Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

КОСМИЧЕСКИЙ КОРАБЛЬ

Космический корабль наш неустанно Несется по небесному пути, А мы на нем разбойничаем странно, И царства Божьего не в силах обрести. Нет Кормчего у нашего фрегата: Мы в мятеже убили Божество, И каждого смирившегося брата Казним за творческое естество. Мы без ветрил и без руля несемся Вкруг Икса непостижного, над Ним Как одержимые, глумясь, смеемся, И в небо непонятное глядим. И наш корабль нам будет мавзолеем, Когда замерзнем мы или сгорим, И нам никто тогда святым елеем Не смажет пяток, как священный Рим.

ВЕСЕННЯЯ ЖУТЬ

Как я устал за тягостную зиму, Повергшую меня на дно тюрьмы. Пора бы навсегда оставить схиму И жить для посоха и для сумы. Как хорошо б между полос пшеницы Брести весь день в пыли степных дорог И петь псалмы, как полевые птицы, И ночью спать, зарывшись в свежий стог. Не знать – зачем на блещущие главки Дорогой незнакомою идешь, И наводить о праведниках справки, И Христа ради брать у милосердных грош. Увы, в степи поумирали боги, Вокруг одно свирепое зверье, И старые шагать устали ноги, И под ребром – Лонгиново копье!

КРИК В НОЧИ

Из тьмы веков я с ужасом воззвал: – Явись, Господь, я потерял Твой след. Безбожным кажется мне звездный зал, И наша жизнь, исполненная бед. Мы – камни средь безжизненных камней: Ни деревца, ни изумрудной травки, Повсюду море обгорелых пней, И обесчещенные храмов главки. Без парусов космический корабль Наш пишет в бесконечности орбиты. Не опустить нигде прогнивший трап, И на обрубке мачты мы прибиты. Ни в чайках, ни в резвящихся дельфинах, Ни в гребнях волн Тебя я уж не вижу, Ни в искрящихся золотом вершинах, – И всё творение я ненавижу. – И голос вдруг с упреком прозвучал: «Ведь Бог – Любовь, виденья не нужны, Она – души надежнейший причал. Взгляни в глаза печальные жены! Еще в раю к тебе привел Я Еву, Ее любовь – мой очевидный след. Люби ее и чти, как Приснодеву, И никаких не может быть с ней бед». И я зажег погасшую лампаду И заглянул в лучистые глаза, И, как с Виргилием, пошел по аду, – И засияла в небе бирюза.

ЧАБРЕЦ

Что ваши школы, что теченья? Они ведь только для овец: Рождаются стихотворенья, Как на поле сухой чабрец. Рождаются, благоухают Для пчелок Божьих у купели, Потом неслышно засыхают Без всякой затаенной цели. Чабрец не роза, не фиалка, Благоухает меж ладоней, Ему и умирать не жалко, Как свечке пред святой иконой. Он вырос на сухом обмежке, И мир ему казался раем, Он не участвовал в дележке, Не величался самураем. И всё ж степного аромата Он не последней был основой, Как росник, как полынь, как мята, Как куст татарника терновый. И я такой же был основой Меж дикарями, как чабрец. Теперь я примирен с Еговой, И близится земной конец.

БЕЛОГОЛОВЕЦ

Я волна над бушующим морем. Со вспененной в борьбе головой, Никаким человеческим горем Не покрыть мой космический вой. Что песчаное мне побережье, Что уступы упорные скал? Родился я от ветра в безбрежьи, И от вечности синей зеркал. Выше всех я вздымаюсь навстречу К улетающим ввысь облакам И к алмазному звездному вечу, Хоть оно безразлично к волнам. И хотелось бы мне Афродиту На жемчужнице дивной нести: Кто дороже ее эремиту На безбрежном лазурном пути? Но встречают меня лишь сирены Рыбохвостые с песней у скал, Наряженные в облако пены, И тритонов манит их кимвал. Я всё выше, всё выше взношуся, Чтоб достать до сверкающих звезд, Но как облако лишь опущуся, Чтоб упасть на пигмеев погост. 25 марта 1953

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА (Из письма к Ринальдо Кюфферле)

Я родился 8­го октября 1879 года в устьях Днестра, в швейцарско­швабской колонии Шабо, вблизи Одессы, и моя жизнь до 25­ти лет протекает на фоне черноморской степи, отражение которой преобладает во всем моем творчестве.

