1

Красная Бавария

В глуши бутылочного рая, где пальмы высохли давно,— под электричеством играя, в бокале плавало окно; оно на лопастях блестело, потом садилось, тяжелело; над ним пивной дымок вился… Но это описать нельзя. И в том бутылочном раю сирены дрогли на краю кривой эстрады. На поруки им были отданы глаза. Они простерли к небесам эмалированные руки и ели бутерброд от скуки. Вертятся двери на цепочках, спадает с лестницы народ, трещит картонною сорочкой, с бутылкой водит хоровод; сирена бледная за стойкой гостей попотчует настойкой, скосит глаза, уйдет, придет, потом, с гитарой наотлет, она поет, поет о милом: как милого она кормила, как ласков к телу и жесток — впивался шелковый шнурок, как по стаканам висла виски, как, из разбитого виска измученную грудь обрызгав, он вдруг упал. Была тоска, и все, о чем она ни пела,— в бокале отливалось мелом. Мужчины тоже все кричали, они качались по столам, по потолкам они качали бедлам с цветами пополам; один — язык себе откусит, другой кричит: я — иисусик, молитесь мне — я на кресте, под мышкой гвозди и везде… К нему сирена подходила, и вот, колено оседлав, бокалов бешеный конклав зажегся как паникадило. Глаза упали точно гири, бокал разбили — вышла ночь, и жирные автомобили, схватив под мышки Пикадилли, легко откатывали прочь. Росли томаты из прохлады, и вот опущенные вниз — краснобаварские закаты в пивные днища улеглись, а за окном — в глуши времен блистал на мачте лампион. Там Невский в блеске и тоске, в ночи переменивший кожу, гудками сонными воспет, над баром вывеску тревожил; и под свистками Германдады, через туман, толпу, бензин, над башней рвался шар крылатый и имя «Зингер» возносил.

Авг. 1926

Белая ночь

Гляди: не бал, не маскарад, здесь ночи ходят невпопад, здесь, от вина неузнаваем, летает хохот попугаем; раздвинулись мосты и кручи, бегут любовники толпой, один — горяч, другой — измучен, а третий — книзу головой… Любовь стенает под листами, она меняется местами, то подойдет, то отойдет… А музы любят круглый год. Качалась Невка у перил, вдруг барабан заговорил — ракеты, в полукруг сомкнувшись, вставали в очередь. Потом летели огненные груши, вертя бенгальским животом. Качались кольца на деревьях, спадали с факелов отрепья густого дыма. А на Невке не то сирены, не то девки — но нет, сирены — шли наверх, все в синеватом серебре, холодноватые — но звали прижаться к палевым губам и неподвижным как медали. Но это был один обман. Я шел подальше. Ночь легла вдоль по траве, как мел бела: торчком кусты над нею встали в ножнах из разноцветной стали, и куковали соловьи верхом на веточке. Казалось, они испытывали жалость, как неспособные к любви. А там, надувшись, точно ангел, подкарауливший святых, на корточках привстал Елагин, ополоснулся и затих: он в этот раз накрыл двоих. Вертя винтом, шел пароходик с музыкой томной по бортам, к нему навстречу лодки ходят, гребцы не смыслят ни-черт'a; он их толкнет — они бежать, бегут-бегут, потом опять идут — задорные — навстречу. Он им кричит: я искалечу! Они уверены, что нет… И всюду сумасшедший бред, и белый воздух липнет к крышам, а ночь уже на ладан дышит, качается как на весах. Так недоносок или ангел, открыв молочные глаза, качается в спиртовой банке и просится на небеса.

Июль 1926

Футбол

Ликует форвард на бегу, теперь ему какое дело? — как будто кости берегут его распахнутое тело. Как плащ, летит его душа, ключица стукается звонко о перехват его плаща, танцует в ухе перепонка, танцует в горле виноград и шар перелетает ряд. Его хватают наугад, его отравою поят, но каблуков железный яд ему страшнее во сто крат. Назад! Свалились в кучу беки, опухшие от сквозняка, и вот — через моря и реки, просторы, площади, снега — расправив пышные доспехи и накренясь в меридиан, слетает шар. Ликует форвард на пожар, свинтив железные колена, но уж из горла бьет фонтан, он падает, кричит: измена! А шар вертится между стен, дымится, пучится, хохочет, глазок сожмет — спокойной ночи! глазок откроет — добрый день! и форварда замучить хочет. Четыре голла пали в ряд, над ними трубы не гремят, их сосчитал и тряпкой вытер меланхолический голкипер и крикнул ночь. Приходит ночь. Бренча алмазною заслонкой, она вставляет черный ключ в атмосферическую лунку — открылся госпиталь. Увы! Здесь форвард спит без головы. Над ним два медные копья упрямый шар веревкой вяжут, с плиты загробная вода стекает в ямки вырезные и сохнет в горле виноград. Спи, форвард, задом наперед! Сии, бедный форвард! Над землею заря упала глубока, танцуют девочки с зарею у голубого ручейка; все так же вянут на покое в лиловом домике обои, стареет мама с каждым днем… Спи, бедный форвард! Мы живем.

