Столпник и летучие мыши

— Да, но… в нашем распоряжении менее двадцати дней.

— Вы куда-то торопитесь? Кажется, степень вашего духовного развития достигла наивысшего балла.

— Нет… Да, тороплюсь. Наг, в данном случае нагиня, вступила в фазу размножения, а у нашего героя нет ещё ни навыков, ни вооружения. Если операция по уничтожению врага сорвётся, то зараза очень быстро расползётся по всей планете. Вернее, уже давно расползлась, как Вы знаете, в угрожающих масштабах. Задача состоит в том, чтобы искоренить беду в начальной временной точке и запустить реку жизни заново. Иначе человечество исчезнет с лица Земли.

— Эка невидаль! Впервой, что ли? Мне, положа руку на сердце, эти бестолковые людишки изрядно надоели. Их бесконечные вопли и стенания стоят у меня в ушах и днём, и ночью. Всё чего-то просят, не понимая, что Я всё им дал по факту рождения. А если уж выклянчат, то обо Мне тут же и забывают. Благодарности — ноль. Негодники редкостные, планету загадили, пакостят сами себе, потом от этого же и страдают. А Я почему-то должен разгребать их косяки. Надоело!

Куратор бухнулся на колени. Плазма студенисто дрогнула:

— Благий! Милостивый! Долготерпеливый! Не погуби!

— Голубчик, не уподобляйтесь… — Демиург вздохнул, тяжеловесно приподнялся, энерго-вибрационный гамак замер.

— Ох, и любите же вы, земляне, возвышающие эпитеты! А вот наги Меня по-другому величают — Бескомпромиссный, Владеющий, Карающий и прочее. О них отдельный разговор… Ну, и наглое же отродье! Расплодились, как… как морской песок. Во всех галактиках учиняют свои порядки, точно не Я, а они хозяева Вселенной… Поднимитесь, милейший, будьте так добры.

Опустив голову, куратор встал и уронил слезу. Та повисла в безвоздушном пространстве новым космическим телом.

— Знаю, о чём вы просите. Об одной… нет, трёх земных секундах, и не просто там каких-нибудь пропащих мгновениях, которым гомо сапиенсы никогда не знают ни счёта, ни цены. А чтобы эти три драгоценных мига возникли в распоряжении исполнителя… как его?

— Её… Фру.

— Да-да… в нужное время и в нужном месте. Добро. «Будет вам по вере вашей».

Проситель потянулся с поцелуем к руке благодетеля, но тот, пронеся ладонь мимо, ткнул указательным пальцем в точку бифуркации. Поверхность Земли молниеносно приблизилась, выпучиваясь и расширяясь странами, городами, улицами, и так же внезапно остановилась на голой, плохо освещённой скамье. Там, свернувшись бубликом, лежала с открытыми глазами лысая девушка в бейсболке.

Демиург прищурился, заметив соринку искусственного спутника, дунул. Соринка улетела в бесконечность.

— Готово. Я подключил ситуацию к таймеру. Исполнитель… ница получит шанс в назначенный срок. Регулярно докладывайте Мне о прохождении операции. Любопытно, чем всё закончится. Ах, эти человечки! Они такие забавные, как… как комета Галлея.

***

Плюгавый мужичонка, весь в белом, как в саване, ворошил на столе «дело», поступившее вкупе с новым пациентом. В мужичонке всё было бесцветным, точно ластиком подтёрли: безволосое желчное лицо, загороженные очками пугливые глазки, суетливые кисти рук, волоски на фалангах хищных крючковатых пальчиков. Из-под докторской шапочки кое-где торчали незначительные пучки седины. Серые губы разомкнулись, обнажая жёлтые резцы, и прокуренный голос внезапно по-медвежьи прорычал:

— Семён Филиппович Новгородцев?

Столпник помнил, что сказала Фру. Дивиться ничему не надо, а надо на всё глядеть очами крылошанина*, упокоенного в час успения. Что ж за диво, если гном будет не чирикать, а рыкать?

— Аз есмь*.

— Осознаёте ли вы, где находитесь?

