Стиляги

Валерий Сафонов:

Нас преследовали, да. Я сразу эти форменные брюки, которые мне приобрели, перешил – я их сузил. И меня на комсомольское собрание вызвали. Пришлось все это восстанавливать. [Говорили]: ты же комсомолец, позоришь таким вот образом коллектив, как на себя ярлык какой-то навешиваешь.

Георгий Ковенчук:

У меня с узкими брюками была целая легендарная история. Я не просто был пижон, я работал – со школьной скамьи. Я учился в СХШ – средней художественной школе – и уже с последнего класса делал иллюстрации в журнале «Нева», книжки в «Лениздате» делал. И покупал [одежду] на заработанные деньги – я неплохо зарабатывал. А потом я стал работать в коллективе «Боевой карандаш», где делали карикатуры «Они мешают нам жить», в том числе, против стиляг. И одновременно с возникновением этого коллектива у меня произошла такая история. У меня был костюм, который купили еще на барахолке – у Балтийского вокзала продавали что-то и стиляги, и моряки привозили торговые. И я купил там костюм австрийский. Двадцать четыре сантиметра ширина брюк. И я шел в кино со своим приятелем, он учился в академии на архитектурном факультете, а я – на графическом. И около Аничкова моста нас кто-то схватил так грубо за локти. Я решил, что это – какие-то хулиганы. И когда я говорю «В чем дело?», вижу – на руках у них красные повязки с надписью «Комсомольский патруль». И такие с прилипшими папиросками на нижней губе, довольно такие хулиганистые ребята, в тельняшках. Шпана такая. «Вы откуда такие приехали?» – «Как – откуда?» – говорю. – «Мы здесь родились». И они: «Что это у вас за такие брюки – от долгов бегать?» Тогда так говорили – мол, удобно от долгов бегать в узких. А все ходили в широченных – широченных таких – это тоже была своя мода, надо было, чтобы брючина закрывала ботинок, и не было видно ботинка. Их в свое время «клешами» называли и тоже запрещали – в тридцатых годах, – но не так сильно боролись, [как с узкими брюками].

Отвели нас в штаб комсомольского патруля – пропали билеты в кино. Посадили нас на скамейку – там действительно были и хулиганы, и пьяные были, и девицы были всякие. И мы сидим. Неприятно было. Во-первых, по-хамски нас схватили, во-вторых, собирались в кино, и билеты пропали. А в-третьих, я очень боялся, что сообщат в институт – мы на втором курсе были. Нам говорят: вот сейчас придут вас фотографировать и потом в газете поместят – неприятная перспектива.

И вот приходит журналист из «Смены» и говорит: «В чем дело?» Они ему говорят, что вот этот пьяный валялся, этого задержали, за то что он там пИсал где-то, эта вот приставала к мужчинам. «А этих за что?» – «За вызывающий внешний вид». Он так посмотрел: «А в чему у них вызывающий внешний вид?» – «А вот посмотрите, какие у них брюки?» – «Какие брюки?» – «Ну вот посмотрите, какая ширина». И к нашему счастью журналист тоже по-модному одевался. И он говорит: «И у меня точно такие же брюки. Отпустите их – вы неправильно их задержали».

И нас отпустили. Мы так были рады, что такой попался прогрессивный журналист – мог бы и другой попасться.

Анатолий Кальварский:

Брюки мне не разрезали. Но убегать от комсомольских патрулей [приходилось]. Наш джазовый оркестр имел своих охранников. Обычно это были ребята очень спортивные, и они нас предупреждали о том, что идет комсомольский патруль, и мы сбегали из тех мест, где играли. Но несколько раз нас залавливали. Однажды нас заловили в доме культуры промкооперации на Каменноостровском проспекте. Комсомольский патруль стал спрашивать фамилии. Валя Милевский сказал «Циммерман» – ему вспомнилась дощечка на фортепиано, и он сказал «Циммерман». Я сказал «Эллингтон» – мы начали кривляться просто. А парень записывает. А мой приятель, Толя, саксофонист, который тоже как-то себя назвал, сказал трубачу, который пришел к нам играть первый раз и был из воспитанников военного музыкального училища: «Чувак, ну, ладно, нас-то из институтов повыгоняют, а тебя-то за джазуху под трибунал». Тот испугался: «Что делать?» – «А ты то место, где у тебя на партитуре написано «буги-вуги», оторви и съешь». Тот оторвал кусок нотной бумаги и начал жрать. Тогда эти комсомольцы начали смеяться. «Ну вас, ребята, к ебени матери, идите, куда хотите».

