Страстотерпцы

— Уж очень богата Русь неистовыми людьми!

— Мне твой бахарь говорил: на Руси каждый второй человек — искатель правды.

— Правда в тишине!

Алексей Михайлович косился на свиток, лежащий на меховом пологе. Царевич молчал, лицо несчастное, между бровями морщинка, будто у старичка.

— Я в Измайлово, сынок, за тишиной езжу, да царю нигде проходу нет.

— Он знал, что ты велишь схватить его, — сказал царевич.

Алексей Михайлович не нашёлся что ответить. В Измайлове доброе расположение духа всё же вернулось. Зело утешил Ларион Льгов. Привёз заморской царьградской пшеницы на семена, и не мешочек — мешок. Четыре пуда три золотника. Алексей Михайлович сам всё перемерил. Виноградное семя потянуло пуд десять гривенок, семя запоставного дерева — полфунта шесть золотников, глотошного — полфунта. Миндальные ядра — пятнадцать золотников. Семена трухменской дыни — фунт без чети, бухарской — фунт, фунт — финикового дерева, двадцать четыре золотника ягод инде, полфунта перечного дерева, астраханского, шемаханского арбуза — шестнадцать гривенок, двенадцать золотников бумажного дерева, восемь золотников кизиловых ядер.

— Ну, сын! Чего-чего только у нас теперь нет!

Садовник Фалентин Фалентинов семенами остался доволен.

— Финиковые пальмы придётся в горшки посадить, — сказал он. — Не знаю, хватит ли солнца для хлопка. Остальное, великий государь, выращу.

Царевич радовался радости отца, но когда возвращались в Кремль, попросил:

— Батюшка, ты сам почитай поданные тебе книги.

— Недосуг теперь.

У царевича навернулись слёзы на глаза, и Алексей Михайлович поспешил согласиться:

— Прочитаю сии книги! Прочитаю.

Но рукописи Епифания потихоньку вручил Дементию Башмакову, наказав отнести к Симеону Полоцкому, пусть Симеон читает быстро, а потом подробно расскажет, о чём писано в этих книгах.

Епифаний того прочтения ожидал в тюрьме.

14

О расстриженном протопопе Аввакуме власти не забывали. На очередные уговоры приехал в Пафнутьев монастырь ярославский дьякон Кузьма. Говорил с Аввакумом посмеиваясь.

— Ну, батька, держись! Царь, добрая душа, поваживал вас, отступников. Христолюбив! Ныне духовная власть у вселенских патриархов...

— У жида Лигарида!

— Верно, батька! И у жида Лигарида. Жиды зело услужливый народец. Лигарид из кожи вылезет, а царю угодит, переведёт супротивников. Упрямством, батька, не жизнь вечную — лютую казнь себе добудешь.

— Лучше смерть, чем жизнь сатане на радость.

Кузьма чином был невелик, а умом силён.

— Не дано, батька, знать, ни тебе, страдальцу, ни тому, кто тебя утруждает, чья воля миром правит. Бог сотворил землю, небо и человека. Ему, грозному, люб смиренный, послушный раб. И выходит — непокорство от сатаны...

— Не старайся, не уведёшь меня от Христа.

— Эх, батька, батька! — грустно засмеялся Кузьма, махнул рукой и, уходя, громко приказал: — Накормите сидящего на цепи блюдами, какие келарь кушает.

Явился за полночь, с фонарём.

До того был пьян — от стены к стене бросало, а говорил трезво.

— Отведал, батька, сладких блюд?

— Отведал.

— Теперь запей, запей сладкое сладким, — налил вина в кружку, с краями налил. — Пей!

— Я в пост вина не пью.

— Мы с отцом Никодимом пили, и ты пей. Монахов много — отмолят грешок.

— Отойди от меня, Кузьма.

— Пей! — дьякон, зверея, навалился на Аввакума, раздирая ему рот рукою, пытался влить вино насильно.

Аввакум отмахнулся. Кружка покатилась по полу, вино пролилось.

— Счастлив ты, батька! Малую каплю выпил бы и — стал бы ты, ослушник, мёртвым телом. Уж таким покойным, покорнее не бывает.

