Сто рассказов из русской истории. Жизнь Эрнста Шаталова. Навеки — девятнадцатилетние. Я вижу солнце. Там, вдали, за рекой

Я снял наш хурджин [30] , распряг осла, взял Хатию за руку, и мы пошли за стариком.

— Какано! Какано! — позвал он.

На балкон вышла женщина в платке.

— Принимай гостей, Какано!

— Пожалуйте, батоно! — засуетилась женщина. — Сюда пожалуйте!

Мы поднялись на балкон, вошли в комнату. Я усадил Хатию на тахту и сел рядом.

— Мир дому сему! — спохватился я.

— Дай бог тебе мира и счастья! — ответила хозяйка.

Наступило неловкое молчание. Хозяева разглядывали нас, я и Хатия молчали и не догадывались, что старикам не терпелось узнать, кто мы, откуда, зачем пришли сюда.

30

Хурджин — переметная сума.

Я осмотрелся. Вдоль противоположных стен комнаты стояли две тахты, на одной из которых сидели я и Хатия, посередине — стол, вокруг него — четыре стула; у камина — несколько треногих стульчиков. На стене висел фотопортрет солдата в застегнутой на все пуговицы гимнастерке. Собственно, не один, а два портрета в одной рамке. Солдат с портрета глядел на меня сердито. Но удивило меня не это — каждый волен хмуриться или улыбаться перед объективом, — а другое: почему хозяину понадобилось помещать в одной рамке два портрета?

— Вы откуда, детки? — нарушила наконец тишину хозяйка.

— Мы, тетя, взяли кое-что из одежды… обменять на кукурузу. Ну вот… Если можно, разрешите переночевать у вас, — ответила Хатия.

— Деточка моя дорогая!.. Да я вас вообще не отпущу отсюда, если вам понравится у нас!

— А какая у вас одежда? — спросил деловито хозяин.

Я поставил перед ним хурджин.

— Бабило Вашакмадзе! Нашел время заниматься одеждой! Дети, наверно, умирают с голоду! — напустилась хозяйка на мужа.

— Ну и ступай на кухню! Я, что ли, приготовлю ужин?

Бабило стал разглядывать полушубок, потом надел его, посмотрел в висевшее на стене зеркало, покачал головой, скинул полушубок и бережно положил на тахту. Потом взял сапоги, повертел в руках.

— Можно примерить?

Я кивнул головой. Бабило скинул чувяки, подтянул шерстяные носки, надел сапоги, прошелся по комнате, выставил вперед правую, затем левую ногу и снова сел.

— Отличные сапоги!.. Сколько, сынок, хочешь за них?

— Пуд кукурузы, дядя Бабило.

— Пуд кукурузы, — повторила Хатия.

— Гм, почти даром… Да вот беда: где ее взять-то, кукурузу? — проговорил Бабило и стал скидывать сапоги.

Какано поставила у камина низенький столик, разложила молодой сыр, мчади, маринованный лук-порей и кувшинчик с вином.

— Идите, детки, поужинайте чем бог послал! — пригласила она нас.

Я не стал отнекиваться, взял Хатию за руку, подвел к столику, сел сам. Бабило не сводил с Хатии удивленных глаз; Какано, подперев рукой щеку, сокрушенно качала головой.

Бабило разлил в стаканы вино.

— Ну, с богом! Выпьем! — сказал он и выпил.

Я положил Хатии мчади и сыр и чокнулся с ней.

— Будьте всегда здоровы! — сказала Хатия и выпила тоже.

— Что ж, давайте знакомиться. Кто вы, дети? — спросил Бабило.

— Я — Сосо Мамаладзе, это — Хатия.

— Кем вы приходитесь друг другу? — спросил он снова.

— Никем, — ответил я.

— Как никем? Мы соседи, я и Сосойя учимся вместе, в одном классе, — поправила меня Хатия.

— Ты тоже учишься, детка?

— Да. Меня Сосойя водит в школу.

— А глаза… Давно они у тебя болят?

— Не болят вовсе. Просто я не вижу…

— Деточка, деточка, бедная! — запричитала Какано. — Как же допускает бог, чтобы такой ангел не видел солнца да луны! — Она привлекла к себе Хатию и поцеловала ее в голову.

— Она видит солнце. Врач сказал, что раз она видит солнце, то ее можно вылечить, — сказал я.

— Правда, дочка?

— Да, дядя Бабило… Когда война кончится, папа отвезет меня в Батуми, там мне сделают операцию.

— За твое здоровье, дочка!.. Раз врач обещал, конечно, вылечит!.. Но как это мать отпустила тебя в такую даль? Не боится она?

— У меня нет матери, дядя Бабило. А с Сосойей папа меня отпускает всюду.

— Видно, ты очень любишь своего Сосойю!

— Его все любят!

— Она ведь не пешком — на осле! — сказал я.

— Ну а если достанете кукурузы, как же тогда? Осел-то ваш не выдюжит!

— А я пойду пешком, потихоньку, дядя Бабило, пешком мне даже приятнее, — сказала Хатия.

— Дай поесть детям, человек! Что ты пристал к ним! — упрекнула мужа Какано.

— Ешьте, ешьте, дорогие! Успеем поговорить потом! — Бабило пододвинул к нам тарелки и налил вино.

После ужина Бабило продолжал:

— Сапоги, пожалуй, я возьму… Но уступи немного, Сосо!

— Сколько уступить, дядя Бабило?

— Ты только не подумай, что я рвач какой-нибудь!.. Цену этим сапогам я знаю лучше тебя… Но… сам понимаешь, трудно сейчас с кукурузой… Если б не так, стал бы ты продавать такой золотой товар? Прав я, Хатия?

— Правы, дядя Бабило! — согласилась Хатия.

— Так вот, возьми за сапоги полпуда кукурузы…

— Мало полпуда, дядя Бабило… Полпуда я должен отдать Манасэ… За осла… — сказал я, сгорая от стыда.

— Эх, жизнь… — вздохнул Бабило, — добавлю еще четверть…

— Если возьмете полушубок…

— А за сколько отдашь? — спросил Бабило и посмотрел на полушубок… такими глазами, что я понял: он пришелся ему по душе.

— За два пуда…

— О! — воскликнул Бабило.

— Это полушубок его отца! — сказала Хатия.

— Как же он расстался с ним? — удивился Бабило.

— Да так уж получилось…

— Что, он не носил его?

— Надел только раз…

— Ладно, дам тебе пуд… Сами перебьемся как-нибудь до осени… — Бабило взял в руки полушубок.

Я колебался.

— Дядя Бабило, тетя не разрешала Сосойе брать вещи… Ведь они отцовские… Пуд кукурузы мало… — сказала Хатия.

Бабило насторожился.

— Отец что, на фронте?

— Нет.

— Он… жив?

— Не знаю.

— А мать?