Странности любви

В современных передачах он тоже мало что смыслил. Идет по телевизору какой-нибудь детектив захватный с погонями, завываниями сирен, убийствами. Зойка с Любашей затаив дух смотрят — не оторвешь. А он берет удочки — и к озеру. «Да ты что, пап? — удивляется Любаша. — Посмотрел бы — интересно же!» А у Яшки перед глазами плещется серебристый окунь в белом эмалированном ведре. И — крупные, чистые капли воды на его голых коленках… Правда, таких больших рыбин, как он впервые поймал тогда с бабкой, ему больше не попадалось…

Вечером Яков брал казенную берданку и шел сторожить склад. Зойка, он знал, тоже уходила. Куда — тоже знал. Ревнивым Яков не был. То есть был когда-то, но Зойка отучила его от этого недостатка. Раньше, бывало, хватал свою берданку всякий раз, как только неладное заметит. Однажды увидел, что Зойка шебуршится с кем-то в темном углу за мешком с мукой, и бабахнул, не раздумывая. Соль, которой была заряжена берданка, не наделала материального ущерба, но свое прямое назначение выполнила: ухажер выскочил из-за мешков и, матерясь, пустился вон из склада. Зойка же на Якова и набросилась:

— Рехнутый! Псих ненормальный! Ты что ж наделал-то, а? Он же из области с ревизией приехал, а ты? По делу ведь приехал, понимаешь?..

— Убью, если еще раз увижу, — повторял Яков, перезаряжая берданку. — Пусть только сунутся!

— Будешь руки распускать, уйду! — строго предупредила Зойка.

Яков враз сник — угроза подействовала. Без Зойки ему не жить, он это знал.

— Какой ты эгоцентрист, Яш! — подтрунивала над ним Зойка.

Умной была, зараза, все ученые слова знала.

— Зой, а Зой, — медленно начинал он. — У них ведь тоже бабы есть, законные. Пусть их и лапают. Не могу я так, ну не могу!

— Эгоцентрист ты, Яш! — повторяла Зойка. — Че тут такого? За границей вон мужьями и женами запросто меняются. Запросто! Вот почитай!

— Я тебя уж не устраиваю? Ну, как мужчина?

— Дурак ты, Яшка! Таких мужчин еще поискать! Разве в этом дело?

— А в чем?

И Зойка, щадя его чувства, подносила граненый красного:

— Ты прими, Яш, прими. Оно и полегчает…

Яков принимал стакан, долго разглядывал на свет мутноватую красную жидкость. Ненавистный цвет, как от него у Якова с души воротит!

— Хоть бы беленького когда плеснула, — ворчал без особой надежды

— А где я беленького тебе возьму? — огрызается Зойка.

— Да хоть у деда Анисима.

— Конфисковали у него, не слыхал, что ль?

— Тогда у Петровны.

— А знаешь, сколько она теперь за пузырь дерет? Втрое цену заломила с перепугу. «Коль конфискуют, как у Анисима, — говорит, — так будет чем откупиться».

Яков вспомнил кума с Красной Пресни, его хитрый аппарат с компьютером, «дипломат», в котором, по словам кума, самогоночка по пути на работу сама готовилась, и подумал, что там, в городе, с этим делом куда легче.

Яков вздыхал и, морщась, принимал ненавистное красное зелье.

За стаканом красного времечко легко короталось. А что еще мужику надо? Утром, придя с дежурства, заставал жену веселой и работящей. К его приходу Зойка все успевала — и кур, скотину накормить, и Любашу проводить в школу, и мужа встретить. И все с улыбкой, с ямочками на щеках.

«Красивая! — вздыхал про себя Яков. — Может, я и впрямь не так чего-то понимаю? Зло не в другом…»

То был Зойкин день рождения. По пути со склада Яшка прихватил на рынке охапку тюльпанов: «Все равно ж срезанные», — утешал себя, осторожно неся цветы под мышкой.

Подходя к дому, Яков услышал истошный свинячий визг и всполошное куриное кудахтанье. Значит, скотина не кормлена, куры до сих пор в курятнике заперты. В хате, на кухонном столе, обнаружил огрызок черствого пирога с рисом, спеченного Зойкой третьего дня, и недопитый компот в кружке. «Любаша, стало быть, сама в школу убегла».

Яков ополоснул кружку, смел со стола крошки. Пристроил тюльпаны в глиняный кувшин из-под молока, поставил на стол. Пошел во двор, задал корм скоту, курей на волю выпустил. Потом вернулся в дом, думая прикорнуть чуток, чтобы Зойку быстрее дождаться. Но сон словно пуганая ворона — рядом полетает, а сесть боится.

Поворочавшись час с лишним, Яков встал, снова вышел на волю. Весеннее солнце крепко греет — в огороде лук, редис вовсю прет. Ветра нет, куры от жары в песочные лунки закопались. Тишь и благодать! Только на душе скребет да голова трещит. Яков подошел к кадке, макнул вихры в теплую дождевую воду; боль в голове чуток притихла, но не совсем.

Вернулся в хату, придирчиво пересмотрел и перевернул вверх дном выставленные у печи бутылки из-под красной — пусто. Обнаружил несколько пузырьков с иностранными нашлепками. Когда это Зойка их притащила? С кем распивала импортные напитки? Красивые пузыри, ничего не скажешь — и впрямь рука не поднимается выбросить, пробовал хоть что-то из них выжать, черта с два — чисто подобрано.

Стал искать в Зойкиных тайниках — может, где припрятала? Но отыскал лишь пропавший нонешней зимой нож, самодельную финку, подаренную ему кумом в Москве. Яшка о потере сокрушался — нож был основательный, хоть на медведя с таким иди! «Зло не в другом — в тебе самом».

Сунул зачем-то нож в правый сапог, за голенище. Стал глядеть дальше. Но нужного не нашел. «Где ж взять-то? У Петровны? Но у ней, Зойка говорила, втридорога, а Яков лишь мятый рубль в жениных шкатулках обнаружил. А душа горит, хоть из кадки заливай… Куды ж Зойка запропастилась?»

Вернулась дочка из школы, а жены все нет. Любаша лицом в мать — кругленькая, ровно блюдце, и ямочки при улыбке вырисовываются. А фигурка не мамкина — стройная, гибкая, что прутик ореховый, спорт ей хорошо дается. Прошлым летом, когда в четвертый перешла, ездила в спортивный лагерь под Сочи — одна от всего района.

Любуется Яков дочкой, кровинушкой своей и Зойкиной гордится. «Получилась, — признает с застенчивой улыбкой, — косточка наша ладно проросла…»

А натурой Люба в него: мягкая, незлобивая. Пока в школу не пошла, все с одной куклой играла — сидит, бывало, в уголке, не видно и не слышно. Так тихонечко и до школы доросла.

Да, Любаша его утеха и отрада. Если бы не дочь, Якову в такие минуты, как сейчас, совсем бы худо было.

Бродя по хате, он время от времени останавливался возле Любашиного стола. Дочка срисовывала какой-то чертеж из журнала «Крестьянка», напевая себе под нос.