Странник

В ответ Владимир приподнял брови, выразив крайнее недоумение. Слова Шерешевского таили нечто, но рассеять этот туман почему-то не возникало желания.

Славин переменил тему:

— Во всяком случае, все, что вы нам сообщили, неоднозначно и поучительно. Тем более что за вашими выводами стоит серьезный жизненный опыт.

— В этом нет сомнения, — заверил Эдик.

— Само собой. Но должен сознаться, этот опыт наводит на грустные мысли. В сущности, вы сейчас рассказали о тотальном несовпадении устремлений мужчины и женщины. Мужчины — лирика, идеалиста — таким я воспринимаю вас — и женщины, которой свойственно потребительское начало.

Эдик едва не обнял Славина.

— Замечательно! — он хлопнул в ладоши. — Именно это хотел я сказать.

— Слишком вы для женщин высоки, — сочувственно произнес Владимир. — Есть стихи, они прямо от вашего имени…

Эдик воззрился на него с подозрением:

— Что вы имеете в виду?

Владимир с чувством продекламировал:

Ведут себя девушки смело. Но их от себя я гоню. Не нужно мне женского тела. Я женскую душу ценю.

— Тоже Пушкин? — спросил Эдик.

— Мое, — скромно сказал Владимир.

— Небось заливаете?

— Чистая правда. Это вы меня вдохновили.

— Я — свидетель, — подтвердил Славин.

— А запишите их мне на память, — попросил Эдик.

— Да ради бога. — Владимир исполнил его желание.

— Вы все же талантливый человек, — признал Эдик, пряча листок.

— Не зря же он едет в Москву, — сказал Славин. — Ему нужны другие масштабы. Он ведь пишет не только стихи. Он готовит незаурядную книгу.

— Нет, правда?

— «Выбранные места из переписки с неистовыми друзьями».

— А что это значит?

— Ему люди пишут — в основном на редакцию. Вот эти письма и свои ответы он решил обнародовать для общей пользы.

— Свои ответы? Но он же их отослал!

— Прежде чем отослать, он делает копии.

— Каждый раз?

— Непреложно. Он малый — не промах. Он у нас себе на уме.

— С ума сойти. А вы меня не разыгрываете?

— Помилуйте, Эдик…

— Нет, в самом деле… Иногда я и сам не прочь пошутить.

— Какие шутки? Шутить не надо. Надо собирать свои письма. Вы знаете, что такое архив?

Эдик задумался. Потом сказал:

— Я редко пишу их. И очень коротко. Правду сказать, я довольно ленив. А уж делать копии…

— Вы нас обкрадываете. Очень жаль.

— Почитали бы нашу Леокадию, — сказал Владимир. — Она бы вам наверняка объяснила, что каждый человек — это мир.

— Что за Леокадия? — спросил Шерешевский.

Лицо его выразило живой интерес, который возникал у него почти рефлекторно не только при появлении женщины, но даже при упоминании женского имени.

Леокадией звали одну из сотрудниц, писавшую очерки о своих земляках, чем-то обративших на себя внимание. Занимали ее и темы этики, им она отдавала много творческих сил. При знакомстве, рекомендуясь, она называла себя публицисткой.

Это была премилая дамочка, недавно отпраздновавшая тридцатипятилетие, — уютное, замшевое существо, похожее на пышную плюшку. На каждой щечке ее было по ямке весьма соблазнительного свойства. Ее природное добросердечие располагало к ней все сердца. Немолодой поэт Паяльников, приносивший стихи к юбилейным датам, был в нее безнадежно влюблен, о чем сообщал каждому встречному. Владимир также питал к ней симпатию, что, однако, не мешало ему вылавливать из ее статей две-три обязательные жемчужины. Эти выходки сильно ее травмировали, один раз она даже всплакнула, и Паяльников приходил к Духовитову, требуя призвать наглеца к порядку.

Эдика от таких подробностей Владимир великодушно избавил, заметив только, что речь идет о женщине и обаятельной, и охотно пишущей о людях искусства. Возможно, в один прекрасный день и Эдик с его волшебной трубой вдохновит Леокадию на яркий очерк, как сегодня он вдохновил Владимира на поэтическую миниатюру.

— Что же, есть новые достижения? — спросил Славин.

Владимир неторопливо достал вырезку из вчерашнего номера и прочел отчеркнутые три строки:

— «Элегантный, со значком депутата райсовета, с красивыми точеными руками — кто он? Актер? Художник? Музыкант? Эльдар Назимович Таджикский оказался наркологом».

— Ах, она моя прелесть, — умилился Яков. — Какое сквозит томление духа, какая тайная жизнь сердца… Да, Леокадия — это сокровище.

— Я то же самое ей сказал, — кивнул Владимир, — а она бушевала.

Эдику цитата понравилась.

— Интересная женщина, — проговорил он, — Я бы с ней познакомился, в этом нет сомнения.

— Скажите, Эдик, — спросил Владимир, — вы, часом, не слыхали историю про двух товарищей-кирпичей?

— Про кирпичей? — удивился Эдик. — Нет. Расскажите. Не очень длинная?

— Даже короткая. Ползут кирпичи. По крыше. Один заглянул за карниз, на тротуар, и грустно вздохнул: «Что-то нынче погода нелетная». А приятель его ободрил: «Ничего, был бы человек хороший…»

Эдик долго думал, потом долго смеялся.

— Видите, что значит быть оптимистом, — сказал ему Славин. — Завидное качество.

Отсмеявшись, Эдик одобрительно оглядел Владимира своими смородиновыми ягодками.

— Умора… А вы, Волик… Нет, честное слово… вы не лишены элементов юмора.

— Элементы имеются, — кивнул Яков. — На элементах только и держимся.

* * *

Дни перед отъездом пронеслись стремительно. Владимир едва успел ответить на новые письма. Почти все они были на сей раз «по делу», не считая очередного послания некоего Ротова, прозванного в редакции «нашим собственным комментатором». По-видимому, это был пожилой человек, находящийся на заслуженном отдыхе, но не утративший юного жара. В отличие от всех остальных он не требовал, не сигнализировал, ничего не просил и не добивался. Он лишь откликался на материалы, появлявшиеся на газетных полосах. Реакции его отличались невероятной эмоциональностью, он ликовал и негодовал с равной страстностью и безудержностью. «Душа поет, когда читаешь такое!» — писал он по поводу сообщения о благоустройстве городских купален. «Просто опускаются руки, когда сталкиваешься с таким безобразием!» — начиналось следующее письмо.

На этот раз Ротов так же пылко возмущался поведением киоскера, о котором он узнал из заметки, обнародованной на прошлой неделе. Этот работник книготорговли то и дело покидал свой пост, в утешение оставляя записки, образцовые по лапидарности: «Ушел», «Вернусь», «Буду послезавтра».

«Стынет кровь, когда читаешь о такой наглости! — писал Рогов. — Десятки, а может быть, сотни жаждущих приходят к нему за печатным словом, хотят узнать, как растет страна, что происходит на белом свете, и встречают подобный плевок в лицо! Этот киоскер что-то особенное! Честь и слава зоркому журналисту, не прошедшему равнодушно мимо распоясавшегося бездельника! Честь и слава моей любимой газете, пригвоздившей к позорному столбу наглеца!»