Кузьма спихнул Аввакума с охапки соломы, сам уселся.

— Чего делать-то с тобой? Может, фонарь уронить? Солома горит весело... Задушу тебя, батька!

Полез медведем, рыча, клацая зубами. Аввакум едва-едва выбрался из-под дьякона, по голове кулаком угостил. Кузьма почему-то не осерчал, вздремнул. Пробудившись, сказал:

— Пойду посплю. Напрасно, батька, винца не отведал. Ни судов бы не было, ни ледяных стран. Сам виноват, терпи. А я тебе, за терпение, — ноги целую.

Распростёрся, за валенки хватал, а когда Аввакум отскочил, сколько цепь позволяла, целовал половицы, где только что стоял тюремный страдалец.

Ушёл, позабыв фонарь. Аввакум погасил свет. Молился о Кузьме. А потом об Афоне-младенце, о дочерях, об Анастасии Марковне, далёкой звёздочке, свече Господу и ангелам Его.

В тот самый час и миг Анастасия Марковна тоже воспряла ото сна, от голоса своего:

— Аввакум, бочок мне погрей!

Было стыдно за нечаянные глупые слова. Слёзы сыпались из глаз, мелкие, как просо. За слёзы тоже было стыдно.

Затая дыхание, слушала, как спят дочери, как почмокивает во сне Афонюшка.

— Батька, я тебя больше не увижу! — сказала вдруг Анастасия Марковна. Слёзы тотчас высохли, что-то выпало из груди, открылась сквозящая, как погреб, яма. — Батюшка, коли на виселицу тебя взгромоздят, меня с собой возьми, не оставляй!

Поднялась с постели, затеплила лампаду перед образом Богородицы, стала на молитву, как протопоп стаивал. Молилась, не ведая времени, а времени в ледовитой стране и не было. Какое время, когда ночь звёзды ворочает по кругу, а хозяйкой мира — кол-звезда.

15

Кузьма ли приказал или злобствующий Никодим, но дверь в келью Аввакума снова засыпали. Дрова и еду подавали в продух, нечистоты не убирали.

Пришла весна, а жизнь для заточенного продолжалась зимняя.

В Великую субботу перед светлым днём Аввакум попросил келаря Никодима дать отдых.

— Вели, господин, землю от двери отгрести! На пороге посижу, подышу.

— Бляжий сын! — хуже быка взревел келарь. — Не мы тебя, ты нас всех замучил. Сиди, пока не сдохнешь. Божии праздники не про тебя, ты от храмов Господних отвернулся, какая тебе благодать? Да ведь отвори твою дверь — весь монастырь говном своим завоняешь.

Подбрехи келаря смеялись, но недолго.

Придя в келью свою, Никодим вдруг разболелся, да так, что весь великий день Воскресения Христова лежал без памяти. В понедельник болящего соборовали, причащали.

Аввакум позже так напишет в своём «Житии» о Никодиме:

«...В нощи против вторника прииде к нему муж во образе моём, с кадилом, в ризах светлых, и покадил его и, за руку взяв, воздвигнул, и бысть здрав. И притече ко мне с келейником ночью в темницу, — идучи говорит: «блаженна обитель — таковыя имеет темницы! блаженна темница — таковых имеет в себе страдальцев! блаженны и юзы» (оковы. — В. Б.). И пал предо мною, ухватился за чепь, говорит: «прости, Господа ради, прости, согрешил перед Богом и пред тобой; оскорбил тебя, — и за сие наказал мя Бог». И я говорю: «Как наказал? повеждь ми». И он паки: «а ты-де сам, приходя и покадя, меня пожаловал и поднял, — что-де запираесься!» А келейник, тут же стоя, говорит: «Я, батюшко государь, тебя под руку вывел из кельи, да и поклонился тебе, ты и пошёл сюды». И я ему заказал, чтоб людям не сказывал о тайне сей. Он же со мною спрашивался, как ему жить впредь по Христе, «или-де мне велишь покинуть всё и в пустыню пойти?» Аз же его понаказав, и не велел ему келарства покидать, токмо бы, хотя втай, держал старое предание отеческое».