Странник

Алиса Витальевна встретила гостя водопадом восторженных междометий. Перемена, происшедшая в племяннике, — она приходилась ему не то двоюродной, не то троюродной теткой и никогда не проявляла желания устанавливать точную степень родства, — эта перемена ее потрясла. Они не виделись несколько лет, и вот вместо мальчика предстал мужчина, цветущий, стремительный, с блеском в глазах («Слово чести, — сказала тетя, — в тебе есть некоторое б р и о»). Она ахала, охала, причитала («О, боже мой, персики и виноград, зачем это, могу лишь вообразить, сколько пришлось хлопотать Лидии, а впрочем, узнаю твою мать…»), спрашивала о его перспективах («Твоя эскапада имеет цель? Аспирантура? Но это чудесно! Итак, ты переедешь в Москву? И твой отец тебя отпускает? Могу лишь вообразить, мой друг, каких это сил от него потребовало! И все же — достойное решение! Отважная юность должна дерзать. И ты не бездомен, у тебя есть кров. Не спорь, бога ради, это естественно, ну, хорошо, пусть на первых порах… Но, господи, как же ты изменился!..»).

Владимир, который успел отвыкнуть от этой своеобразной лексики, проявившей редкостную устойчивость перед языкотворчеством грозовых лет и сменяющихся поколений, не без удовольствия воспринимал ее благородную архаику. Тем более за последний год, как выяснилось, он притомился от клишированных оборотов, от канцелярщины, от жаргона, не говоря уже о южных блестках и всяческих ходовых словечках.

Впрочем, и Алиса Витальевна была отнюдь не чужда современности. После того как она представила родственника своим соседям по квартире (за время, которое они не виделись, ее население обновилось), она спросила Владимира с большим интересом: «Как ты нашел наш к о л л е к т и в?»

Коллектив состоял из четы лингвистов, которые в местах общего пользования переговаривались по-французски, и мастера разговорного жанра, выступавшего на эстраде, существа ранимого и возбудимого, убежденного выпивохи, в часы похмелья впадавшего в мрачность.

Владимиру соседи понравились. Они в п и с ы в а л и с ь в а т м о с ф е р у. Вновь возникала возможность и г р ы. Владимир рекомендовался Костиком, и Алиса Витальевна, которая помнила об этой устойчивой — с детства — странности, охотно подыгрывала племяннику.

Точно так же пришлись ему по душе тихий Хохловский переулок, тенистый Покровский бульвар, перекресток, на котором весь день звенели трамваи, два кинотеатра — домашняя «Аврора» и представительный «Колизей», глядевшийся в зеркало Чистых прудов.

Нравилось решительно все. И прежде всего сам в о з д у х столицы. Эти пять дней повергли Владимира в состояние, близкое к эйфории. Уже ходить но улицам было счастьем. Лето добавило ярких красок, вывело на тротуары толпы, вечерами не протолкнешься! Но это многолюдье притягивало. После студеных военных лет, меченных долгими расставаниями и прощаниями навек, была неосознанная потребность в этом ежевечернем общении. В те годы маленький волшебный ящик еще не стал властителем городских квартир, намертво приковав обитателей к своему гипнотическому экрану. Да и сами квартиры тоже не были молчаливыми твердынями, скорее они напоминали миниатюрные поселения с местом обязательных встреч — длинным заставленным коридором, где время от времени вдруг взрывался один на всех телефон на стене, испещренной различными номерами, наспех записанными карандашом.

Такой же была квартира в Хохловском — безоконный, петляющий коридор, и днем и вечером — в полумраке, тусклая лампочка на шнуре, вблизи телефона — громадный сундук. На нем часто с меланхолическим видом посиживал мастер разговорного жанра в ожидании собеседников.

Владимиру в тот приезд было трудно сойтись с соседями покороче — дома он, в сущности, лишь ночевал. Да и то сказать, дел было много. Не сразу ему удалось встретиться с давним приятелем Ордынцева, а когда эта встреча наконец состоялась, она оставила смутное впечатление. Все было как-то накоротке, в аудитории, перед лекцией. Полуприсев на подоконник, доцент торопливо прочел письмо и рассеянно оглядел Владимира.

