Странник

У третьей стены, напротив двери, стоял рассохшийся гардероб, а в центре комнаты — стол, квадратный, крытый скатертью, не однажды чиненной. Больше не было никакой обстановки. Сейчас на столе возвышался арбуз, на тарелке лежала колбасная башенка, в плетеной хлебнице — белый батон. Стояла бутылка с местным вином, красным, терпким, кисловатым на вкус.

Арбуз был неописуемой сладости, хрустел, сочился, нежно урчал, точно изнемогал под зубами. Они расправились со всем, что было — и со снедью, и с красным вином. Владимир — быстро и нетерпеливо, Жека — не спеша и со вкусом. Он всегда удивлялся, как обстоятельно она ест, просто на совесть трудится. В крепких, добротно работавших челюстях ощущалась все та же неисчерпаемая, переполнявшая ее сила. А в каждом движении, даже в том, как она утирала сочные губы, была хозяйская основательность. Владимиру то и дело мерещилось, что Жека много его взрослей.

Дома ходила она босиком («Кожа требует», — говорила Жека) — дощатый пол стонал, точно жаловался, прогибаясь под ее мощными ступнями — было ясно, что ее ветром не сдуешь.

Встав из-за стола, Жека сказала:

— Поели, попили — пора и честь знать. Времечко-то бежит между тем.

И стала стаскивать сарафан через голову.

Когда он проснулся, было светло. Рядом, полуоткрыв рот, тихо посапывала Жека. Владимир взглянул на часы и охнул — скоро должна была явиться Зина. Стараясь не разбудить подружку, он осторожно отодвинулся от медного раскаленного тела, слез с кровати и торопливо оделся. За стеной переговаривались соседи — протяжный мальчишеский тенорок и хриплый прокуренный голос отца так наскакивали один на другой, что нельзя было разобрать ни слова.

Передвигаясь на носках, чтобы не заскрипели ступеньки, Владимир спустился в утренний дворик и бесшумно, как домовой, направился к зеленой калитке. Калитка эта его умиляла. От нее веяло деревенским покоем, жаль только, что и она скрипела. В центре таких почти не осталось, но в Нагорной части, где жила Жека, похожие еще попадались.

— Здравствуйте, доброго вам утра.

Владимир вздрогнул и обернулся. У распахнутого окна сидел человек, видный по грудь. Лет ему было близко к пятидесяти, лысоватый, полуседой, с мятым некрасивым лицом, на котором приветливо улыбались светлые голубые глаза. Они с трудом сочетались со всем его обликом и казались взятыми напрокат.

— Здравствуйте, — сухо сказал Владимир.

Но его сдержанность не охладила заговорившего с ним человека.

— Вы ведь приятель Женечки, правда? — спросил он. — Очень рад познакомиться.

Владимир понял, что это и есть тот дядя, который своим поведением вызывал недовольство обеих племянниц. Он ощутил двойную неловкость — смущало и появление родственника, встреченного в неурочное время, и его неоправданное дружелюбие.

— Я тоже рад, — сказал он коротко, отворяя зеленую калитку.

— Может быть, зайдете ко мне? Хоть на минутку? — спросил дядя.

Голос его был таким просительным, что у Владимира не хватило духу уклониться от приглашения.

Комната выглядела еще скромнее, чем обиталище сестер. Почти не было мебели — топчан, три стула, комод и стол, прислоненный к окну. Зато книг и бумаг было в избытке, они лежали где только можно — на подоконнике, на столе и на стульях, на топчане, а больше всего — на полу.

— Меня зовут Родион Иванович.

Неведомо почему, имя и отчество показались Владимиру знакомыми.

— Владимир.

— Вы садитесь, пожалуйста. А книжки положите на пол. Ничего, тут их много. Вам удобно?

Только сейчас Владимир увидел, что у хозяина нет ноги. В углу, близ комода, стоял протез, а за топчаном лежал костыль.

— Чем занимаетесь, если не секрет? — осторожно спросил Родион Иванович.

Владимир избегал сообщать, что он сотрудник печатного органа, чем прежде необычайно гордился. Опыт его уже научил, что люди, сведя знакомство с газетчиком, сразу же начинают подумывать о том, как использовать этот канал. Поэтому он ответил небрежно:

— Я поступаю в аспирантуру.

Это не было ложью, хотя не было правдой.

— Замечательно! — воскликнул хозяин. — Значит, будете деятелем науки. А в какой же области?

— Я историк.

Родион Иванович повторил:

— Замечательно. — И добавил стеснительно: — А я вот пишу.

