Столп. Артамон Матвеев

Анастасия Марковна гостей посадила рядом с собою, в Красном углу. Иван и Прокопий сидели справа и слева от матери. За Иваном супруга его Неонила, далее Агриппина. Афонюшка сидел рядом с Прокопием, за ним Акулька с Аксинькой. Дочка Ивана Марьюшка под бочком у тёти Агриппины. В конце стола Тимофей, Аксинья, Федула.

Анастасии Марковне два с половиной года в яме ни седых волос не прибавили, ни морщин на челе. Казалось, придвинься к ней — свет так и ляжет на сердце твоё и на лицо твоё. Сорок девять лет было в ту пору Анастасии Марковне.

Братьям яма впрок не пошла, глаза им погасила. Иван выглядел матеро, двадцать девять лет, человек семейный, дочка растёт. Агриппина на годок была помоложе брата, вековухой уже слыла. Порхнула жизнь мимо. Дороги, остроги, с трёх лет в няньках: братья, сёстры на её руках росли. Прокопию шёл двадцать пятый... Яма научила в глаза не глядеть: за погляды бит был, голода натерпелся. Акулина с Аксюньицей — сибирского помета. Подросточки. А вот Афоня — мезенский. Девяти ещё нет.

Савва подарил Анастасии Марковне мешок ячменю, три пуда трески, десять фунтов вяленой оленины. Енафа — хозяйке песца на воротник. Агриппине — телогрею, Неониле шаль, семейству — скатерть да три пары рукавиц.

Обед Анастасия Марковна ради гостей устроила богатый. Прокопий с рыбаками в море ходил, получил на свой пай куль ряпушки да четыре нельмы. Две аршинные, двухпудовые, и две большие, одна трёх-, а другая аж четырёхпудовая.

Поели. Пошли рассказы, расспросы.

— В последний день, в субботу, прибежал я к батюшке за благословением, — говорил Савва, — а его нету в яме... Я к отцу Епифанию, к попу Лазарю, а батька у нового сидельца, у инока соловецкого. Кричу: «Прощай, батька потопоп! — а сам плачу. — Бог даст, — говорю, — через недельку твоих увижу. Кому что передать?» А он в ответ: «Я с ними никогда не расставался, вот они где у меня». И руку-то на сердце положил. «Словами, — молю, — скажи чего-нибудь. Им же дорого!» А он улыбнулся, снял с себя крест кипарисовый — Епифания труды, — поцеловал и мне — в руки. «Пусть, — говорит, — Марковна поцелует, и дети мои поцелуют, и домочадцы. Вот нам и свиданьице. А на словах Марковне так скажи: «Грела она меня, грешного, и в молодые лета, когда под одеялом жарко, и в ледовитую нашу жизнь на Хилке, на Иногде, на Нерче-реке... И в Мезени Бог дал... отогревала от отчаянья. Незабвенно для меня её тепло». А потом взял и дохнул. — Савва показал, как сделал Аввакум. — «Пусть, — говорит, — дыхание моё отчее станет жизнью семейству».

Савва снял с себя кипарисовый крест, поднёс протопопице. Показал местечко, где приложился протопоп.

Анастасия Марковна встала, перекрестилась на иконы и, держа крест в ладонях, склонилась к нему лицом. И было это долго, но все молчали, а младшие дышать боялись. Крест обошёл детей, домочадцев, вернулся к Анастасии Марковне. И опять глаза сидящих за столом устремились на Савву.

— На словах батюшка мало ещё что сказал. Но он думал о вас, миленьких, письмо приготовил.

Енафа взяла у Марковны крест, отодвинула заднюю стенку, достала свёрнутую в трубочку бумагу.

Письмо прочитал Иван. У Аввакума слово весёлое. Говорит о страшном, о безысходном, а душу наряжает в красное платье.

«Спаси Бог, Афанасьюшко Аввакумович, голубчик мой! — порадовал батька младшего сына. — Утешил ты меня! Сказывал воевода здешней, похваляя тебе, были-де у него вы, и он-де спросил тебя: «как-де ты, Афанасий, персты слагаешь?» И ты-де показал ему, воеводе: «вот-де, я слагаю». А он-де тебе молвил: «уже-де где отец и мати, там же будешь!» И ты-де супротив рек: «силён-де Бог, не боюся!»

— Так всё и было, — сказала Агриппина. — Ходили мы к воеводе Неплюеву, батюшке одежду посылали. А матушка с Иваном да с Прокопом в те поры в ямах сидели.

— Тихо! Батюшку слушайте, — строго молвила Анастасия Марковна.

А батюшка, распалясь маленько на никониян: «Воистину, Господь силён, не боюся никого! Упование нам на Него, Владыку. Яко лев рычи, живучи, обличая их многообразную прелесть», — снова обратился к делам семейным, наставлял Афанасия, аки мужа: «А девок тех, свет, учи, Марью да Окулину, а сам у братей учися. Не гнушайся их, что оне некогда смалодушничали, на виселицу Христа ради не пошли: уж то моего ради согрешения попущено изнемножение. Что же делать? И Пётр апостол некогда так сделал, слёз ради прощён бысть».

