Стиляги
Шрифт:
Но вряд ли можно говорить о стилягах как каком-то серьезном «протестном движении» против господствующей идеологии, каким была, например, американская «контркультура» в пятидесятые годы. Прежде всего, девушкам и парням просто хотелось развлекаться и вести такой образ жизни, какой они хотели.
Но стиляжество стало для многих школой стиля в одежде и музыке, помогло понять, что такое свобода и научиться вести жизнь, которую они хотели, в далеко не свободном обществе. Да, они не создали чего-то своего, оригинального, но уже сам их «культурный протест» против господствующей серости и идеологических штампов заслуживает уважения. Кроме того, «стиляжество» стало хорошей питательной средой для многих будущих писателей, художников, музыкантов.
«Мне нелегко разобраться в своих чувствах к стилягам», – пишет
Судьбы бывших стиляг различны. Кто-то стал джазовым музыкантом, кто-то – писателем, кто-то – фарцовщицком, у кого-то была самая обычная жизнь. Но практически все они соглашаются, что стиляжничество научило их не стараться быть «как все», не бояться выделиться из толпы, думать своей головой, научило, в конце концов, быть свободными – настолько, насколько это было возможно в той реальности, где они жили.
Олег Яцкевич:
То, что мы нормальные выросли, не пошли в бандиты – это заслуга отнюдь не государства. Это – заслуга наших родителей, воспитания и всего прочего.
[Позже я] просто стал взрослый, мне это стало не интересно. Но [стиляжничество] не закончилось. Всегда кто-то хочет среди других выделяться. Это – процессы вечные. Молодежь всегда [хочет выделиться].
Анатолий Кальварский:
Это была своеобразная форма протеста, нигилизма. Все зависело потом от того, как складывалась карьера. Я знаю очень многих людей, которые в свое время были довольно прогрессивными, стилягами, а потом как-то мимикрировали и даже истово служили власть придержащим. Многие, конечно, делали вид, но я знаю и таких, которые истово служили. Из-за желания сделать карьеру.
Борис Дышленко:
Многие из этих людей стали позже писателями, художниками, поэтами, музыкантами. Особенно много музыкантов, и очень хороших музыкантов. Я не знаю, был ли Слава Чавычуров стилягой когда-либо, но кумиром стиляг он был, конечно. Он был прекрасный саксофонист. В Ленинграде его тогда знал каждый музыкант. Он мне открыл Клиффорда Брауна. Сам он, тогда если случайно привозили откуда-то с Запада какую-нибудь пластинку, то музыканты привозили ему, и он расписывал ее на партии тут же. Умер он в Москве – он потом уехал в Москву. Я его в последний раз видел в Питере году, наверно, в семидесятом или семьдесят первом.
Валерий Сафонов:
Я не могу сказать за всех, но, в принципе, я был диссидент, безусловно. И мне уже в шестьдесят первом году удалось познакомиться с настоящим деятелем диссидентского движения, Юрием Гендером. Он сидел потом как диссидент, за то, что устроил демонстрацию протеста против оккупации Чехословакии. Потом он вынужден был эмигрировать. А тогда он предложил мне много литературы – у него была литература специальная такая… Это уже к моде не имело отношения.
Рауль Мир-Хайдаров:
Стиляги – это был толчок на какой-то новый культурный уровень, шаг в какую-то другую культурную жизнь. Вот я начинал с рок-н-ролла, а если спросить меня, какое у меня самое любимое место в Москве, это – концертный зал Чайковского. У меня открылись глаза и на живопись. Сейчас у меня одна из крупнейших частных коллекций современной живописи в России – у меня две с половиной тысячи работ. Вот я своему стиляжничеству и товарищу, Роберту Тлеумухамедову [этим обязан].
