Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2

IV

Настала ночь. Чудовищная птица Покрыла тенью черных звездных крыл Поля сражений. Где-то, как зарницы, Палят неслышно пушки, но почил Оцепеневший от страданий мир. Траншеи, реки, лес запорошил Глубокий снег, и только звездный клир Кого-то славит в звонком Эмпирее За творчества бессмысленного пир. Темно вокруг. Внизу чуть-чуть синеет Атласный снег, и кое-где на нем Шиповник дикий скромно розовеет… Он весь в лампадах, словно Божий дом, – Куда ни глянь, десятки тысяч свеч Зажглись в снегу мистическим огнем. Кто прилетел над павшими зажечь Лампады? Мать, невеста, дети, друг? Далеко все, не слышна близких речь! То души братьев убиенных вдруг Зажглись в снегу, как тихие лампады, На всех полях, на сотни верст вокруг. Растут они, растут. Как дети, рады Мерцанью звезд святые огоньки. Как свечи восковые, от услады Подъемлют голубые языки. Всё выше, выше от земли в кромешный Межмирья мрак взвиваются дымки. Спешат, сплелися пальцами поспешно, Как яркий столб из нитей золотых, Как хороводы ангелов безгрешных. Нет, не безгрешных! В струях голубых Уверенности нет еще победной: Воспоминанье ужасов земных, Воспоминанье о грехах наследных Колеблет их, как разъяренный вас В пустыне водной челн колеблет бедный. – Что будет там? Как пламенный хорал, Как тополь пламенный, у Провиденья Погибшей рати голос вопрошал. – Ах, успокой без перевоплощенья! Дай нам не быть, не быть в последний раз, Без радостей, без грез, без сновидений! – И вдруг с тоской из темно-синих чаш Раздался голос, мне давно знакомый: – Придите все, я успокою вас! В моем необозримом звездном доме Мне каждый грешник долгожданный брат! Я никому не откажу в приеме! – И кипарисов раскаленных ряд Затрепетал и выпрямил короны К цветам небес в завороженный сад. Раскрылось небо, и предстал на троне Спаситель бледный пасынкам земли В венце терновом при полночном звоне, Что колокольни звездные лили. И собралися у Христа вершины Горящие, как в гавань корабли; И от могил до голубой храмины Горел, как конус, страшный хоровод. И поднялся Христос в хитоне синем, Как древний пастырь у святых ворот, И душам рек: – Теперь решайте сами, Куда идти? Безбрежен небосвод, Любовь царит в моем лазурном храме. – – Дай нам не быть, не быть! Мы оподлели! – Ответил конус жаркими устами. – Спасенья нет в лазоревой постели, Твоя любовь не искупит деяний Преступных: наши души озверели! – Тогда Христос на звездном океане Открыл за троном шлюзы мировые, И водопад эфирный с ревом длани Простер, и охватили голубые Каскады конус, и в одно мгновенье Он распылился в атомы святые, Какими все мы были до творенья, Пока проклятых звезд не создал Бог. Исчезло всё, но осталось движенье, Остался ритм неведомых дорог, Остался на безбрежном небосклоне Всё пронизающий вокруг поток. И только в темно-голубом хитоне С опущенным челом стоял Пророк На затканном жемчужинами троне, Не понят, не услышан, одинок… И терний на челе его точь-в-точь От крови стал как розовый венок. Затем спустила занавеси Ночь…

25 декабря 1914 – 5 января 1915 Флоренция 

ХРИСТОС-МЛАДЕНЕЦ [6] Мистическая поэма

I

Вчера окровененная рубаха С земного праха Упала в грязь, И раб прикованный, забыв боязнь, Как птица длиннодланная, Оставив тело бездыханное, С двора тюремного взвился; И через степи и леса Понесся, истекая кровью, За небывалою любовью. И так легко, легко весь день Крылила голубая тень Моей души в струях эфира, Как будто цепи горестного мира Ни разу этих рук и ног Не обнимали, и острог В мешке холодном не гноил Порыва родниковых сил. Весь день я пел, весь день шептал, Скалы и тучи обнимал, Из несказанного мелодий Вязал гирлянды, хороводы Крылатых ангелов в лучах, Вися в безмерных небесах. Легка, как пух, бела, как снег, Светла, как день, как детский смех, Моя душа весь день плыла За рубежом добра и зла. А между тем без перемен Осталось всё: и цепь и плен. И так же братья в грязной луже Друг друга топят, и из ружей Палят и рвут штыками животы За малоценные мечты. Так из чего же в день такой Я воскрылил израненной душой? Я видел сон, и, как от сказки, Мои глаза усталые, как глазки Ребенка, что впервые небосклон Узрел, сверкнули; да, я видел сон:

6

Сон, виденный в ночь на 12 июля 1915. Написано во время ужасных сражений под Варшавой.