Ко всем был добр Аввакум, не корил Ивана да Прокопия прошлым, с ласкою вещал: «Впредь не падайте, стойте! Задняя забывающе, на передняя простираюшеся, живите. Един Бог без греха и без изврат, а человечество немощно, падает, яко глина, и восстаёт, яко ангел».

Чтение письма закончилось общей молитвой. А потом снова все сели, помолчали.

— Господи! — вырвалось у Енафы. — Нет на великой Руси другого такого семейства, как ваше. За саму Сибирь отсылал вас царь — в Дауры неведомые, и сюда, на край земли, к Ледовитому океан-морю.

— Господь Бог земли явил нам суровейшие, многие! — сказала Анастасия Марковна.

Поднялись из-за стола, разошлись по делам своим.

Прокопий же всё ходил около Саввы и не вытерпел наконец:

— А про меня батюшка не поминал?

— Ничего не было сказано, — и осенило: — Погоди! Письмо я переписывал! К боярыне Морозовой. В нём было сказано, что иной раз в сердцах батька хотел проклятие на тебя наложить, но Бога убоялся. А вдруг ты невиновн. Вот что о тебе было сказано: привалял-де ребёнка бабе-работнице, а сам запирается, покаяться боится.

Прокопий перекрестился, поклонился Савве, ушёл не оправдываясь.

А в светёлке уже шла работа. Переписывали «Житие». За писарей — Иван да Агриппина. Читала Енафа.

Анастасия Марковна сидела с вязаньем, но к спицам так и не притронулась. Её собственная жизнь ходила перед ней, вздымая волны. И какие волны-то! Боже! Боже!

Савва пошёл было в катух, соскучился по запаху скота, но бездельничать не пришлось, помогал Прокопию засаливать нельму и ряпушку.

Когда вернулся в светёлку, Енафа читала последний сказ «Жития», что при них был написан батюшкой Аввакумом.

Савва слушал не хуже Анастасии Марковны. Жизнь пустозерская текла перед ним, как сама Печора. Закрывал глаза, а в душе был свет нескончаемого северного дня.

Голос Енафы звучал как судьба, рекомая ангелом.

— «Да и в темницу ту ко мне бешаной зашёл, Кирилушко, московский стрелец, караульщик мой. Остриг ево аз, и вымыл, и платье переменил, — зело вшей было много. Замкнуты мы с ним двое жили, а третий с нами Христос и пречистая Богородица. Он, миленькой, бывало серет и сцыт под себя, а я ево очищаю. Есть и пить просит, а без благословения взять не смеет. У правила стоять не захочет, — дьявол сон ему наводит, и я постегаю чётками, так и молитву творить станет и кланяется за мною, стоя. И егда правило скончаю, он и паки бесноватися станет. При мне беснуется и шалует, а егда ко старцу пойду посидеть в ево темницу, а ево положу на лавке, не велю ему вставать и благословлю его, и, покамест у старца сижу, лежит, не встанет, Богом привязан, — лёжа беснуется. А в головах у него образы и книги, хлеб и квас и прочая, а ничево без меня не тронет. Как прииду, так встанет, и дьявол, мне досаждая, блудить заставливает. Я закричю, так и сядет. Егда стряпаю, в то время есть просит и украсть тщится до времени обеда; а егда пред обедом «Отче наш» проговорю и благословлю, так тово брашна и не ест — просит неблагословеннова. И я ему силою в рот напехаю, и он и плачет, и глотает. И как рыбою покормлю, тогда бес в нём вздивиячится, а сам из него говорит: «ты же-де меня ослабил!» И я, плакався пред Владыкою, опять постом стягну и окрочю ево Христом. Таже маслом ево освятил, и отрядило ему от беса. Жил со мною месяц и больши. Перед смертию образумился. Я исповедал ево и причастил, он же и преставился, миленькой, скоро. И я, гроб купя и саван, велел погребсти у церкви; попом сорокоуст дал. Лежал у меня мёртвой сутки, и я ночью, востав, помоля Бога, благословя его, мертвова, и с ним поцеловався, опять подле его спать лягу. Таварищ мой миленькой был! Слава Богу о сём! Ныне он, а завтра я также умру».

— Аввакумушка, — сказала Анастасия Марковна, раскачиваясь из стороны в сторону. — Аввакумушка.

Глава восьмая

1

Супротивный ветер набирал и набирал силу, хотел сдунуть кораблик с лона вод. Волны, приплясывая, шмякали о борта, днище гудело, как деревянная труба. Но чудо! Кораблик летел по волнам, навстречу ветру.

Личико у царевича Фёдора раскраснелось, нижнюю губу прикусил, глазами то на волны, то на парус: почему их корабль не подчиняется ветру, почему движется супротив воды?