Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды
Шрифт:
На картине, предназначенной для росписи гостиной (разумеется, тоже античной), над кубком грустит курносый кентавр; на груди кентавра православный крестик; издалека надвигается гончая; хочет тяпнуть, подобравшись сзади. На портрете фавна и вакханки во время праздника Диониса в деревне Смородниково скуластый фавн размышляет, кто же это наставил ему рога, а нагая вакханка, нос пимпочкой, пальчики сосисками, измученно смотрит вдаль: сраму-то не оберешься…
Имеется автопортрет художника. С перевязанным глазом. Похож на Ван Гога с отрезанным ухом. И взгляд такой же, диковатый. Фавнов и кентавров он не приукрашивал, зато себе польстил: нарисовал изящно, благородно…
Тут же, в старой
17
Т. е. последние строки образуют нисходящий угол. – Примеч. ред.
18
Росчерк в подписи. – Примеч. ред.
Майер подсчитывал деньги, ужасался неизбежной катастрофе, описывал сценки. Среди прочих героев его записок – живописец Филофей Сорокин, горький пьяница, дурила, фанфарон и слегка психопат, как положено художнику из дворовых.
«Зашел к Фильке с Осипом с целью сделать внушение. Сидят рады-радешеньки, и не диво, графина с четыре настойки осадили. Осип говорит: „Постигаем науку живописи и к успеху близки“. Филька жмурится от удовольствия, как кот, которого гладят по месту, одолеваемому блохами. Не конфузится. Для верности глаза, говорит, только рюмочку и выпил. На стулике едва сидит, а под глазом синица наливается. Вот она, верность глаза-то, в дверь не попасть, косяк помешал».
Ворчит старик наедине с тетрадкой; старость не радость, деревня гуляет, а барин бездельник и мот. «Мокро на дворе. Третий уж день кашель и лом в костях; уселся дома с моими средствами: с горчицею, бузиною и Alantwurzel [19] ; надобно, чтоб Марфа грудную траву принесла. Стар становлюсь, заботы гнетут, и на душе покоя нет; унылый дух сушит кости, радостное сердце благотворно, как врачество».
Давая описания сорокинских картин, Карл Иванович рачительно подсчитывал потери: «Картина являла некий город у подножия горы Вулкан (15 аршин холста). Филька весьма искусно все изобразил на двух филенках, даже овечек на лугах нарисовал (еще 20 аршин тонкого холста). Ажитация была велика. Угощались без меры». Фейерверки считал рублями: «Раз хлопнул – четвертак, хлопнул другой – полтина; дохлопаемся, что в брюхе хлопать зачнет. Не время фейерверки жечь, прибыток с убытком на одном смычке ходит».
19
Алантов корень – корень девятисила (нем.). – Примеч. ред.
А деревенские нравы описывал с каким-то мрачным стоическим юмором:
«Осип привез Филофею из города круглую шляпу перлового цвета. Тот не нарадуется, пошел фасонить к людской, шляпу на голове несет, как поднос, уронить боится; народ собрался, дивится эдакой невидали. А тут Наська рыжая случись, Ивана Рябова внучка, бойкая такая девчонка, огонь. „Давай, – говорит, – насцу“. Филофей сдуру снял шляпу и подает: „На“. Думал, она и прикоснуться забоится к такой диковине, а Наська хвать ее под подол, ноги раскорячила да и как сцыканет. Народ покатился».
Писал Карл
Иванович Майер и про собак. Собаки были княжьей страстью. Награждай, Угар, Злорад, Терзай, Вьюга, Злюка. Набат, Зажига, Добывай, Шумило, Гудок, Докука – его любимцы и герои.«Марта 17 дня по затмении месяца поутру иней и мрачное небо с последующей ясностью… Князь смотрел портрет Вьюги и остался недоволен. „Я ему, дураку, суку велел срисовать, а не Ваньку. У Вьюги щипец ангельский, а у Ваньки – харя! На нее любоваться?“»
Ванька – это борзятник; на картине он показан крупным планом, сука написана снизу, помельче; Вьюга смотрит куда-то вверх и вбок, не на хозяина, а в вечность…
Самый страшный день в истории имения – когда погибшего Карая с охоты привезли на телеге.
«День серый, с неба сыплется мокрая пыль, изгарь. Хоронили Карая. Велено памятник ставить. Собака была – слов нет, но ведь собака. Во что нам сей монумент обойдется? Расчесть надо. Не есть ли сей монумент собаке памятник человеческому тщеславию и мотовству?»
Памятник все же поставили; на постаменте высекли трагическую надпись, в духе гробниц вавилонских:
«Я, Карай, сын благородных родителей Вьюги и Поражая, покоюсь на сем месте. Моя жизнь была недолгой, но счастливой; слава же моя есть и будет вне сравнений. Не было мне равных в искусстве доставать зверя. Все возносили мне хвалы за способность брать матерого волка с первой угонки и сразу по месту. Смерть моя жестоко опечалила уезд и всю губернию».
Спустя неделю – еще одно собачее несчастье, в имении ближайшего соседа.
«На двор Лагунова забежала борзая собака соседа и бросилась на домашнюю. Чужую убили. Через три дня Лагунов пил чай на террасе; на двор въехал соседский доезжачий и, не снимая шапки, говорит, что барин прислал сказать, что ты убил у него собаку, за это он сегодня сжег у тебя мельницу и в ней мельника с семьей, так что: ты миру просишь или продолжать станешь? Просили миру. Съехались с охотами и псарями в поле, на ничьей земле праздновали мир три дня».
Люди не в счет; собаки – в цене; но никаких пояснений, ноль эмоций; железобетонный был старик – до изобретения железного бетона… Зато последняя запись в тетради как бы пропитана слезами; суховатый, ворчливый Майер вглядывается в будущее, ужасается, оплакивает имение – и с ним оплакивает самого себя. Так и видно, как сидит он перед темным окошком, керосиновая лампа смутно отражается в стекле, а может быть, не лампа, а лучина; пахнет горелой щепой; близоруко нависая над бумагой, Майер думает о близкой нищете, о дальней смерти и жестоко устроенной жизни. Не крал, радел о княжеских деньгах, и что его за это ожидает?
«С перепрыской дождя ноченька, непогодлива. Сон нейдет, что будешь делать: встал, думал, выпью рюмочку рейнского, сердце щемить перестанет, мысли горькие уйдут, да и сон придет. Как на грех попался на глаза журнал, что князь выписал, об извлечении доходов с имения без отягощения крестьян и вредных следствий; тут и лоскутки сна исчезли. Так ли хозяйствовать в журналах учат, как у нас дело идет? Ведь сквозь пальцы имение уходит. Люди куда? Куда мне на старости лет? Денег не нажито, об себе не радел. Это ли не вредные следствия!
Горько будет, коли вновь вместо спокойной старости испытать придется лишения, бывшие в годах юношества».
Что с ним дальше приключилось, неизвестно; Дитрих следов не нашел. Память о Карле Ивановиче Майере в имении не сохранилась. Сохранилась только память о борзых; на месте собачьего кладбища почему-то хорошо росли грибы; деревенские девчонки так и говорили: пошли собирать на собаках…
В дневнике Анатолия Дитриха аккуратно проставлены даты.Июль 1914 года. Он успевает записать, что началась война России – с немцами. Еще месяц – и Август Четырнадцатого. За ним одна революция. Другая. Советы. Перестройка. Мы.