Виктор Лебедев:

Меня дважды за внешний вид выбросили с вечеринок в холодильном институте и в технологическом – потому что я не был одет, как советский студент. У меня был кок такой большой, до колен пальто и узкие брюки – в общем, весь набор. Конечно, я выглядел очень смешно, родители ужасались, но нам тогда казалось, что эстетически мы соответствуем этому направлению.

Валерий Попов:

Советская власть пошла сразу грудью на это дело. Конечно, понимали это все. Но уже страха расстрела не было. Но ощущение приятной дерзости, приятного риска – оно, конечно, нас двигало. Но борьба закончилась поражением советской власти – в очередной раз. Правда, она потом взяла реванш.

В стенгазете [нас] рисовали. В России все вроде бы строго и в то же время бог спасает. Такой был Илья Банник – главный стиляга, и в то же время его очень любили учителя. Он веселый такой, обаятельный, хорошо учился, шикарно в баскетбол играл. И его только журили – ну, что ты, убери свой чуб, немножко пригладь. Как-то все смягчается добродушием русским.

Борис Алексеев:

Дружинники могли вас схватить. Если вы в узких брюках, дудочках так называемых, могли распороть. Там, где памятник Юрию Долгорукому, был московский центр вот этой добровольных дружин. Там и начальник сидел – чекист какой-то, гэбэшник. Однажды и сам я туда попал, потому что хотел взять у Бенни Гудмана автограф – когда он приезжал. Меня арестовали и увезли туда. Долго надо мной там издевались, измывались. Пытались, чтобы я «завелся» – и тут же сунуть пятнадцать суток. Но я отключался, сидел, как дурачок, смотрел, глазами дергал и как бы ничего не понимал. Ну, они меня и отпустили. Правда, пластинку, которая у меня была с собой, они стащили – себе оставили.

Борис Дышленко:

Это запрещалось и в школах, и в институтах. За это могли выгнать. Комсомольские патрули стригли стиляг, в провинции вели себя просто грубо и вызывающе. Я не говорю о тех «черносотенцах», которых поощряли власти негласно просто избивать, стричь, распарывать брюки. Делалось это и в Питере. Ловили, приводили в штаб дружины и делали все, что полагалось делать. Подглядывали в замочные скважины. Писали статьи в «Комсомольской правде» и других газетах. Якобы это критика, а на самом деле – это не критика, а просто поношение. Практически ни за что.

В Риге систематических гонений не было, но если ловили за «не таким» танцем, тут же выводили из зала. И если собиралась компания, и достаточно часто они встречались и предавались так называемым «оргиям» – это были вряд ли оргии, просто обычные вечеринки, – то могло кончиться очень плохо. Могли запросто выгнать из института.

Рауль Мир-Хайдаров:

Рискованно было. Могли тебя из комсомола исключить, из общежития выселить. В нашем городе, кроме Роберта, были еще Алик Прох – известный стиляга, Славик Ларин – у него очень хорошие записи были. Олег Попов, мой приятель. Полковник КГБ в отставке – и из стиляг!

