Странник

Заговорили о Леокадии. Судьба сыграла с ней приятную шутку. Эта неистовая моралистка, хранительница семейных твердынь и защитница покинутых жен, расколошматила вдребезги чей-то очаг, увела честного энергетика, к тому же отца троих детей, но пленившегося ее статьями и ямочками до полной потери самоконтроля.

Ясное дело, что после этого надо было сменить среду обитания, и публицистка со своим трофеем переехала в дальний северный город. Там, вдали от прежней супруги и заодно от прежних читателей, они вкушают свое грешное счастье.

— Что за женщина, — причитал Паяльников, — интеллект, своеобразие, шарм! Я готов был пойти за ней на край света! Она выдавливала из меня, как из тюбика, каждый день по новому стихотворению. Иногда и по два. Вы, Володя, не могли оценить ее. Очень молоды были.

— Скорее всего, — кивнул Владимир. — Но вы должны быть ей благодарны. Вы узнали, что такое любовь.

— Это правда, я ей благодарен, — охотно согласился Паяльников. — Как человек и как поэт.

— Подергала она твои нервы, — Духовитов покачал головой.

Из дальнейшей беседы Владимир узнал, что, несмотря на минорный тон, дела стихотворца не вовсе плохи — в местном издательстве выйдет книга стихов. Владимир сказал, что прочтет непременно, записал название — «Город моей судьбы». Потом он спросил у Духовитова, велик ли поток читательских писем.

— Активность просто невероятная, — озабоченно вздохнул Духовитов, — с прежней никакого сравнения. Потоп. Времена, когда вы работали, это, можно сказать, курорт.

Повидал Владимир и Майниченку. У спортивного обозревателя прибавилось в этом году забот — команда города вошла в высшую лигу.

— Ни сна, ни отдыха, — пошутил Владимир.

Майниченко отозвался не сразу.

— Спорт — благородное дело, — сказал он.

Эти обычные слова, произнесенные чрезвычайно серьезно, неожиданно поразили Владимира. Будто открыли в его собеседнике нечто до сей поры не угаданное.

«А он не прост», — подумал Владимир.

Выходя из редакции, он столкнулся с Матвеем Пилецким, седым и важным. Рядом с ним вышагивал хмурый старик, похожий на отощавшего грифа. Им оказался Виктор Арсеньевич. Владимир узнал, что Матвей возвысился, осуществилась мечта его жизни, теперь он собственный корреспондент. Видимо, он поладил с Чуйко. Владимир сердечно его поздравил. Однако же он не мог не вспомнить, что и Яков был собственным корреспондентом. Разумеется, жизнь не стоит на месте, но зигзаги ее иной раз причудливы.

Пилецкий пригласил его в гости. У них все по-прежнему, все — путем, если не брать в расчет того, что умер бедняга Казимир. Но и то сказать, он пожил немало. Любовь Александровна ничуть не сдала, Инна с Виталиком подарили двух внуков.

Договорились перезвониться, но Владимир отчетливо понимал — он сделает все, чтоб избежать визита. Охотней всего бы он повидал Казимира с плещущими ушами, бедного старого ребенка, которому разговор с москвичом, то есть с лицом, «приобщенным к сферам», доставил бы минуту блаженства. Но Казимира уж больше нет.

* * *

В тот день он один обедал в гостинице, переваривая не столько шницель, сколько первые впечатления. Хотелось их выстроить, определить, а они не давались, они толпились какой-то беспорядочной стаей, перемешиваясь одно с другим.

Неожиданно Владимир увидел представительного человека с гордо вскинутой маленькой головой. Человек этот стоял в дверях и оглядывал зал хозяйским взором в поисках свободного столика.

— Эдик! — громко позвал Владимир.

Все обернулись, как по команде, обернулся и Шерешевский. Он увидел Владимира, машущего рукой, и нерешительно к нему направился. Было ясно, что он его не узнаёт.

— Эдик… — укоризненно сказал Владимир.