— Ну, как он там, Станислав Ильич? Оказывается, молодожен… Уж эти старые тихоходы… Чуют, где суп, а где компот.

Владимир не знал, как ему реагировать на это странное одобрение самого профессора и его брака, он ответил неопределенной улыбкой. Впрочем, москвич уже не шутил, лицо его приняло озабоченное и мрачноватое выражение, громко вздохнув, он произнес:

— Дельце занозистое и заковыристое. На одного с сошкой — семеро с ложкой. А вас куда потянуло — в науку или в столицу? Как полагаете? — Хохотнул, но сразу же снова насупился: — Пишет о ваших дарованиях… Сильно вам там заморочили голову?

Владимир, пожав плечами, сказал, что содержание письма ему неизвестно, что ж до способностей, с ним их обычно не обсуждали.

— Тем лучше, — усмехнулся доцент, — здесь вундеркиндам туго приходится.

Владимир думал лишь об одном — как бы скорее попрощаться. Доцент как будто это почувствовал.

— В общем, надо помозговать, — сказал он. — Звякните перед отъездом. И привыкайте, это — Москва. Не к теще на блины вы приехали.

Все это было так непохоже на то, что ждал Владимир от встречи, что, выйдя на улицу, он вдруг двинулся совсем не туда, куда собирался, и опомнился лишь через два квартала.

Дело было не только в сухом приеме. По рассказам профессора, московский коллега был весьма рафинированным господином с академической родословной — и папа доцента был доцентом, а дед уж точно — приват-доцентом, поэтому странный стиль собеседника, подчеркнуто свойский, грубовато-простецкий, производил непонятное впечатление. Было в нем нечто чужое, заемное, словно надел на себя человек взятую напрокат одежду. «Зачем понадобилось сдирать с себя кожу, менять потомственный тенорок и разговаривать на басах? Что все это значит?» — думал Владимир.

Приятней прошло посещение печатного органа, пригревшего беднягу Пилецкого. Владимир долго плутал по зданию, пока отыскал нужную комнату, в которой сидело два человека, один — средних лет, другой — пожилой. Тот, что помоложе, был тем, кого он искал.

— О, дары юга! — воскликнул он с живостью, вертя бутылку в разные стороны, точно исследуя содержимое. — Садитесь, сейчас я прочту письмо.

Он быстренько пробежал листок и, сверкнув дегтярными хитрыми глазками, сказал понимающе:

— Томится духом… — Подмигнув пожилому, он пояснил: — Волнуется в связи с переменами…

— И этот — туда же… — вздохнул пожилой.

То был подержанный брюнет с сединою, с сивой щетиной на подбородке. Окинув Владимира опытным взглядом много повидавшей совы, он спросил:

— Вы сослуживец Пилецкого?

— Нет, но мы — одного с ним цеха, — ответил Владимир.

— Значит, из наших? — усмехнулся пожилой человек.

Разговорились, и между делом Владимир рассказал о себе, о своих намерениях и прожектах.

— «Им овладело беспокойство», — прокомментировал знакомый Пилецкого.

Владимир согласился:

— Пожалуй, вы правы. Чем больше вдумываешься, тем понятнее, что я затеял передислокацию не оттого, что мне там худо, а оттого, что слишком уютно. Незаметно выработался свой ритм, в какой-то степени убаюкивающий. Иной раз кажется, что живешь под милую колыбельную песенку.

Он говорил, не вполне понимая, с чет это он так доверителен, даже интимен с почти незнакомыми, впервые встреченными людьми. И все же инстинктивно он чувствовал, что это единственно верный тон, если уж он говорит о себе. Чем еще оправдать внимание двух столичных аборигенов, пробивших дорогу своими перьями, к никому не ведомому провинциалу с не обсохшим на губах молоком? Владимиру долго еще предстояло преувеличивать роль и значение всех людей с московской пропиской.