Александр Петров:

Однажды, имея двадцать шесть лет от роду, я взял автограф у японского музыканта – Нобуо Хара такой приезжал к нам. И у него большой оркестр, назывался «Sharps and Flats» – «Диезы и бемоли». Я пришел в гостиницу «Россия», где он остановился – взять у него автограф. Меня – до сих пор не пойму, как таких тогда держали? – маленький рыженький пьяненький чекист: «Молодой человек, пройдемте». Ну, я пошел – у них резиденция была в комнате милиции, проверили – я не разведчик, не фарцовщик, ко мне прицепиться нельзя было. Но они – как впоследствии я понял – написали соответствующую бумагу в институт. Я уехал на преддипломную практику, приехал, пришел в институт – оказывается, меня ищут, с кафедры профилирующей. А при каждом крупном предприятии и учебном заведении был так называемый «первый отдел» (отвечающий за идеологию – В. К.) Из главного здания КГБ направили туда бумагу и написали, что я несоответствующим образом себя веду. Меня завкафедрой – а я у него был любимчиком – пригласил в кабинет. Он был осторожен и даже трусоват, попросил секретаря закрыть снаружи – и провел со мной беседу. «Расскажи, что случилось, как?» Я ему рассказал, и он говорит: «Э-э-э, обосрал институт». Я говорю: «Ну, как же? Когда наши музыканты где-то во Франции или в Польше находятся, у них берут автографы, и это нормально». Он говорит: «Францию и Польшу Гитлер подмял под себя за две недели, а о нас споткнулся». Он посигналил секретарю, та открыла. Я ушел. А зачет по преддипломной практике был автоматический, никто не проверял. Всем проставляли зачет. В результате, по команде какой-то эту ведомость вернули в деканат, порвали, заново напечатали, всем поставили зачет, а мне – незачет. Потом меня пригласил замдекана, Валентин Владимирович Москаленко, он до сих пор работает в МЭИ. «Вот, до нас дошли сведения, что вы заискиваете перед иностранцами, что-то клянчите у них». «Да нет», – я говорю. – «У меня есть книга для автографа. Я – любитель джаза, коллекционер». – «Но это же постыдно для советского человека». – «Но если Рихтер или Ростропович едут на Запад, у них берут автографы, об этом пишут как о положительном явлении». – «Но это – Рихтер или Ростропович. Правда, я в джазе не разбираюсь, но меня не интересует, как там. Меня интересует, как здесь». Там уже решено было наверху. Меня хотели выгнать из комсомола – а я не комсомолец. Двадцать шесть лет – а я не комсомолец. Я выкрутился, как-то ответил, и в результате я должен был пойти поработать год-полтора – и не в НИИ, не в проектный институт, а на завод и принести характеристику. Что я и сделал.

А на завод я только пришел – ко мне подходит комсорг. Рабочие пареньки – они не особо вступали в комсомол. А я как раз ему создал фронт работы. Ну и потом, [поработав на заводе], я защитил диплом.

У меня есть приятель – полковник КГБ на пенсии. И я ему задал вопрос: «Как все это произошло, что меня выгнали из института? Найти бы документы». Он говорит: «Таких документов нет». – «Слушай, но меня же выгнали из института». – «Им пришла бумага от начальства, они обосрались и приняли меры против тебя».

Юрий Дормидошин:

И тогда власти начали репрессии. В противовес этому явлению были созданы комсомольские дружины под управлением КГБ. Достаточно жестко все было, были репрессии жесткие – избиение было. Нельзя было носить красные носки почему-то, нельзя было носить узкие брюки, и когда ты проявлял себя слишком импозантно, тебя куда-то уводили, с тебя снимали эти красные носки и разрезали эти брюки.

Лев Лурье:

Многие из рок-поколения будут говорить о том, как их преследовали за длинные волосы, но это была хуйня по сравнению с тем, как преследовали стиляг. И насколько им сложнее было это сделать. Стиляги, если хотите, были как геи. Это было некое заявление.

Советская власть никогда не была тоталитарной, даже при Сталине, но она стремилась так выглядеть. Она хотела какого-то порядка, но никогда его не достигала. И в некоторой степени этот открытый вызов был похож на поведение воров в законе или шпаны. Ребята реально шли на риск. И в этом смысле – как демонстрация смелости и того, что можно так поступить

Идиотским советским искривленным образом этот «буржуазный образ жизни» достигался какими-то невероятными героическими усилиями: для того, чтобы пройти в узких брюках, требовалась реальная смелость. И как всякий пример героизма, это воспитывает.