Он осознавал. Те же граты на окнах, те же фисташковые панели, знакомая груша над головой, а за спиной вместо наручников — узел. Но чёткого определения всему тому, что с ним сегодня происходило, дать не мог. Казалось, он угодил во всенародную темницу. Она — повсюду: в домах, в городе, по всей Руси.

— Поясняю. Вы помещены в психоневрологическое лечебное заведение. Не бойтесь, здесь вас никто не обидит…

Сын плотника нахмурился. Бога единого надобно страшиться. А такого неказистого человечка можно токмо пожалеть. Однако вовремя промолчать — всё равно что мудрое слово молвить*, так-то лучше будет. Он округлил синий искрящий глаз, глянул на эскулапа сочувственно. Желтизна и пурпур измочаленного лица на белизне смирительной рубахи заиграли особенно впечатляюще. И доктора они впечатлили.

Коротышка взял паузу, разглядывая живописный «фасад» Новгородцева, и добавил:

— Слово даю.

Сухие, в трещинах и заусенцах губы Семёна дрогнули, расползлись в усмешке, засочились сукровицей, нахлынула свежая боль. Он уже знал настоящую цену честному слову.

— М-м-м… Офицерское?

— Почему же офицерское? Врачебное.

— Ну-ну…

— Вы утверждаете, что родились в тысяча шестьсот двенадцатом году. Так ли это?

— Ну?

— Осознаёте ли вы, какой сейчас год?

— Знамо, какой — самый поганый что ни на есть. Ныне разор* на всей земле русской, нашествие отпрысков змеевых, порабощение честного люда, пагуба, злоба и срам. Нигде красного угла не видать, никто лба не осенит, повсюду нечестивцы да нехристи. Ить на тебе и самом-то креста нету.

Эскулап, скрючившись горгульей, припал к столу, ткнул пальцем в перепонку очков, поминутно съезжающих с тонкого носа, точно салазки с горки. Электрические лучи ударили в стекляшки, высекая радугу, белёсые глазки кольнули шильцами зрачков, пальчики выбили дробь.

— Мы вас пролечим. Обработаем раны, назначим поддерживающую терапию и… ус-с-с-спокоительное.

Уперев ручки в ребро столешницы, врачеватель надулся, как мышь на крупу. Он откинулся на спинку стула, линзы с оловянной непроницаемостью вперились в умалишённого. Конвульсивно свернув шею набок, психиатр нервно добавил, обращаясь к медсестре:

— Всё по-по-по схеме. Рекуррентная шизо-зофрения.

Круглая, как луна, и ароматная, как сдобная булка, медичка, что сидела сбоку стола замерев, ожила и зашуршала ручкой в листе назначения. Два накачанных медбрата в замызганных до серости халатах, переминающиеся с ноги на ногу, по кивку лекаря подхватили шизика под руки и повлекли облегчённое тело из кабинета в коридор. Здесь блистала торжеством убогая казёнщина: ископыченный пол, щелястая столярка, плешь стен, старые коряги седалищ, нанизанные во имя сохранности на железный анкер, точно на копьё. Было столь безлюдно, что Семёну показалось, будто он единственный болящий, пойманный в знахарские сети.

Но не успел Неправедный как следует развить мысль, как перед ним возникла дверь с надписью: «Душевая». Тут же его внутреннему взору предстало множество человечьих душ, стоящих под сводами чистилища в очереди к Отцу на доклад о делах своих земных. Он зажмурился. Будь что будет. Эх, злодеи-лиходеи, даже не дают осенить себя крестом! Что я, тать*, чтобы руки мне путать?!

Когда грубая сила распеленала и сунула его под лейку, щедро и милосердно совершающую благословенное омовение, тогда молодец осмелился расплющить глаз и убедился, что земная жизнь продолжается. Он стоял на твёрдом основании холодного, безоконного, сплошь белого ангара. Грязь и боль последних дней стекали в воронку на кафельном полу и удалялись прочь в подземные глубины. Новгородцев, как пересушенное семя, вовремя смоченное влагой, вдруг ожил, дрогнул ядрышком и потянулся к небу.