Страницы прошлого

К.Н.Незлобин был одним из первых русских антрепренеров, для которых театр был не только коммерческим предприятием, не придатком при буфете, а любимым призванием, делом всей жизни. Он был одним из первых русских антрепренеров, твердо поведшим курс на создание постоянных трупп, на создание ансамбля. В этом театре он был не только антрепренером, но и способным актером на ролях комиков и простаков. Но, по известной старой пословице, утверждающей, что нет больших охотников разговаривать, чем немые, Незлобин хотел играть не те роли, для которых имел способности, а те, для которых у него не было ни внутренних, ни внешних данных. Так получилось, что в этот гастрольный приезд Комиссаржевской Незлобин, отпустив Л.М.Добровольского и других актеров, играл с нею свои любимые роли героев и «роковых красавцев»,- значит, и Паратова.

–  С кем вы равняетесь?… - возмущенно говорит Лариса, когда Карандышев допытывается у нее, чем он хуже Паратова.- Сергей Сергеич… это идеал мужчины.

Когда вслед за этими словами Ларисы на сцену вышел Паратов - Незлобин, в белой дворянской фуражке на круглой голове прирожденного комика, с дорожной сумочкой, выбивавшей дробь по его могучему, почти варламовскому животу, в зрительном зале раздались смешки и возгласы:

–  Идеал мужчины!!

Мне приходилось не раз видеть, как Адельгеймы и другие гастролеры играли с совершенно невозможными Офелиями и Дездемонами,- это было частым явлением в таких поездках. Такие гастролеры даже не притворялись, что они любят своих партнерш. Они только произносили слова любви, адресованные через головы этих злополучных актрис каким-то другим воображаемым женщинам. Ни один взгляд, ни один жест, ни одно прикосновение не говорили о том, что гастролер этот в самом деле любит, ревнует, страдает из-за этой, вот именно этой женщины. Они просто играли сами с собой, без всякого общения со своими партнершами, которые лишь подавали необходимые реплики, как говорится, «подыгрывали». И зритель тоже, быстро приспособившись к этому явлению, воспринимал спектакль лишь через гастролера, мысленно выключая его антураж.

Не так играла Комиссаржевская с Незлобиным. Она не притворялась,- она, Лариса, любила этого смешного добродушного человека! Она действительно видела в нем воплощение своей романтической мечты! Она смотрела на него с таким сияющим обожанием, с такой ненаигранной девической самозабвенностью, что и зритель видел уже не этого Паратова, а какого-то другого, того, кто взял в свои равнодушные руки гордое сердце Ларисы и небрежно обронил его в дорожную пыль.

Однако, конечно, не в этом, не в преодолении неподходящего партнера было то новое, что проявилось в этот приезд в игре Комиссаржевской - Ларисы. Новое было прежде всего в полном отказе от того, что ей, как актрисе, было раньше привычно и легко делать, а зрителю - всегда приятно увидеть в ее игре. Зритель любил легкий, естественный, как дыхание, юмор Комиссаржевской, любил ее полудетские интонации, чистые, наивные и поэтические. Зритель любил тот жест, с каким в «Гибели Содома» Клерхен говорила Вилли Яникову:

–  Ты во-о-он какой!
– и поднимала руку высоко над головой.- А я - вот какая… - и она показывала тою же рукой несколько вершков от пола, словно определяя рост котенка или собачки.

Зритель любил и ту лукавую хитрецу, с какой Комиссаржевская - Клерхен молчаливо и утвердительно кивала головкой на вопрос Вилли Яникова, бывала ли она уже в кого-нибудь влюблена, как и те детские виноватые нотки, какими Рози признавалась Пиголице в том, что она влюблена во всех мужчин на свете…

В роли Ларисы не было ни беспомощной, угловатой грации подростка, ни милых наивных интонаций и жестов, ни любимой зрителем ребяческой экспансивности. Лариса - Комиссаржевская была не скованная, но словно заковавшая себя в броню суровой замкнутости. Ясно чувствовалось, что она обнаруживает лишь намеки на то огромное внутреннее напряжение, на то богатство чувств какое несет в своей душе.

Холодная, отчужденная, молчаливая, появлялась Лариса - Комиссаржевская в начале первого действия. Как автомат, шла она об руку с Карандышевым, а он, жалкая ворона, горделиво охорашивался в павлиньих перьях «избранника Ларисы Дмитриевны». Лариса почти не слушала того, что говорилось вокруг нее. Она несла в себе горе, может быть еще не вполне осознанное; драму, может быть еще только предчувствуемую.

И зритель сразу, с первого же ее появления, настораживался, настраивался беспокойно и тревожно. Зритель пугался слов Карандышева о том, что падение с этого обрыва - верная гибель. Зритель невольно вздрагивал при словах Ларисы: «Или тебе радоваться, мама, или ищи меня в Волге». (Третье действие.)

А с той минуты, как Карандышев, схватив револьвер, убегал искать Ларису, зритель уже знал, что несчастье неотвратимо.