— Волик… вы? — спросил Шерешевский. — Господи, я смотрю и думаю: какое знакомое лицо! Пожалуй, я на минутку присяду.

Владимир невольно рассмеялся. С этой обязательной фразой он всегда подсаживался к ним с Яковом. Хоть что-то стабильно на этом свете.

Однако переменился и Эдик. Он раздобрел, и его бедра приобрели почти женскую пышность, мягко переливаясь за пояс. Зато шевелюра стала скромнее, многоэтажность ее исчезла, волосы, тронутые золой, были зачесаны слева направо, их разделял боковой пробор.

«Верный знак подступающей старости, — думал Владимир. — Прибивает волосы. Человек еще, как говорится, в соку, но башня становится плоской кровлей, начинаются хитрости перед зеркалом. Ты еще крепко стоишь на ногах, а волосы никнут, сдаются первыми».

И круглые очи с их влажной томностью словно бы дали задний ход, меньше просятся из глазниц и потому не столь отчетливо передают состояние духа. С другой стороны, их выражение пришло в соответствие с присущей Эдику рассудительностью и солидностью.

— Ну, как я выгляжу? — спросил Эдик.

— Хоть куда, — весело сказал Владимир. — Годы бессильны. Бедные женщины.

Эдик устало махнул рукой, но полные вывернутые губы раздвинулись в довольной улыбке.

— Это неинтересная тема. У меня совершенно другие мысли. Вы знаете, меня оперировали. Вынули восемнадцать камней. И надо сказать, красивой формы. Я их, знаете, даже храню. Правда, четыре из них съел кот.

— Досадно. Однако ж, досталось вам! Надеюсь, все уже позади?

— Не знаю, Волик. Я уж не тот. Не выпиваю, не ем сладкого. На женщин я и смотреть не хочу.

— Бедный Эдик, я вам сочувствую. И современным девушкам — тоже. Значит, они теперь в безопасности?

— Ой, оставьте… И вы туда же… Только и слышно со всех сторон — современные девушки, современные девушки… Мастерицы делать себе рекламу. Уверяю вас, ничего особенного. Честное слово, все то же самое. Ну, нахватанней… что-то такое слышали… Все равно такие же эгоистки. Не вижу принципиальной разницы.

— Неужели все они таковы?

— Уж я-то знаю, что говорю. Представьте, выхожу из больницы, еле живой после всех потрясений, еду отдохнуть в санаторий, все мысли, естественно, об одном — как бы восстановить здоровье. И в первый же день знакомлюсь с одной… вы бы на нее посмотрели! Она мне годится в младшие дочери. Поражаюсь, как она вообще очутилась в солидном лечебном центре. Ну, слово за слово, пошли на озеро, купаемся, она веселится, я на нее смотрю, как старик, думаю: ладно, пусть забавляется, она молодая… ее время… Тут она начинает меня топить, вы ведь знаете эти их штучки, их игры… Я тоже ее шутя топлю, хочу доставить ей удовольствие. Вечером вдруг приходит ко мне. Я ей по-дружески объясняю: я болен, устал, не пью вина, не позволяю себе сладкого, из меня вынули восемнадцать камней. Но вижу, с ней говорить бесполезно. Она ни с чем не хочет считаться, не слушает никаких резонов. Решила — значит, вынь да положь! Вот вам — современная девушка. Ну, вы знаете мой гнусный характер, нет жесткости, не умею отказывать, и не хотелось ее обижать. Потом она убежала веселая, а я поражался ее эгоизму. Просто не находил себе места.

— Ваша доброта вас погубит, — сказал Владимир.

— Наверняка. Я только и думал: пусть порадуется. Она — молодая… ее время…

Воспоминание о самопожертвовании привело Шерешевского в размягченное и элегическое настроение. Приметив это, Владимир спросил:

— Жив Габор?

— Какое?! Давно уж дал дуба. А всё из-за шкурничества и рвачества. Больной, задыхался на каждом шагу, а вот подите ж — не мог уняться. И вел нездоровый образ жизни. Пил со всякой шпаной каждый вечер. А считал себя артистом. Смешно.