Стихотворения

1933

Тютчев

О рьяный конь, о конь

морской,

С бледно-зеленой гривой!

Ф. Тютчев

Куда вы? Стоп! Назад, морские кони! Назад! В конюшню! К Тютчеву! В стихи! Он конюх ваш на первом перегоне, Он вызвал вас из водяной трухи. Так создают богов. И так играют дети. Он был ребенком, с богом на губах. Он создал вас — и вот уже столетье Пасетесь вы на водяных лугах. Сто лет вы бьетесь выпрыгнуть из плена, Он обманул вас, темный следопыт! Вы только пыль пучин, слепая пена, И нет ни грив, ни торсов, ни копыт. Он обманул себя, когда сквозь хаос Уйти хотел в «элизиум теней», И тенью дыма жизнь ему казалась, И тем звала и мучила сильней. Что проку вам пустую гнать погоню? И я хлещу вас по глазам — назад! В стихи, туда, где спит ваш первый конюх, Неверный бог и знатный дипломат!

1934

Друзьям

Пылать свечой, как сто свечей! Сгорать костром! А много ли Пробьется нас, живых лучей, От мертвых душ, сквозь жуть ночей, К живому сердцу Гоголя? Идем и тычемся — кроты! Дугой — пророки — горбимся! Жрецы куриной слепоты, Подножной травкой красоты, Поджав копытца, кормимся! А наша речь? Ее река Лежит ленивой сыростью. Она глуха, она дика, Как колокол без языка, А ей в века бы вырасти! И что нам жаться к берегам, Визжать слепой уключиной? Из ветерка бы — в ураган, Из ручейка бы — в океан, Да с грозами, да с тучами! Сиять лучом, как сто лучей! Сгореть, но сердце вынести, Но в сонной дикости вещей, Сквозь одиночество ночей В большое солнце вырасти!

1934

Песня о Лебяжьей канавке

По Лебяжьей по канавке, По небесной синеве, Тихо весла поднимая, Лодка движется к Неве. Дети с бережка сбегают Побарахтаться в воде, Дети смотрят и не верят — Нету лебедя нигде! Опаляя город зноем, Ходит полдень молодой, Сада Летнего прохлада Пролетает над водой. Отсверкали, отгремели Поля Марсова грома, Этим полем проходила Революция сама. Годы славные далеко, Зацветают дерева… За Лебяжьей за канавкой Открывается Нева. На Лебяжьей на канавке Нету лебедя нигде, Белым лебедем проходит Только облако в воде.

1935

«Не словами бедными, скупыми…»

Не словами бедными, скупыми Говорить бы нынче о тебе, — Все сказать, назвать, придумать имя, Все, чем стала ты в моей судьбе. Не словами — облаком плывущим, Еле слышным шелестом ветвей, Свистом ветра, в море снасти рвущим, Воркованьем сизых голубей. Языком таким, которым в грозы Туча с тучей в небе говорят, Чтобы бились ливни, чтобы слезы, Чтобы дали вздрагивали в лад! Чтобы все цветы, деревья, травы О тебе сказали: вот весна! Чтоб твоей живительной отравой Вся земля была полонена! Чтобы звезды замерли, внимая Невозможной песне о тебе, Чтобы мог сказать я: «Дорогая, Вот что значишь ты в моей судьбе!»

1938

«Распрощаемся, разойдемся…»

Распрощаемся, разойдемся, Не в разлуку, а навсегда. Разойдемся — и не вернемся, И не свидимся никогда. Никогда! Отпылают зори, И леса отшумят листвой. В дальней дали, как чайка в море, Затеряется голос твой, Затеряется облик милый, Не дотянешься, не дойдешь, Не докличешься. Все, что было, Только небылью назовешь. Только небылью! Все скитанья, По которым прошли с тобой, Все скитанья и все страданья — Крылья молний над головой. Так прощай же! Заря сгорает, Звезды в небе, дрожа, встают. Так прощаются, вдруг теряя То, что молодостью зовут, То, что в сердце горело, билось!.. Утро. Осень шумит листвой. Это все мне только приснилось — Ты покуда еще со мной.

