Сто рассказов из русской истории. Жизнь Эрнста Шаталова. Навеки — девятнадцатилетние. Я вижу солнце. Там, вдали, за рекой

— Забыл я, Хатия…

— Эх, ты!.. Важико говорил, что там с ним было много грузин… Среди них, кажется, два брата…

У Бабило задрожала в руке трубка, Какано опустилась перед Хатией на колени, дернула за подол платья.

— Да, точно, теперь я вспомнила… Два брата, говорит, были с нами, похожие друг на друга, как две половины одного яблока…

— Близнецы, что ли? — прошептала Какано.

— Близнецы!

— А… фамилия? Как их фамилия?

— Фамилию я не спрашивала, дядя Бабило…

— А звали как?

— Сказал он, только я забыла…

— И… Живы они, говоришь? — спросила Какано.

— Ну-у-у… Их, сказал Важико, пули не берут!

— Пойду-ка я с вами, детки, покажите мне этого парня! — попросила Какано, молитвенно сложив руки.

— Сосо, Важико приехал на один день, не так ли? — спросила меня Хатия.

— Ага, на один день!

— Значит, я не застану его? — застонала Какано.

Хатия кивнула головой.

— Что же мне делать? — Какано взглянула на меня.

— Он сказал, что еще приедет.

— А если не приедет?

— Я напишу ему и все узнаю, тетя Какано! — обещал я, отводя взгляд.

— Сделай доброе дело, сынок, бог отблагодарит тебя! — взмолилась Какано.

— Обязательно, тетя Какано!

— Боже великий! Значит, живы мои мальчики?! Близнецы?

Похожи друг на друга, говорит?.. Матерь божья! Много близнецов на свете, дай бог всем им жизни и здоровья… Но сделай так, чтобы эти двое были бы моими мальчиками! Матерь божья! — Какано воздела руки.

За все это время Бабило не проронил ни слова. Я ждал, что вот-вот он встанет, схватит нас за шиворот и вышвырнет за дверь как бессовестных обманщиков. Но он сидел молча, удивительно спокойно, с улыбкой наблюдал за Хатией, и лишь подрагивание правой брови выдавало его сдерживаемое волнение.

— Боже справедливый, за что ты так наказал этого милосердного ребенка?.. — проговорил наконец он, встал, обнял Какано за плечи и повел ее к дверям.

— Ложитесь теперь, дети, дай бог вам приятного сна! — И он закрыл за собой дверь.

Спать нам не хотелось.

— Спустимся во двор, Сосойя! — попросила Хатия.

…Я усадил Хатию под орехом, лег сам и положил голову ей на колени. Была теплая, тихая июньская ночь. Над нами простиралось усеянное звездами черное небо. Доносились убаюкивающее верещание сверчков, шум реки, кваканье лягушек, ленивый лай собак. Сейчас у нас точно такая же ночь, так же лают собаки, так же шумит река. Тетя так же лежит под деревом, смотрит на небо и думает о том же, о чем и я. Как было бы хорошо, если б люди могли видеть в небе, как в зеркале, друг друга. Я увидел бы тетю, свое село, весь мир, познакомился бы с несметным количеством людей, своих сверстников. И мир узнал бы меня. Мы увидели бы, кому на свете живется хорошо, а кому плохо, и первые помогли бы вторым… Люди увидели бы друг друга и поняли бы, что не такие уж мы плохие, как нам это иногда кажется, что нет у нас основания ссориться и враждовать меж собой, и не стало бы на земле войн и кровопролитий…

— О чем ты думаешь, Сосойя?

— Сам не пойму, Хатия…

— А все же?

— О небе.

— Что — о небе?

— Думаю, если бы небо было зеркалом…

— А зачем тебе, чтобы небо было зеркалом?

— Эх, это было бы здорово!..

— Сосойя, теплая ночь, правда? — спросила Хатия после минутного молчания.

— Да. Скажи, Хатия, с чего это ты наговорила с три короба вранья? Я был готов провалиться сквозь землю!

— Ничего я не наврала…

— Ну, знаешь!

— Все, что я сказала, было правдой. Ты просто забыл…

— Хатия, или ты рехнулась, или меня принимаешь за круглого дурака!.. Ты думаешь, Бабило поверил в твою сказку?

— А он поверил бы, если б я сказала, что его сыновья погибли?

— Нет!

— Почему?

— Да потому, что это неправда!

— А если бы сказала, что они живы?

— Это ведь тоже неправда?

— Сосойя, двух неправд не бывает. Сыновья Бабилы или живы, или погибли… В их гибель Бабило и Какано не верят, значит, они должны поверить, что они живы.

— Но ты…

— Что — я?

— Я не сказала, что эти ребята — их сыновья… Пусть они думают, что это так. Что в этом плохого?

— Да нет, плохого ничего…

— Тогда в чем же я виновата?

— Ни в чем, Хатия…

Пусть Бабило и Какано думают, что живы их дорогие мальчики, что в этом может быть плохого? Ничего. Это неправда? А если правда? Если это правда, тогда — хорошо? Хорошо! Вот в том-то и дело! Всякая правда хороша? Этого не может быть! Ну а всякая ложь? Плоха ли всякая ложь? Нет, конечно! Но ведь хорошая ложь лучше плохой правды? Лучше! В том-то и дело!..

— А сейчас о чем ты думаешь, Сосойя?

— А сейчас я думаю о том, как завтра тетя испечет большой-пребольшой мчади и как я наброшусь на него!

— Сосойя, какого цвета небо?

— Синее, Хатия.

— А какого цвета синий цвет?

— Синий?.. Ну… Синий — это цвет неба.

— А это красивый цвет?

— Очень красивый, Хатия!

— А что это значит — красивый? — не отставала Хатия.

— Красивый? — Я привстал и посмотрел в лицо Хатии. — Красивы большие синие глаза… Черные брови… Черные ресницы… — Я провел пальцами по глазам Хатии. — Красивы каштановые волосы… Маленький нос… Пухлые губы… Белые зубы… Красивы прозрачные уши, высокая шея… Вот ты, например, Хатия, красивая…

— Значит, я — синяя, цвета неба?

Я вздохнул.

— А ты какой, Сосойя?

— Я? Я — обезьяна!

— А какая она, обезьяна?

— Точно такая, как я!

Хатия погладила мое лицо.

— Какого цвета у тебя волосы?

— Черные.

— Глаза у тебя большие. И ресницы длинные. А глаза у тебя какого цвета?

— Карие.

— Нос — прямой, небольшой… И губы пухлые. А зубы?

— Зубы у всех белые, Хатия.

— Ты красивый, Сосойя?

— Хорошо, что ты не видишь меня!

— Я вижу тебя, Сосойя! Тебя и солнце. И больше ничего.

Я лег опять. Хатия склонилась ко мне, приложила ухо к груди. Наверно, она прислушивалась к биению моего сердца. А я наслаждался теплом ее рук и щеки и, как тогда, на берегу Супсы, чувствовал, как это тепло вливается в меня. Я слушал шум реки, верещание сверчков, лай собак и не видел ничего, кроме Хатии и усеянного звездами неба. Я знал, что Хатия видит только солнце и меня, и был уверен, что и небо, наверно, видит нас — Хатию и меня.