Странник

Было похоже, что смерть соперника не умерила в Эдике старой ревности.

— И все же он был музыкант божьей милостью, — сказал Владимир.

— И вы туда же! Большой рекламщик, вот кто он был! Умел себя подать, это верно. Ну, ладно, что теперь говорить…

Он был прав. Спор не имел смысла.

— Маркушу видите?

— Раз в три года. Он женился, знаете.

— Кто же она?

— Какая-то женщина. Ничего интересного.

«Вот и добрая новость. Маркуша женат. Может быть, он уже не так часто вспоминает, как его наградили, как летом он плыл на пароходе с молоденькой длинноногой девочкой. Какое счастье», — подумал Владимир.

— Он выступает еще?

— Бывает. Аккомпанирует понемножку. Концертмейстер он опытный. Правда, сил стало меньше, уже не бросается на рояль, словно его, перед тем как выпустить, месяц кормили сырым мясом. Его, между нами говоря, тоже в свое время раздули. Настоящей школы у него не было.

— А вы по-прежнему в филармонии?

Эдик печально развел руками и меланхолически улыбнулся.

— Я оставил артистический мир. И знаете, не очень жалею. Фактически я теперь на покое. Появляюсь в одной музыкальной студии. Синекура, конечно. Но и платят копейки.

Владимир вспомнил, как он настаивал, что Эдик по части интеллекта уступает своей трубе, а Славин лишь пожимал плечами. «Как знать? Ты слишком категоричен. У Бернарда Шоу ум поживей, но, знаешь, иной «Капитал» не напишет, да наживет. Бывает и так».

Выходит, на этот раз Яков ошибся.

— Так что же, Эдик, живется трудно?

— Нет, этого я не могу сказать. Я ведь женился.

— Не может быть!

— Представьте себе. Хотя однажды вы мне посвятили замечательные стихи. Помните? «Не родилась та сила, чтоб Шерешевского скосила». Я постоянно читаю их вслух.

— Кто ж эта сила?

— Милая дама. Конечно, есть свои недостатки, но, в конце концов, у кого их нет? Очень серьезная. Доктор наук. Квартира. Три комнаты со всеми удобствами. Это, знаете, она настояла, чтобы я ушел из ансамбля. Нервотрепка, разъезды, не то питание. Мадам с меня пылинки сдувает.

Нет, Яков опять оказался прав.

— Эдик, — почти простонал Владимир, — объясните во имя всего святого, за что же, в конце концов, доктор наук вас осыпает такими благами?

— То есть как — за что? — удивился Эдик.

Его глаза стали вдвое круглей и вновь, как в те далекие годы, собрались выскочить из глазниц. Вопрос собеседника его потряс. Владимир впоследствии говорил, что никогда ему не доводилось — ни раньше ни позже — увидеть человека, столь сокрушенного тупостью ближних.

— Как — за что? — повторил Эдик. — Нет, я поражаюсь, как — за что?

* * *

Ордынцев жил по тому же адресу. В квартире мало что изменилось, даже мебель стояла в тех же чехлах.

— Я очень, очень счастлив вас видеть, — говорил Станислав Ильич. — Вы возмужали, не постарели, вам еще рано думать о старости, а именно возмужали, взросли. В вас было много прелестно-юношеского, этакое «черт меня побери», теперь передо мною мужчина, муж, как некогда говорили. Кстати, вы женаты? Ах, были? Даже имеете сына? О, боги! Как быстро все происходит в жизни. Берите ж варенье, оно превкусное, Светик готовит его отменно, стала образцовой хозяйкой. Я не нарадуюсь на нее.

— Угощайтесь, Володя, — сказала Светлана.

Она ничем не напоминала смешную угловатую девочку, не знавшую, куда деть свои руки. Не казалась больше и великаншей. Полнота и округлость пошли ей на пользу, они будто скрадывали ее рост. Когда она обращалась к Владимиру, ее обольстительный низкий голос звучал с материнскими интонациями, хотя она лишь на год была старше гостя.