1938

Пушкин

Он спал как будто. Песню ветра, Гремя заслонкой, вел камин. Висели звезды рядом где-то, Между оконных крестовин. Он сразу понял: осень, вечер, Деревня, ссылка. Он привстал На локоть. Вслушался: далече Запел бубенчик и пропал. Опять пропал! Опять хоть в спячку! Ни книг, ни писем, ни друзей… Вдруг слово первое враскачку Прошлось по комнате по всей. И, на ходу качая воздух, То легкой рысью, то в карьер, Шатая стены, окна, звезды, Обозначается размер. В его походке знаменитой Раздольем песенной тропы Восходят кованым копытом Четыре тяжкие стопы. Четыре солнца всходят разом, Четыре бубна в уши бьют, Четыре девы ясноглазых В четыре голоса поют. И песня льется, замирая, А в ней, чиста и глубока, То удаль русская без края, То злая русская тоска, Паром, скрипящий у причала, Полынь, репейник на полях И потерявшая начало, Вся в рытвинах и колеях, Дорога. Полосы косые На верстовых ее столбах И на шлагбаумах. Россия! Трактиры, галки на крестах, И деревянные деревни, И деревянные мосты. Россия, Русь в уборе древней, Живой навеки красоты! Душа изведала отрады Народных песен, скорбных дум, И глушь лесов, и гор громады, И ширь долин, и моря шум. Страна! Как сердцу в ней просторно И как в ней тесно для ума, Для вольности! Живые зерна В ней душит рабство и тюрьма. Уже друзей не досчитаться На перекличке. Черный год! Суровый год! И, может статься, Его уж близится черед?.. Писать! Слова идут, мужают И в строе песенном плывут, А звезды стены окружают И в окна свет неверный льют. Писать, писать — в стихах и в прозе, Писать! Не то сойдешь с ума… Вот-вот зима. Свежо. Морозит. Ужель еще, еще зима?

1939

Журавли

Пролетали журавли на север, К северным болотистым озерам. Длинным клином журавли летели И кричали голосом протяжным. А над ними плыли, отставая, Облака и таяли в лазури. Холоден еще апрельский ветер, Но уж солнце крылья пригревает. Впереди вожак, силен и зорок, Ровным махом воздух рассекая, Строй равняет и крылом могучим Сдерживает натиск торопливых. Так они летели. А под ними Шли поля, селенья и дороги, Шли леса в сквозной зеленой дымке, Половодьем набухали реки. И земли звучанье долетало: Топоры стучали, ржали кони, Петухи кричали, пели дети, И перекликались паровозы. И тянуло журавлей на север Жаркое весеннее томленье И заботы смутные о гнездах, О птенцах крикливых, тонконогих. Вдруг раздался звук внизу короткий: Не пастух кнутом пеньковым щелкнул, Не топор сорвался дровосека — Злая пуля устремилась к небу. Злая пуля злого человека К журавлиной стае устремилась И крыло тому, кто шел последним, Острием свинцовым перебила. И, внезапной болью обожженный, Он глаза от ужаса расширил, И взмахнул крылом, и покачнулся, И оно, как мертвое, повисло. И тогда в безумье, задыхаясь. Он крылом здоровым резал воздух, Но все выше уходило небо, А земля навстречу подымалась. И, ударив снизу жесткой глыбой, Вздрогнула и вдруг остановилась. И увидел он, как, строй нарушив, Ходит стая в высоте кругами, Кружит стая, брата окликает, Окликает, кличет за собою. Он ответил братьям слабым стоном И рванулся, и упал на землю. И когда опять он глянул в небо, Он увидел: тем же строем ровным Уходили сильные на север И все звали, звали за собою. Там озера в камышах и зори, А ему теперь уж не увидеть, Как по тем озерам ходит солнце, Как дрожат в затонах звезды неба. А ему не окликать подруги, Не хранить от ястреба гнездовье, Не летать за пищей по разводьям И птенцов не обучать полету. Но крылом своим, еще могучим, Но дыханьем жадным и глубоким, Всею кровью, что стучала в сердце, Всею болью — он не верил в гибель! Слишком громко север призывает, Так, что шея тянется к полету И в ушах посвистывает ветер!.. Пролетали журавли на север…

1940

«Все врозь: дома, дороги, руки…»

Все врозь: дома, дороги, руки… Нет, даже рук не дотянуть! Сквозь ночи долгие разлуки Дожить до встречи как-нибудь! Что встреча? Света приближенье, Вдруг озаряющее мрак. Что встреча? Горькое мгновенье, Невозвратимое никак. Пройдет — и вновь затихнут птицы, И снова тучи скроют высь. А навсегда не распроститься! А до конца не разойтись! И все гадаешь, все не знаешь — Где ты идешь? Кого ты ждешь? Кого улыбкой ты встречаешь? Кому ты руку подаешь? Когда б, как два крыла у птицы, Сошлись бы наши два пути! Мне над тобой бы так склониться, Так сердцем к сердцу подойти, Чтоб видел я тебя воочью Сквозь самый дальний перегон, Чтоб нам одной и той же ночью Один и тот же снился сон!