Первый разговор с Карандышевым Лариса - Комиссаржевская вела ровным белым голосом. Он был ей скучен, неинтересен, она думала о чем-то своем. Но сквозь эту равнодушную ровность иногда прорывались внезапные искры. Горячо, с мольбой вырывалось у нее: «Поедемте поскорей в деревню!» Так же внезапно вспыхивала в ней обида за презрительный отзыв Карандышева о ее домашнем цыганском таборе… «Сумеете ли вы дать мне что-нибудь лучше этого табора?» - это она говорила грустно, словно заглядывая в грядущую безрадостную жизнь свою с Карандышевым.

Но вот Карандышев заговаривает о Паратове. Он хочет знать, чем он хуже Паратова. Лариса пытается замять эту тему. Карандышев упорно настаивает. И тут Комиссаржевская - Лариса вся загоралась! С восторженным увлечением, с настоящим преклонением вспоминала она слова и поступки Паратова, например, бессмысленно ухарскую выходку его, когда он выбивал выстрелом монету из ее руки. Глаза Комиссаржевской горели гордостью при этом рассказе, она не таила своей любви к Паратову, она любила его не только за те зерна хорошего, которые в нем, может быть, и были, но и за все дурное, чем он был полон, чего даже не пытался скрывать!

Во втором действии Комиссаржевская - Лариса выходила, настроившись, видимо, на близкий отъезд с Карандышевым в деревню,- пусть бегство, но только скорее прочь отсюда! Она была тихая, нарочито простенькая, в ненарядном зеленом платье, даже с корзиночкой в руке. Не глядя на собеседницу-мать, не слушая ее иронических реплик, она с тоской мечтала вслух: «Уехать надо, вырваться отсюда… я хочу гулять по лесам, собирать ягоды, грибы…» О том же, о скорейшем отъезде в деревню, просила она пришедшего Карандышева. Но, поняв, что и он, так же, и мать, не хочет помочь ей, Комиссаржевская на секунду переводила взгляд с одного на другую, мысленно сопоставляя, и говорила, вся потухнув, словно точку ставила:

–  Ну, я молчу. Я вижу, что я для вас кукла; поиграете вы мной, изломаете и бросите.

При известии о приезде Паратова Комиссаржевская вскакивала, в глазах ее был ужас. Задыхаясь, хватая Карандышева за руки, увлекая его к двери, она почти кричала: «Поедемте в деревню, сейчас поедемте!» На отказ Карандышева, на уговоры матери у Ларисы вырывался стон отчаяния: «Топите вы меня, толкаете в пропасть!»

Первую встречу и разговор с Паратовым Лариса - Комиссаржевская вела на страшном внутреннем напряжении, словно собрав и зажав всю гордость, всю волю свою. Да, она выходит замуж… «Можете думать обо мне, что вам угодно». Она говорила это без всякого вызова, странно спокойно, бесстрастно. Но этой сдержанности хватало не надолго. Стоило Паратову испытанным приемом покорителя задеть Ларису за живое, взяв под сомнение и ее прежнюю любовь к нему, как она сразу выдавала себя.

«Ах, как вы смеете так обижать меня?» - спрашивала Комиссаржевская, и губы ее вздрагивали от обиды. А на последующий прямой вопрос Паратова, любит ли она его еще и сейчас, она отвечала с бесконечной печалью: «Конечно, да. Нечего и спрашивать».

Самым напряженным местом третьего действия было пение Ларисы - Комиссаржевской.

Когда- то старые меломаны любили с восторгом вспоминать голоса слышанных ими в дограммофонный и допатефонный век замечательных певцов. Так до сих пор вспоминают старые театралы голос Комиссаржевской в разговорной речи и в пении. Голос у нее был совсем особенный, ни с каким другим не смешиваемый. В первые минуты он поражал, казался даже чрезмерно густым и низким, не соответствующим маленькой, хрупкой фигурке Веры Федоровны. Голос этот придавал значительность всему, что бы она ни говорила. Иногда он пел, как виолончель, а в другие минуты в нем бывала органная торжественность или печаль, как в метельном гудении телеграфных проводов. Пела Вера Федоровна пленительно,-умело, очень музыкально; пению учил ее отец, знаменитый певец Ф.П.Комиссаржевский. Для оперы ее голоса было недостаточно, но малые дела он свершал прекрасно. Когда после запрещения «Царевны» («Саломеи» Оскара Уайльда) театр В.Ф.Комиссаржевской на Офицерской улице оказался на краю финансового краха, в нем поставили оперу-пастораль Глюка «Королева Мая», где Вера Федоровна пела пастушка Филинта. Весь Петербург - даже те, что не признавали Комиссаржевскую в этот период ее творчества,- шел и ехал в театр на «Королеву Мая» не только смотреть ее игру, но и слушать ее очаровательное пение.

Романс же, который она пела в «Бесприданнице», был верхом мастерства по органичности вплетения его в ткань пьесы по драматической выразительности, по тому глубокому чувству, какое вкладывала в него Комиссаржевская. Вопреки ремарке Островского, Вера Федоровна не пела здесь «Не искушай меня без нужды», а исполняла малоизвестный старый итальянский романс. Но все слышавшие этот романс в ее исполнении,- в этом я убеждалась много раз,- навсегда запоминали музыку и беспомощные по стиху строки:

Он говорил мне: «Будь ты моею,