И вообще, несмотря на то что профессор отпраздновал юбилей — Ордынцеву исполнилось семьдесят, — разница между ним и женою уже не казалась такой контрастной. «Вот что значит прожить столько лет со старым мужем, — подумал Владимир. — А он — молодцом. Спустил брюшко, подстриг свои усики, ходит в джинсах. Вот только часто стал переспрашивать, никак у него слабеет слух».

— Значит, наука не увлекла? Что ж делать? — говорил Ордынцев. — Другое написано на роду. Видимо, иной темперамент. Вернее, его иное качество, ибо настоящий ученый им тоже, понятно, не обделен. И мы ведь одержимые люди, и в наших жилах — не рыбья кровь. Но служение истине учит смирению, а долгий поиск требует выдержки. Наши страсти запрятаны вглубь. Вы, люди прессы, мгновенного отклика, — другое дело. Вы — на виду. И сами вы, и ваши натуры.

«Десять трюизмов на одну минуту. И как это ему удается?» — с раздражением подумал Владимир. И сказал:

— Я вижу, вы в добром здравии? И дела, как мне кажется, хороши?

Ордынцев наклонил к нему голову:

— Как вы сказали? Мои дела? Недурны как будто, но надо помнить: я вступил в период, когда поощряют не за дар, а за возраст. Не за то, что ты мыслишь, а за то, что стареешь. Примеры известны.

— Не кокетничай, — сказала Светлана. — У тебя-то как раз наступил расцвет.

— Я не жалуюсь, Светик. Никоим образом. — Профессор поцеловал ей руку. — Это постюбилейные настроения. Я ведь только сказал, что бывает и так. Уповаю, что избежал этой участи. В общем, все хорошо, и здоровье не худо. Каждый день я бегаю полчаса. И относятся люди ко мне лояльно.

— Не лояльно, а просто любят и ценят, — назидательно возразила Светик.

— Вроде так. Я ведь теперь, Володя, заслуженный деятель науки.

Он хотел сказать это возможно небрежней, но в глазах отразилось его удовольствие.

— Поздравляю вас, если только звание может хоть что-нибудь вам прибавить.

— Благодарю. Конечно, вы правы. Это лишь допинг. Юбилейные радости. Как говорится, брызги шампанского. А ученому важно сохранить трезвость.

«Не слишком тебе это удается, — отмечал про себя Владимир. — Равно как и независимый тон. Что ни говори, юбилей — лучшая защита от реальности. Недаром все мы так любим мифы. И сказки для юных и старых детей».

Словно угадав его мысли, Ордынцев проговорил:

— В эти дни все же подводишь итоги и делаешь необходимые выводы. На мой взгляд, итоги неогорчительны.

— Еще бы! — с готовностью сказал Владимир. — А каков же вывод?

Профессор задумался. Потом значительно произнес:

— Необходимо мыслить системно.

«Ну, слава богу, — подумал Владимир. — Как это говорил Яков? «Наконец-то мы съели яблоко и добрались до червяка».

Он спросил профессора об одном историке, в ту пору сильно его занимавшем, между прочим, их земляке. Но Ордынцев, к его сожалению, о почившем коллеге знал понаслышке и не мог сообщить ничего нового. Все, что он изложил, уже было известно.

Владимир встал и начал прощаться.

* * *

«На закате человек с умом обычно становится молчаливым, а тот, кого бог обделил, — болтуном. К тому же глуховатые люди частенько кажутся глуповатыми, что, безусловно, несправедливо. И все же было тут что-то жалкое, какая-то суетность и суетливость, такая старческая зависимость от признания своего значения, своей роли, своих заслуг. В идеале — старость освобождает. В этом ее великое благо. Ведь только тогда начинаешь жить настоящей, а не придуманной жизнью, когда мелькание невыносимо, а всякие толки и суждения уже не имеют над тобой власти. Право, нет ничего бессмысленней, чем цепляться за подножку вагона. Поезд остановить невозможно. И все эти старики в джинсах, неугомонные, беспокойные, — господи, какая тоска!»