Столп. Артамон Матвеев

— Суетно мы живём, государь, — повздыхал Матвеев.

— Ах, суетно, Артамон! — Алексей Михайлович проворно поднялся. — Пошли погуляем с тобой. На Кремль хочу поглядеть. Живём, а где живём... Приказы из старых палат вывели, а строить не строим.

Кремлёвскую стену объехали в малой карете.

— Знаешь, какова длина стены? — спросил вдруг государь. Артамон только руками развёл. — Вот видишь! Живём и живём, а как живём, где живём — нам и невдомёк!.. Одна тыща да ещё пятьдесят пять с половиной саженей! — вот какова госпожа стена, через которую ты каждый день ездишь.

— Добрая стена, государь! — сказал Матвеев. — Ветхости нигде не видно. Обновляли-то лет пять или шесть тому.

— А помнишь, как я мастера кирпичных дел приискивал? Кузёмку Кондратьева помнишь?

— Прости, великий государь! Кузёмка, говоришь? — Артамон Сергеевич покраснел, а царь расхохотался.

— Что?! Не всё-то вы у меня ведаете — ведальщики тайных дел.

— Кузёмка Кондратьев? — морщил лоб Артамон Сергеевич. — Да кто же он?

— Печник! Я его на второй год царствия моего приискал. Стены-то тогда где обсыпались, где водой их подмыло. Кузёмка возле Данилова монастыря обжигательную печь поставил, по немецкому чертежу. Чертёж! Чертёж! — радостно закричал царь. — Про старый чертёж вспомнил, а новое на ум вскочило. Найди, Артамон, толкового немца. По чертежу Приказные палаты будем строить... Вот он как, Кузёмка, сгодился, Царствие ему Небесное.

От Спасских до Никольских ворот шёл ров глубиной в четыре сажени. Против Константино-Еленских ворот того глубже — саженей в шесть.

— При великом князе Василии Васильевиче ров-то вырыли, — сказал царь. — Добрые были работники в старые времена.

Доехали до Троицких ворот. Алексей Михайлович улыбнулся с хитрецой и спросил:

— Ну, Артамон! Скажи, какая в Кремле башня самая высокая?

— Спасская.

— А сколько в ней высоты?

Артамон Сергеевич глянул в весёлые царские глаза:

— Да саженей... тридцать!

— Верно! — сказал царь. — А в Троицкой сколько?

Артамон Сергеевич высунулся из каретки, прикинул:

— Саженей двадцать пять!

— Ты глазом меряй — не угадывай.

— Двадцать семь!

— Водовзводная в двадцать семь, Боровицкая в двадцать восемь, а в Троицкой — одинаково со Спасской — тридцать.

Ехали вниз по склону к Москве-реке.

Вдруг кутерьма. Приставы человека лежащего пинают. Царь велел остановить карету. Дверцу открыл.

— Что за расправа?

Приставы, увидавши перед собой царя, шапки скинули, упали, поклонились.

— Отвечайте же! — рассердился Алексей Михайлович.

— Пьяный! Разлёгся! Мы его шевелим — не встаёт.

— А вы почему без телеги? Коли не помнит себя, отвезите в приют Фёдора Михайловича Ртищева... Да жив ли он?

— Жив, — сказал пристав постарше, помордатей.

— Как зовут вас?

— Фрол да Парамон.

За побои безответного человека с каждого — по полтине...

— Великий государь! — расхрабрился мордатый. — Да их за день-то — сколько?! И за всякого — полтину?!

— Не за всякого, а за битого... Сердцелюбия в вас нет. Исполняйте дело по-божески, получите прибавку. И на рубль, и на два... Артамон Сергеевич, пригляди за Фролом да Парамоном.

Приставы увидели в каретке Матвеева, ещё раз поклонились.

— Домой! — приказал царь, и карета повернула к Боровицким воротам. — Теперь только и сообразишь, сколь доброе сердце было у Фёдора-то Михайловича. Небось не пинали людей, пока был жив... В Коломенское хочу!

3

И всё лето 1673 года Матвеев ездил на доклады в Коломенское.

В один из таких приездов Артамон Сергеевич передал царю подарок для Петра Алексеевича: игрушечную избу. Сложена из брёвнышек. Крыша соломенная, труба из крошечных кирпичей. За одну верёвочку дёрнешь — дверь отворяется, на крыльцо выезжают на доске кот и баран, за другую дёрнешь — ставни — хлоп! — а в окошке петух с золотым гребешком.

Царю игрушка понравилась.

— Поди сам подари Петруше. Наталья Кирилловна с ним в саду гуляет.

У Артамона Сергеевича аж дух захватило. Доступ на царицыну половину — милость высочайшая. Он хоть и свой человек царице, да ведь не родня.

Наталья Кирилловна обрадовалась своему благодетелю. Ей давно уж хотелось показать Артамону Сергеевичу радость свою, погордиться. Пётр Алексеевич был в зелёном бархатном кафтанчике, башмачки крохотные, тоже зелёные. Шапка — настоящая мурмолка, только махонькая. Царевич возил по дорожке, посыпанной белым песком, лошадку на колёсиках.

— Видишь? — сияла Наталья Кирилловна. — Ему год два месяца, а росточком как трёхлетний.

— Богатырь! — согласился Артамон Сергеевич. — Пётр Алексеевич, принимай-ка.

Севши на корточки, развернул тряпицу. Мальчик тотчас подошёл, поглядел на избу.

— Вот тебе верёвочка, потяни! — предложил Артамон Сергеевич.

— Сам! — сказал царевич.

На барана и на кота даже не посмотрел, но сунул палец в дверь, словно хотел понять, почему дверь отворилась.

— Теперь вот за эту верёвочку потяни! — снова предложил Артамон Сергеевич и услышал прежнее:

— Сам!

На петушка смотрел насупясь, присел, поглядел на днище избы, взял верёвочку, дёрнул. Ставеньки затворились. Ещё дёрнул. Ставеньки — на стороны. Стоял, сопел. Дёргал верёвочку.

— Видишь! — шепнула Наталья Кирилловна. — Понять хочет, как устроено. Я ему дала старые часы — разобрал. Он и эту игрушку разберёт.

— Быть в России государю мудрому да великому! — сказал Артамон Сергеевич.

Наталья Кирилловна так и расцвела. Глянула на благодетеля долго, пронзительно и медленно прикрыла глаза веками.

4

Артамона Сергеевича Москва звала уже не иначе как «друг Царя», «Царский друг». Бояре морщились, перекидывались усмешечками и копили, собирая по капельке, лютую свою зависть: будет и на Ванюху проруха. Где он — собинный друг? Где правдолюб Ордин-Нащокин?

А Матвеев удостоился ещё одной милости — не в чинах, не в рублях, — сердечной. В Коломенском провожал царя и царицу из храма, когда они шли со свечами, новый свет в Дом свой царский несли.