Детство мое не было счастливым: это целый ряд болезней и смертей. Страшный бич того времени, чахотка, постоянно витает над нашим домиком.

К этому времени относится длинный ряд необычайно живых воспоминаний, изображенных мною впоследствии в «Картинках детства». По многим причинам, как все мои произведения, так и эти «Картинки» до сих пор не изданы. «Космические мелодии» являются первой напечатанной антологией моих стихов.

Я рано потерял родителей и со школьной скамьи постоянно находился перед лицом Смерти, спутницы всей моей юности. Родные отправили меня в деревню, где я познакомился с жизнью крестьян и с народной речью. Потом, увлекшись толстовством, я приобрел хутор на Днепре, где старался пустить корни, несмотря на то, что меня тянуло в Грецию и Италию, о которых имел смутное представление по Гёте, Платену и Гёльдерлину.

Жизнь в деревне не помогла моему здоровью.

В начале русско­японской войны я отправился умирать в Италию, сперва в Палермо, потом в Рим, где, несмотря на постоянное лихорадочное состояние, глубоко почувствовал поэзию веков.

Но тоска по родине была еще сильна во мне и я возвратился в Одессу, где пережил революцию 1905­го года и чудовищный погром, который произвел на меня такое ужасное впечатление, что я на Рождестве того же года снова покинул Россию и провел зиму в Сиракузах и Палермо. Здоровье мое всё ухудшалось, и я решился идти пешком в Париж, чтобы либо погибнуть, либо выздороветь. Я выполнил этот безумный замысел раннею весной 1906 года. Напряжение было огромное, я часто не был в состоянии по вечерам доплестись до какой­либо деревушки и спал где придется, зарывшись в сено или листья. Но чем дальше, тем я становился бодрее. Поздней осенью я добрался до Парижа почти исцелившимся и ушел в столичную жизнь с головой. Меня тогда еще интересовала русская партийная жизнь, и я познакомился с «потемкинцами» и со многими будущими «героями» революции 1918 года.

И те и другие мне скоро опротивели, и я собирался вернуться в Агригент или Сегесту, чтобы покончить свое жалкое существование самоубийством. В то время моя муза совершенно умолкла. Но в конце января 1907 года совершилось чудо: в Париже я встретил мою будущую жену, которая, несмотря на мое ужасное состояние, имела мужество стать моей Антигоной и Музой всей моей жизни.

Мы вернулись осенью того же года в Петербург, и творчество мое опять вспыхнуло ярким пламенем.

Осенью 1908 года мы уехали во Флоренцию, где потом прошла большая часть нашей жизни. Мы оба усердно занимались философией, поэзией и искусством, но знакомство с системами прошлого сделало меня скептиком и углубило во мне сознание бесполезности существования, несмотря на красоту вселенной и человеческого творчества. Бог был еще далек, но я уже начинал Его искать в этот период.

Так мы дожили до первой мировой войны. Жена поехала на каникулы в Украину и не смогла вернуться. В полном одиночестве, пришибленный событиями, я начал лихорадочно работать и написал «Поэмы Великого Ужаса», также до сих пор не изданные. Потом, осенью 1915 года, кружным путем через Швецию, я возвратился снова в Петербург и южную Россию, где пережил первые годы большевизма.

Осенью 1920 года мы бежали из России во время польского наступления и окончательно поселились в Италии, сперва эмигрантами, а потом перешли в итальянское подданство. В душе моей совершился перелом, я стал мистически настроенным, постепенно находя Бога в красоте и проникаясь великим состраданием к Нему, как к Художнику, создавшему такой несовершенный мир.

Я всю жизнь провел особняком, вдали от литературных течений и от всяких литературных и политических группировок.

C каждым годом я всё больше отдалялся от внешней жизни нашего времени, жил почти схимником в пустыне большого города. Круг знакомых всё суживался, а вместе с ним и интересы к жизни. Сознание бесполезности моей, да и вообще всякой жизни, тяготило меня с невыразимой силой, и я находил отдохновение только в созерцании природы, особенно моря, и в поэтическом творчестве.

Кроме чистой лирики и автобиографических повестей в стихах я написал несколько драматических произведений, но они мало чем отличаются от моих лирических стихотворений.