— Что именно? — поинтересовался Владимир.

— Воспоминания и стихи. Но больше — стихи. Воспоминания — это ведь очень долгое дело. А стихи могут иметь быстрый отклик. Они оперативно решают задачу.

«Не стал бы только он их читать, — опасливо подумал Владимир. — Вот счастье-то, что я не сказал, где служу». Родион Иванович словно угадал его мысли.

— Женечка очень мной недовольна. И Зиночка — тоже. Они считают, что из этого ничего не получится. Но я не разделяю такого неверия. Проще всего — опустить руки. Я потому и пишу стихи, что такие настроения у молодежи меня бесконечно огорчают. Кроме того, художественное творчество для меня занятие не случайное. Я мечтал о нем с детских лет. Но не было никаких условий. Мне и школы не удалось закончить. Работа не оставляла времени, очень много уж приходилось, простите вульгарное слово, вкалывать. Сестра — одна, да еще две девочки. Потом, как вы знаете, она умерла. Буквально через какой-то месяц после того, как я вернулся с Великой Отечественной войны. Потом я очень долго лечился, лежал в различных госпиталях. Врачи прилагали большие усилия, чтобы сохранить мою ногу. Я им безмерно благодарен, но, как видите, ничего не вышло. Пришлось перейти на инвалидность. Было от чего приуныть, но я понял, что не имею права. Тем более я всегда был занят, а теперь вот образовался досуг, и я всецело могу себя посвятить любимому и нужному делу. Хотя Женечка с Зиночкой недовольны. Но они со временем все поймут. Я в этом нисколько не сомневаюсь.

Владимир слушал его монолог, раздумывал, как лучше ответить. Он уже вспомнил, почему его имя и отчество были у него на слуху. Перед ним сидел бескорыстный поэт, загнавший в угол беднягу Малинина. Чистый сердцем. Не требовавший гонорара.

— Стихи свои я посылал очень часто в периодическую печать, — говорил между тем Родион Иванович. — Но взаимопонимания я не встретил. Люди там знающие и образованные, но форма для них решает все. А я убежден, что в первую очередь надо учитывать содержание. Жаль, что редакторы и консультанты не понимают простых вещей. Конечно, случаются исключения. Вот в нашей газете есть Малинин. Ему моя задача ясна. Но и он упирается в разные мелочи. То моя рифма ему — не в дугу, то у меня размер неверный. Иной раз даже неловко становится. Не тот размер. Вот тоже — беда! Да я в любом сапоге прошагаю, пусть он сваливается, пусть жмет до слез. Выдержу. Была бы нога! Понимаете, вы ногу отдайте, я на любой размер соглашусь. Вот, Володенька, это его ответ. Взгляните. А очень душевный товарищ.

Владимир читал свое письмо, подписанное, как обычно, Малининым. На душе его было и смутно и мутно.

— Все время пишете? — пробормотал он, не поднимая глаз от листка.

— Надо, — вздохнул Родион Иванович. — Надо. Что делать? Это мой долг. — Слово ему показалось громким, и он поправился: — Моя обязанность. — Потом, показав на скопище книг, усмехнулся: — Решил прочитать всех классиков. Вот и сижу с утра до ночи. Как бы зрение не потерять. Мне только этого не хватает. Племянницы со свету сживут. Но — надо. В чем-то Малинин прав. Не в главном, а все-таки… Надо освоить. — Он пристально взглянул на Владимира и устало проговорил: — Думаете: «Без тебя обойдутся…» А если так каждый сам себе скажет? Дети наши, которые подросли, вместо детства видели только горе. Даже взрослым непросто войну пережить, а уж им?.. Безотцовщина, порушенный дом, вредное влияние улицы. Ничего удивительного, что очень многие могут вырасти неспособными к радости. Надо помочь им. Надо воздействовать. Верным словом и личным примером.

Голос его звучал убежденно, однако в нем не было одержимости, скорее — недоуменье и боль. На Владимира взирали глаза, из которых лилась неправдоподобная и уже з а п р е д е л ь н а я голубизна.

«Да ведь дни его сочтены!» — вдруг понял Владимир.

Он сказал:

— Дайте мне ваши стихи. Возможно, удастся их напечатать.

Родион Иванович улыбнулся такой самонадеянности:

— Вам откажут.

— Там увидим. Это моя забота.

Родион Иванович разволновался. Он долго перебирал бумаги, задумывался и громко вздыхал — нелегко ему было сделать выбор. Наконец, измучившись от сомнений, протянул Владимиру длинный лист с почти графическими письменами. Они были выведены с великим тщанием.