1940

Железная дорога

Она меня манила с детских лет. Зарей, бывало, затаив дыханье, Я вслушивался в голос паровозный. Он долетал загадочный, зовущий — То в нем печаль неясная звучала, То вырастала смутная тревога, А то — призыв… Куда? В какие дали, В какие земли, страны, города? Я выходил в поля. С холма я видел, Как вдалеке, над легкой синью леса, Взлетал порой дымок белесоватый, Клубился, плыл и таял в синеве. Я так любил рассказы о дороге! И все слова — чугунка, паровозы, Вагоны, рельсы и названья станций — Входили в игры, оживали в снах. И вот она! Как близко, мне казалось. Издалека маячит водокачка, Как медленно мы приближались к ней! И, наконец, тяжелый, полосатый Передо мной шлагбаум вознесен. И вот они — влекущие, стальные, Манящие в неведомую даль, Змеятся рельсы. Вот они — вагоны, То бешено летящие, цветные, То хмурые товарные составы, Звонки, платформы, суета посадок, Лязг буферов, колесный гул в полях, И вот они — сигнальные ночные Зеленые и красные огни! Я помню дни: тянулись эшелоны На горькую германскую войну. Я помню тихий пыльный полустанок. Стоял июль. Клонился день к закату, Тянуло мирно с поля спелой рожью, И заунывно перепел свистал. Состав остановился. Брали воду. Теплушек двери настежь отворив, Гуторили солдаты, затихая. И вдруг, задорно по ладам пройдясь, Гармоника заплакала. Сначала Откуда-то совсем издалека Поплыли, робко вздрагивая, звуки — Казалось, чья-то горькая душа Сама с собой в раздумье говорила, Как будто языка не находя. Но вот лады окрепли и пошли, Пошли, старинной песней разливаясь, — Не в этих ли рожденные полях? О чем они? О той ли тяжкой доле, О силе той, в груди народа скрытой, О воле той, о родине? Солдаты Притихли вдруг, притих и полустанок, Заслушался. И далеко в поля Зарей рвалась, неслась, летела песня. Но вот залязгал, заскрипел состав И тронулся, а песня все звенела И поплыла туда, во мглу, на запад. На горькую германскую войну. Как я запомнил год, когда, бушуя, Потоком с фронта, прихватив оружье, Штыков не примыкая, все уставы Перечеркнув, рванулись по домам Солдаты, поезда переполняя, Гурьбой веселой разместясь на крышах, На буферах скрипучих укрепясь, И как опять росла и разливалась На сто ладов совсем иная песня — То легкая, привольная, со свистом, То грозная, скликающая в бой. И вновь пошли, загрохали составы К иным боям, иные видя дали, — Красногвардейцев первые отряды, Красноармейцев первые полки. Они пошли, чтоб отплатить сурово За всю тоску отцов о вольной воле, За всю печаль старинных рабских песен, За черный труд, за горький хлеб земли. А впереди — влекущие, стальные, Манящие в неведомые дали, Бежали рельсы. Не о тех ли далях Мне в детстве пел таинственный, зовущий В ночах гудок протяжный паровоза, Не этих дней ли грозная тревога Звучала в нем? Навек я полюбил Гудки, вагоны, рельсы, полустанки, Тревожную, неведомую даль!

Февраль 1941

«Пастух кору надрезал у березы…»

Пастух кору надрезал у березы. Склоняясь, тянет сладковатый сок. За каплей капля падает в песок Березы кровь прозрачная, как слезы. А над землей — дыхание весны, И все деревья с корня до листочков, Едва раскрывшихся, напоены Железной силой, рвущей створки почек. Так ясен день! Так небосвод глубок! Так журавли курлычут, пролетая! И в этот миг березе невдомек, Что, может быть, смертельна рана злая, Что, может быть, от муки холодея, Она увянет к будущей весне: Иссохнет ствол, и ветви онемеют, И помертвеют корни в глубине. Но этот черный день еще далек, И долго будет кровь еще струиться, Над нею станут бабочки кружиться И пчелы пить густой пахучий сок. Покуда ж все, как прежде: зеленеет Наряд ветвей, и зелень так свежа! И пьет пастух. И на коре желтеет Глубокий след пастушьего ножа.

Январь 1941

«Осенний лист упал на колею…»

Осенний лист упал на колею, В сырую грязь, набрякшую дождями. Все лето — в зной, в грозу — между ветвями Оберегал он красоту свою. Он зеленел и наливался влагой, Мужал, темнел под солнечным лучом И, непонятной одержим отвагой, Вдруг сам, как солнце, заиграл огнем. И не было ни боли, ни страданья, Ни горечи в последней вспышке той. Он и не знал, что это увяданье Пылает в нем прощальной красотой. Он будет смят проезжим колесом, Его огонь померкнет в луже грязной, А он лежит — недрогнувший, прекрасный, С открытым перед гибелью лицом.