «За мной!». Второй поднялся. Значит, рота И вся Россия за спиной. Я во второго больше верю. Я первых чту. Но лишь второй Решает в мире — а не первый, — Не бог, не царь и не герой.

1962

«А кто такой Бартоломей Диас?…»

А кто такой Бартоломей Диас? Что слышали вы нынче о Диасе? И почему Диас дошел до нас, Чем он прославился, вопрос неясен. Он Африку когда-то обогнул, Впервые обогнул ее по морю. Сто раз тонул, но гнул ее и гнул И обогнул, навек войдя в историю. А кто такой Бартоломей Диас? Я спрашивал, мне люди не ответили, Одни сказали — он испанец, раз Фамилия Диас. Да, тьма на свете их. Другие заявили — футболист. Зачем тебе он? — вопрошали третьи. Плыл в пене волн и солнц зеленый мыс, Рвал ветер паруса в пятнадцатом столетье, Жгла соль огнем бессонные глаза. Как мир велик! Ни тронов в нем, ни клира, Под килем и над мачтами гроза, И солнце прогибает крышу мира. А в Лиссабоне где-то день за днем В порту взлетали флаги на флагштоках, Гремели сходни, но никто о нем Не вспоминал, не знал о нем, и только Шальная девка, все забыв с тоски, Обласканная как-то ненароком, Не забывала жарких две руки И знала, кто такой Диас, до срока. А он о ней забыл в тот самый час, Когда вернулся, королем обласкан, И Лиссабон: «Да здравствует Диас!» — Гремел, судьбе завидуя прекрасной. (.............) Прошли века, сегодня мир гремит. От маршей тесно рациям в эфире. Волна восторга, в радугах зенит, Неслыханное совершилось в мире. Мир шире стал, чем был для всех для нас. …А кто такой Бартоломей Диас?

1962

«Далекое становится все ближе…»

Далекое становится все ближе, Уже луна и та доступна нам. Наука движется вперед и движет Весь мир навстречу новым временам, Когда близки любые станут дали И суть вещей сокрытая ясна. Но как измерить радость и печали, Ее вершины и глубины дна. Но как приблизить, одержав победу Над бездной, разделяющей собой Далекий, как созвездье Андромеды, Мир человеческой души иной? Расчеты — чушь! И формул тоже нету. Есть лишь Гомер, Толстой, Бетховен, Дант — Искусства гениальные ракеты И новые Ромео и Джульетта — Любви соединяющий талант. Они одни ничем не заменимы, Без них на свете через все года Немыслимы и неосуществимы Гармония и счастье никогда.

1962

Птица Сирин

На клочке пергаментных забот Я прочел значки полуустава — Птица Сирин в уши там поет… И тревожно мне донельзя стало. Птица Сирин в уши там поет Голосом далеких и любимых… Посреди гиперборейских вод Скалы, как ножи, встают над ними. Птица Сирин в уши там поет Голосом далеких и любимых… На пять тысяч верст зеленый лед, Солнца шар над ним в шерсти и дыме. Птица Сирин в уши там поет Голосом далеких и любимых… Красный Марс во весь обзор встает Со своими лунами пустыми. Птица Сирин в уши там поет… Гаснет парус, замерзают ноги. Дюзы разрывают звездолет — Птица Сирин встала на дороге.