Сто рассказов из русской истории. Жизнь Эрнста Шаталова. Навеки — девятнадцатилетние. Я вижу солнце. Там, вдали, за рекой

— Не знаю.

— Погоди, погоди… Объясни мне толком, в чем дело?

— Его родителей арестовали в тридцать седьмом году, — сказала Хатия, — Сосойю воспитывает его тетя, учительница Кето.

Бабило покачал головой, снял полушубок, положил его на тахту.

— В тридцать седьмом, говоришь?

— Да, в тридцать седьмом…

— Ночью взяли?

— Ночью…

— Вместе?

— Нет, сперва папу, потом маму…

— И ничего про них не слышно?

— Ничего…

— Бедный мой мальчик… — вздохнула Какано. — Ты хоть помнишь их?

— Так, смутно… Маму помню лучше… — Я сложил полушубок. — Мы уйдем рано утром, дядя Бабило, — постарался я переменить тему.

— Хорошо, сынок, хорошо… Какано, приготовь для детей три пуда кукурузы!

Какано молча вышла из комнаты, прихватив два моих мешка.

— Да, сынок… Трудное было время… — начал Бабило, — много тогда пропало хороших людей… Из нашего села тоже забрали двоих — Гаврила-мельника и Якинте Кунчулия, счетоводом он работал в конторе… Так и исчезли оба…

Из соседней комнаты доносился приятный звук засыпаемой в мешок кукурузы.

— Дядя Бабило, а ружье вы не купите? — спросил я.

— Что?

— Ружье, говорю, не купите?

— Ружье? Ружье… А зачем мне ружье? Тут даже птица перевелась… Хотя нет, зимой; бывает, голодный зверь иногда спускается с гор… Пригодится ружье… А сколько ты хочешь за него? — Бабило взял «централку», раскрыл ее, посмотрел через стволы на свет. — Хороший товар!

Я сжал руку Хатии. Ружье принадлежало ей, и цену должна была назначить она.

— Сколько? — спросил Бабило.

— Нисколько! — сказала Хатия.

Я разинул рот.

— Что, не продается?

— Нет, дядя Бабило, не продаем, а дарю вам ружье, если оно вам нравится, — ответила Хатия.

— Очень даже нравится, детка, но бесплатно я его не возьму… Влетит тебе дома! — сказал Бабило и ласково погладил Хатию по голове.

— Ну а продавать ружье вам я не стану… И ничего мне не влетит! Ружье — мое, и я хочу подарить его вам! Сосойя, скажи, ведь ружье мое? — Хатия заморгала глазами. Я понял, что откажись сейчас Бабило от ружья, Хатия разревется. Я выразительно взглянул на Бабило и сказал:

— Ружье принадлежит Хатии, дядя Бабило, и раз она дарит его вам, вы должны принять этот подарок!

Хатия радостно закивала головой.

— Что ж, спасибо тебе, дочка! Большое спасибо! Дай бог тебе здоровья и счастья! — Бабило поцеловал Хатию в щеку. — Какано! — позвал он жену. — Приготовь детям постель!.. И взгляни-ка, какое мне ружье подарила Хатия! Хоть в разбойники иди!

Вошла Какано. Бабило протянул ей ружье.

— Убери, ради бога! — испугалась Какано. Она стала стелить постели, а я еще раз посмотрел на двойной портрет в рамке.

— Дядя Бабило, как зовут вашего сына? Это, наверно, ваш сын?

Бабило поднял голову, взглянул с затаенной грустью на портрет и, улыбнувшись, спросил:

— Который тебя интересует, сынок?

— Дядя Бабило… Да вы что… Как это «который»?..

Бабило вынул из кармана трубку, долго набивал ее табаком, закурил, еще раз сквозь голубоватый дымок взглянул на портрет, почесал у себя в затылке и сказал мне:

— Двадцать лет я сам их спрашивал об этом… Двадцать лет Какано, чтобы не ошибиться, за одну провинность колотила их обоих…

— Почему у меня не отсохли руки! — вздохнула Какано.

— Измучили они, прохвосты, учителей! На выпускном экзамене один получил по литературе пятерку, другой — тройку…

Как там в школе ни уточняли, а при заполнении аттестата все же напутали… Мы отличали их только по родимым пятнам. У Насии пятно было на правом бедре, у Бату — на левом. Ну а в школе… не стали бы там снимать с них штаны… Насия был старше на двадцать семь минут… Вместе они пошли в армию… Этот снимок прислали оттуда… В первый месяц… А потом они пропали… И ничего нам о них не известно…

— Горе мне, горе несчастной!.. Как я еще живу и дышу на свете! — Какано кончиком платка вытерла слезу.

— Сосойя, а все же который из них — который? — спросила Хатия.

— Одинаковы они, Хатия!

— Красивые?

— Красивые! Только рассержены как будто.

— Дети мои дорогие! Где вы теперь? Сыты ли, голодны?.. Может, больны, может, ранены?.. А несчастная ваша мать и ест, и пьет, и не сдыхает! Не берет бог мою душу!.. — Какано заплакала.

— Ладно уж, старая, хватит! — прикрикнул Вабило на жену, потом обратился к нам: — Вот так три года прошло с тех пор, а она каждый день воет и воет…

— Дети мои ненаглядные!.. Хоть раз бы мне взглянуть на вас и умереть тотчас же!.. Мальчики мои золотые!.. — плакала Какано.

— Тетя Какано, парень один из нашего села тоже вот так пропал, три года о нем не было ни слуху ни духу… А вот позавчера… Как раз накануне нашего отъезда… — сказала вдруг Хатия.

— Получили письмо? Счастливая его мать! Что он пишет? — подняла голову Какано.

— Да не письмо, а сам он приехал!

— Ты про кого, Хатия? — изумился я.

— Как про кого? Про Важико, сына Якинте Джабуа! Забыл?

— И что он? Ты говорила с ним, дочка? — поинтересовался Бабило.

— Плохи, говорит, дела Гитлера… Наши, оказывается, выдумали какое-то новое оружие, у него такое, знаете, женское имя — «катюша». Сжигает, оказывается, все вокруг…

— Да, я тоже слышал об этом… Что он еще сказал? — оживился Бабило.

— Сосойя, расскажи ты, ты же был там? — пихнула меня локтем Хатия.

Я не знал, что сказать. Ничего подобного в нашем селе не происходило, никто с фронта не возвращался, а именно позавчера Якинте получил сообщение о гибели сына… Что это сочинила Хатия? Что она выдумала?

— Говори, сынок, говори! — Бабило приготовился слушать.

— Да… Сжигает, оказывается, все вокруг… Теперь, говорит, наши самолеты бомбят Берлин… Скоро, говорит, откроется второй фронт…

— Когда же? Когда? — воскликнул недовольно Бабило.

— Бедные мои мальчики, доживут ли они до этого? — проговорила Какано про себя.

— А почему мы не получаем писем? — спросил Бабило.

— До писем ли им сейчас, дядя Бабило?!

— Говори, Сосойя, что еще рассказал Важико! — пристала ко мне Хатия.