Авг. 1926

2

Море

Вставали горы старины, война вставала. Вкруг войны скрипя, летели валуны, сиянием окружены. Чернело море в пароход и волны на его дорожке, как бы серебряные ложки, стучали. Как слепые кошки, мерцая около бортов, бесились весело. Из ртов, из черных ртов у них стекал поток горячего стекла, стекал и падал, надувался, качался, брызгал, упадал, навстречу поднимался вал и шторм кружился в буйном вальсе, и в пароход кричал: «Попался! Ага, попался!» Или: «Ну-с, вытаскивай из трюма груз!» Из трусости или забавы прожектор волны надавил и, точно каменные бабы, они ослепли. Ветер был все осторожней, тише к флагу, и флаг трещал как бы бумага надорванная. Шторм упал и вышел месяц наконец, скользнул сияньем между палуб, и мокрый глянец лег погреться у труб. На волнах шел румянец, зеленоватый от руля, губами плотно шевеля…

Ноябрь 1926

Офорт

И грянул на весь оглушительный зал: — Покойник из царского дома бежал! Покойник по улицам гордо идет, его постояльцы ведут под уздцы; он голосом трубным молитву поет и руки ломает наверх. Он — в медных очках, перепончатых рамах, переполнен до горла подземной водой, над ним деревянные птицы со стуком смыкают на створках крыла. А кругом — громовой, цилиндров бряцанье и курчавое небо, а тут — городская коробка с расстегнутой дверью и за стеклышком — розмарин.

Янв. 1927

Черкешенка

Когда заря прозрачной глыбой придавит воздух над землей, с горы, на колокол похожей, летят двускатные орлы; идут граненые деревья в свое волшебное кочевье; верхушка тлеет, как свеча, пустыми кольцами бренча; а там за ними, наверху, вершиной пышною качая, старик Эльбрус рахат-лукум готовит нам и чашку чая. И выплывает вдруг Кавказ пятисосцовою громадой, как будто праздничный баркас, в провал парадный Ленинграда, а там — черкешенка поет перед витриной самоварной, ей Тула делает фокстрот, Тамбов сапожки примеряет, но Терек мечется в груди, ревет в разорванные губы и трупом падает она, смыкая руки в треугольник. Нева Арагвою течет, а звездам — слава и почет: они на трупик известковый венец построили свинцовый, и спит она… прости ей бог! Над ней колышется венок и вкось несется по теченью луны путиловской движенье. И я стою — от света белый, я в море черное гляжу, и мир двоится предо мною на два огромных сапога — один шагает по Эльбрусу, другой по-фински говорит, и оба вместе убегают, гремя по морю — на восток.

Янв. 1926

Лето

Пунцовое солнце висело в длину, и весело было не мне одному — людские тела наливались как груши, и зрели головки, качаясь, на них. Обмякли деревья. Они ожирели как сальные свечи. Казалося нам — под ними не пыльный ручей пробегает, а тянется толстый обрывок слюны. И ночь приходила. На этих лугах колючие звезды качались в цветах, шарами легли меховые овечки, потухли деревьев курчавые свечки; пехотный пастух, заседая в овражке, чертил диаграмму луны, и грызлись собаки за свой перекресток — кому на часах постоять…

Авг. 1927

3

Часовой

На карауле ночь густеет, стоит, как кукла, часовой, в его глазах одервенелых четырехгранный вьется штык. Тяжеловесны, как лампады, знамена пышные полка в серпах и молотах измятых пред ним свисают с потолка. Там пролетарий на коне гремит, играя при луне; там вой кукушки полковой угрюмо тонет за стеной; тут белый домик вырастает с квадратной башенкой вверху, на стенке девочка витает, дудит в прозрачную трубу; уж к ней сбегаются коровы с улыбкой бледной на губах… А часовой стоит впотьмах в шинели конусообразной; над ним звезды пожарик красный и серп заветный в головах. Вот — в щели каменные плит мышиные просунулися лица, похожие на треугольники из мела с глазами траурными по бокам… Одна из них садится у окошка с цветочком музыки в руке, а день в решетку пальцы тянет, но не достать ему знамен. Он напрягается и видит: стоит, как кукла, часовой и пролетарий на коне его хранит, расправив копья, ему знамена — изголовье и штык ружья — сигнал к войне… И день доволен им вполне.