Алексей Козлов:
«Чуваки» – часть из них переоделись, стали нормальными людьми, а часть стали диссидентами. Причем, диссиденты тоже разделялись на категории. Были диссиденты открытые, как Делоне или Буковский, которые на этом карьеру политическую сделали. То
есть они рисковали, шли в тюрьмы, их потом обменивали на Альенде и так далее, и они уже дальше на Западе продолжали политическую карьеру. А были диссиденты «культурные», и я относился к культурным диссидентам. Но у музыкантов это было сложнее. Писатель или художник мог писать или рисовать в стол и переправлять на Запад, там публиковаться, за что его здесь наказывали, могли даже в дурдом посадить. А музыкант не мог быть открытым диссидентом, музыканту надо было где-то репетировать, играть перед публикой. И вообще, зафиксировать музыку нельзя. Писателю и художнику можно зафиксировать на носителях, а музыканту нельзя. Он сыграл – и все. Поэтому у нас была другая тактика.Виктор Лебедев:
Во-первых, возраст. Люди стали старше. Во-вторых, в это время как раз все или заканчивали вузы, или были в предзащитном состоянии. В-третьих, к этому времени [в СССР] уже приехали люди, одетые иначе. Например, на меня повлиял приезд Ива Монтана (в 1956–м году – В. К.), я просто влюбился в этого человека и пронес эту симпатию через всю жизнь. И как к певцу, и как к личности, и к тому, как он был одет. И другие – Жильбер Беко, Жак Брель. В это время они как раз все приехали. В пятьдесят шестом году впервые приехала My Fair Lady в Петербург, приехали музыканты какие-то, певица Катарина Валенте. Тогда наша компания, например, резко поменялась: стали носить твидовые пиджаки, тройки – костюмы, платочек в кармашек, и уже вся эта гипертрофия закончилась. Тогда же началась влюбленность в первые произведения Васи Аксенова – «Звездный билет» и так далее. Все поменялось, и музыка тоже. Была уже не только американская, но и появилось большое влияние французской музыки, потому что их много гастролировало. Мы уже больше не к американской моде, а к парижской повернулись, и уже у девочек «бабетты» появились – они увидели Бриджит Бардо.
Борис Павлинов:
Это был протест против вот этого самого комсомольского идиотизма, во-вторых – желание не быть каким-то сельским быдлом, избирательно получать [из западной культуры] то, что было интересно, приятно, современно по тому времени. Не отставать, не терять человеческий облик, не становиться полуживотными.
Валерий Попов:
[Появилась] некоторая свобода нравов. Можно было волочь какую-нибудь девушку за шею, как курицу. Волочь по Невскому, чтобы она еле за тобой поспевала. И при этом курить сигару. Это было «аморально». Раньше под ручку только можно было ходить. Без этой эпохи ничего бы не было дальнейшего. Если бы этого не было, был бы у нас какой-нибудь Мао дзэ Дун до сих пор. Свобода началась оттуда, безусловно.
Алексей Козлов:
У меня было таких вот друзей – [стиляг] не больше десяти. Может быть, у них тоже были. Но, в принципе, мы исчислялись несколькими десятками на всю Москву. Не более того. Остальные, может быть, тоже интересовались и знали не меньше нас, но их отличало то, что они внешне не выделялись, старались держаться в тени. У меня был такой приятель, который тоже очень много всего знал, но почему-то одежда его вообще не интересовала. Он одевался, как все. И мы с ним разговаривали, все нормально, но он не выделялся. Он носил советские костюмы. А я не мог держать в себе это преимущество над всеми остальными, я должен был это подчеркнуть. Количество таких людей было, наверно, гораздо больше, но у них не было такого чувства самосознания, они не хотели выделяться. В советском обществе был какой-то процент населения – может быть, они миллионами исчислялись, которые все понимали, все знали, всем интересовались. Они просто тихо, в тряпочку, дома или там на кухне собирались. Это называлось «Фига в кармане». Я к ним относился с легким презрением. Я их любил и уважал, но за вот эту трусость я их презирал. Слегка. Я этого не выказывал, конечно. А те, кого обзывали стилягами, не могли удержаться и демонстрировали свое это знание. В виде внешних проявлений. Они держали «фиги в кармане», мы старались эти фиги показывать. А самые рискованные люди – это шестьдесят восьмой год, на Красную площадь вышли – Горбаневская, Делоне и другие. Когда в Прагу вошли [советские войска]. Они вышли, их тут же забрали, и они все в лагеря попали.