II

Я по полю бежал, как зверь затравленный, С челом склоненным и подавленный, А по полям за мною фурии Неслись чрез межи черно-бурые, Сверкая жуткими зелеными Очами раздраженными; И кони их алмазными копытами Стучали меж колосьями прибитыми, Дробя тела и кости под тулупами, Взметая клубы пыли между трупами; И гривы их шипели жалами, А из ноздрей столбами алыми Шел раскаленный пар, Что, как лесной пожар, Потоком страшным ночь беззвездную Неисповедно-грозную Передо мною освещал, – А я бежал, бежал, бежал…

III

Повсюду трупы, холмы целые, Как будто кто снопы дозрелые, Снопы людские с целью мерзкою, Осклабя рыло зверское, Потехи ради осквернил, Нарушив сон бесчисленных могил. Лежат они и руки черные, Грозящие, покорные, Простерли в небеса чернильные, Безмолвные, бессильные. И лишь когда из огненных ноздрей За мною гнавшихся коней Кровавый луч чертами желтыми Играл, они зрачками волчьими Стеклянными и исступленными, Застывшими и полусонными Мне посылали мертвый свет И усмехалися в ответ.

IV

Бежал я словно очумелый, Полуживой, смертельно-белый, Но вдруг с размаха головой Сошелся с черною стеной. Расшибся, подкосились ноги; Так топот огненных коней с дороги, И рев надвинувшейся бури, И крик рассвирепевших фурий Меня пугал. Вот я пополз на гнущихся коленях И скоро очутился на ступенях Гранатами разбитой паперти… Поднялся выше, дверь незаперта… Еще мгновение – я в храме, Заполненном убитыми телами; И фурии в Господний Дом Глядят со злобой, но перед крестом, Изваянным на мраморном портале, Они бессильны: он их гонит дале: Во храме Божьем смертный грех Свершает только жалкий человек.

V

Лишь кое-где мигавшие лампады, Как светлячки, священные громады Колонн разбитых, арок павших И куполов, во тьме зиявших, Чуть-чуть во мраке озаряли; Иконы, статуи святых лежали В чудовищном, зловещем Смятеньи: Храм Господний обесчещен. Повсюду между кирпичами Тела убитые пластами Лежали; и не фимиамы Кадильниц синими струями Неслися к сводам, а зловонье Гниющих тел; на рухнувшем амвоне Ничком с пробитой головой Лежал архиерей седой. И, весь дрожа, к исповедальне Я дотащился, в угол дальний, Где думал спрятаться, но вдруг На алтаре сверкавший круг Я увидал, как будто от иконы В блестящей ризе, светом озаренной. И этот свет таинственный Просветом был единственным В ужасном царстве разрушенья. Расправив слабые колени, Я ощупью пополз туда, Где, словно путеводная звезда, Сияла чудотворная икона. Не знаю, долго ли я полз без стона, Но вот я у подножья алтаря, Где много трупов, на нее вперя Померкший взор, в агонии застыли; И грозди тел ступени все покрыли У алтаря, где Мать Нерукотворная Стояла скорбная и черная В тяжелой ризе с жемчугами, Держа тончайшими руками, Благословляющего мир перстами, Младенца с карими очами. Вокруг голодные шрапнели Сожгли киоты и купели, Но Матерь Божья, к высохшим грудям Прижавши чистого Младенца На вышитом широком полотенце, Взирает грустно на погибший храм. Пред древним образом колени Я преклонил и с исступленьем, Перекрестившись, стал молиться, Стал плакать и бессильно биться По мраморным плитам челом. Тогда на фоне золотом Поблекший образ озарился Во тьме и вдруг зашевелился…