Февр. 1927

Новый быт

Выходит солнце над Москвой, старухи бегают с тоской: куда, куда итти теперь? Уж новый быт стучится в дверь! Младенец нагладко обструган, сидит в купели как султан, прекрасный поп поет как бубен, паникадилом осиян; прабабка свечку выжимает, младенец будто бы мужает, но новый быт несется вскачь — младенец лезет окарач. Ему не больно, не досадно, ему назад не близок путь, и звезд коричневые пятна ему наклеены на грудь. Уж он и смотрит свысока, (в его глазах — два оселка), потом пирует до отказу в размахе жизни трудовой, гляди! гляди! он выпил квасу, он девок трогает рукой и вдруг, шагая через стол, садится прямо в комсомол. А время сохнет и желтеет, стареет папенька-отец и за окошками в аллее играет сваха в бубенец. Ступни младенца стали шире, от стали ширится рука, уж он сидит в большой квартире, невесту держит за рукав. Приходит поп, тряся ногами, в ладошке мощи бережет, благословить желает стенки, невесте — крестик подарить… — Увы! — сказал ему младенец, — уйди, уйди, кудрявый поп, я — новой жизни ополченец, тебе-ж — один остался гроб! Уж поп тихонько плакать хочет, стоит на лестнице, бормочет, уходит в рощу, плачет лихо; младенец в хохот ударял — с невестой шепчется: Шутиха, скорей бы час любви настал! Но вот знакомые скатились, завод пропел: ура! ура! и новый быт, даруя милость, в тарелке держит осетра. Варенье, ложечкой носимо, успело сделаться свежо, жених проворен нестерпимо, к невесте лепится ужом, и председатель на-отвале, чете играя похвалу, приносит в выборгском бокале вино солдатское, халву, и, принимая красный спич, сидит на столике кулич. Ура! ура! — заводы воют, картошкой дым под небеса, и вот супруги на покое сидят и чешут волоса. И стало все благоприятно: приходит ночь, ушла обратно, и за окошком через миг погасла свечка-пятерик.

Апр. 1927

Движение

Сидит извозчик как на троне, из ваты сделана броня, и борода, как на иконе, лежит, монетами звеня. А бедный конь руками машет, то вытянется, как налим, то снова восемь ног сверкают в его блестящем животе.

Дек. 1927

На рынке

В уборе из цветов и крынок открыл ворота старый рынок. Здесь бабы толсты словно кадки, их шаль — невиданной красы, и огурцы, как великаны, прилежно плавают в воде. Сверкают саблями селедки, их глазки маленькие кротки, но вот — разрезаны ножом — они свиваются ужом; и мясо властью топора лежит как красная дыра; и колбаса кишкой кровавой в жаровне плавает корявой; и вслед за ней кудрявый пес несет на воздух постный нос, и пасть открыта словно дверь, и голова — как блюдо, и ноги точные идут, сгибаясь медленно посередине. Но что это? Он с видом сожаленья остановился наугад и слезы, точно виноград, из глаз по воздуху летят. Калеки выстроились в ряд, один — играет на гитаре; он весь откинулся назад, ему обрубок помогает, а на обрубке том — костыль как деревянная бутыль. Росток руки другой нам кажет, он ею хвастается, машет, он вырвал палец через рот, и визгнул палец, словно крот, и хрустнул кости перекресток, и сдвинулось лицо в наперсток. А третий — закрутив усы, глядит воинственным героем, в глазах татарских, чуть косых — ни беспокойства ни покоя; он в банке едет на колесах, во рту запрятан крепкий руль, в могилке где-то руки сохнут, в какой-то речке ноги спят… На долю этому герою осталось брюхо с головою да рот большой, как рукоять, рулем веселым управлять! Вон — бабка с пленкой вместо глаз сидит на стуле одиноком, и книжка в дырочках волшебных (для пальцев — милая сестра) поет чиновников служебных, и бабка пальцами быстра… Ей снится пес. И вот — поставлен судьбы исправною рукой, он перед ней стоит, раздавлен своей прекрасною душой! А вкруг — весы как магелланы, отрепья масла, жир любви, уроды словно истуканы в густой расчетливой крови, и визг молитвенной гитары, и шапки полны, как тиары, блестящей медью… Недалек тот миг, когда в норе опасной он и она, он — пьяный, красный от стужи, пенья и вина, безрукий, пухлый, и она — слепая ведьма — спляшут мило прекрасный танец-козерог, да так, что затрещат стропила и брызнут искры из-под ног… И лампа взвоет как сурок.