VI

Ожили тьмою скрашенные линии И очи Матери небесно-синие, И на деяния людей преступные Катились слезы, слезы крупные; Ожил божественный Младенец Среди расшитых полотенец. И глазки карие, Такие добрые и старые, Познавшие, смиренные, На муку обреченные, Зажглися не мирским огнем, Как будто терния венцом От колыбели Увенчан для закланья он. И Мать и Сын с тоской смотрели В мое землистое лицо И на тюремное кольцо, Что на руке моей болталось… И вдруг она сняла с него пеленки, И он простер ко мне ручонки И отделился от доски священной, С которой столько лет, прикован кистью бренной, Он вместе с матерью страдал. И голос свыше мне сказал: – Возьми Его, Он твой Спаситель! Довольно ты, как праздный зритель, В юдоли скорби проходил Средь безответности могил! – А белокурый царственный Малютка Смотрел проникновенно, жутко И ручки слабые ко мне Тянул в зловещей тишине…

VII

Тогда не знаю, что со мною сталось, В моей груди как будто солнце поднималось, И не одно, а сколько их ни есть; Все звезды до одной, а их не счесть, И все цветы, и все желанья, И волны все в безмерном океане, И все слова из книги заповедной В моей душе израненной и бедной Зажглись и завихрились; И очи тусклые открылись, Как крылья птицы, Как тихие зарницы, – И слезы жарким жемчугом Текли пылающим ручьем. Из бледных рук Мадонны, Сияньем осененной, Уверенный и гордый, Рукой окрепшею и твердой Младенца я приял; И он ко мне доверчиво прижался И тихо-тихо улыбался.

VIII

Бессильно слово Страдания земного, Чтоб передать Ту благодать, Что сердце испытало Сначала, Когда сквозь рубище тепло Малютки сердце мне зажгло, Когда в груди холодный камень Воспламенил небесный пламень, Когда тоску бесцельную В молитву колыбельную Я начал претворять! Ты хочешь знать, чему подобен Был этот миг? Увы, на это неспособен Родной язык! Но если ты певец бездомный, И если чист ты, так припомни Свой первый робкий поцелуй! Припомни, как уста сливались, Как души юные сближались Извивами горячих струй! И голос свыше снова рек: – Неси Спасителя, пророк, Яви его народу! К его вторичному приходу Кровавый мир уже созрел. Идите вместе, твой удел Нести Младенца в отчий край; Готовь Ему дорогу и вещай!

IX

И я понес. Светало. Поле брани Зловеще в утреннем тумане, Как в белом саване, дремало. Роса тела убитых покрывала, В окопах раздавались стоны, Волков голодных лай и карканье вороны. Но путь был ясен: солнце поднималось Оттуда, где отчизна дожидалась Христа Младенца с давних пор. Чрез реки и моря и цепи гор, Чрез тридевять враждебных стран, Чрез лютых ворогов безбожный стан Лежал наш путь тяжелый. Повсюду рвы да частоколы, Леса сожженные, Деревни, пораженные Огнем орудий, Повсюду груды Дымящихся развалин. Угрюм, безжизнен и печален Был некогда цветущий край. Ручьи и реки то и знай Несли куда-то, в пасмурное море, Потоки несказанного людского горя. Кипучие, кичливые столицы, Притоны лжи безлицей, Кричат, как оголтелые, Охрипшие и овдовелые; И голос пьяных Ник Звучит, как хищный крик, Но тени бедных жен, Сестер и матерей Клянут нелепый сон Державных палачей. У каждой есть мертвец, И лавровый венец Не тешит больше их. Их лик бескровный жутко тих; Из душных подземелий, Из чердаков с постелей Они клянут судьбу И мертвого в гробу Зовут, зовут, зовут … Но город, гнилоглазый спрут, Хрипит о гегемонии Над всеми и над всем, И островерхий шлем На старцев и детей Напяливает он, И гонит, как зверей, Последний батальон.

X

Молчат колокола: На дне плавильного котла В мортиры и гранаты Их обратили супостаты. Безлюден Божий храм По вечерам: Измученные люди О заповедном чуде Лишь изредка теперь, Как об очах несбыточных химер, С проклятьем вспоминают, Когда на поле битвы тают От дисциплины озверевшие полки. Молчат колеса и станки, Автомобили и моторы, – И скоро, скоро Царь Голод победит народ Непризнанных господ. Уже в обезумевших лицах, Как в насмерть пораженных птицах, Видна печать тоски предсмертной, Уже улыбкою инертной Слова высокопарные побед Аттилы Кесаря, Шута профессора Они встречают, но обед Не заменяют им слова. От жертв трезвеет голова, И скоро из могил народный гений Поднимется на мощные колени И на расправу Преступную ораву Героев круглого стола На площадь призовет.