Страстотерпцы

— Никита давно покаялся. Слабый, бедный человек.

— Молчи, Аввакум! Слушай! «Через злохульныя уста Никитины и его единомысленников: Лазаря-попа, Аввакума, Фёдора-диакона и прочих, кле-ве-щу-щих, яко несть предание святых отец, еже треми персты первыми крест святый на себе воображати православным людем».

— Знаю Симеона! Может, он и желает царю верой да правдой служить, но вера у него папёжская, а сам он пустой краснобай. Ишь ты! «Жезл правления»! Огреть бы этим жезлом сочинителя да колотить, покуда все бесы прочь не выскочат.

— Прекрати хаять добрых государственных людей! — сказал неодобрительно Иоаким. — Книгу возьми и прочитай. Порочить, не ведая, что написано, — скудоумно.

Аввакума отвезли на Пафнутьевское подворье, по-прежнему позволяя встречаться с духовными детьми, с родственниками.

Через десять дней снова повезли в Чудов монастырь. Во дворе батька встретил идущего из церкви Ордин-Нащокина. Боярин попросил благословения.

— Бог благословит, — сказал Аввакум, — Я протопоп, да расстриженный.

— Царь молится, чтоб ты снова был протопопом, — сказал боярин.

Аввакум вдруг быстро широко перекрестил всесильного ныне оберегателя большой царской печати.

— Да будут помыслы твои угодны Господу. Знаю, об устроении царства печёшься.

— Хочу много, да мало успеваю, — признался Ордин-Нащокин. — Ты ведь с Волги? Собираюсь завести на Волге большие корабли, большую торговлю. Коли дело сделается твоими молитвами — разбогатеет Русское государство.

Аввакум засмеялся:

— Ты, боярин, умён, а того не знаешь: богатство русских — нищие... На овец — волк, на лебедей — соколы, а на корабли твои — кто?

Ордин-Нащокина покоробило, поскучнел лицом, глаза стали чужие.

— Довольно России юродивых и оборванных. У нас — я в это верю — крестьянам по карману в соболях ходить, в жемчуге... Иисуса Христа тоже не в рубище на иконах пишут — в золотых ризах.

— Сначала наряди, боярин, душу в ризы да в соболя! Уж потом телеса прикрывай. Да смотри не забудь сообразить, кто до кораблей-то твоих охотник.

Разошлись. Один — за обряды дедовские стоять, другой — в приказ, о царской казне радеть.

19

Великий государь Алексей Михайлович приехал к Афанасию Лаврентьевичу поглядеть сад, уж больно много говорили в Москве о новом чуде.

Боярин успел надеть ради царя бледно-розовый шёлковый кафтан с лалами вместо пуговиц, шитый по вороту и рукавам розовым жемчугом. Спина у боярина прямая, поступь лёгкая. А ведь шестьдесят лет! Борис Иванович Морозов в шестьдесят лет выглядел древним старцем.

— Сад приехали смотреть, — сказал государь, чуть подвигая вперёд Алексея Алексеевича.

— Убог мой сад. Мало я успел. А занялся садом, на тебя, государь, глядя, на твоё дивное добролюбие к цветущим, плодоносящим деревам и травам.

— Показывай! Показывай!

Афанасий Лаврентьевич поклонился, повёл гостей. Сначала в просторную комнату, с трёх сторон сплошь из огромных окон в мелкую клетку. Не из слюды, из стекла! По углам комнаты стояли кадки с пальмами, вдоль стен — корчаги с кипарисами, с сирийскими розами, с лимонами.

— Как пахнет хорошо! — удивился царевич.

— Это со двора, — сказал Афанасий Лаврентьевич.

Отворил белые двери на белое крыльцо с белыми ступенями. Сладостный пряный аромат жасмина до того удивил царевича, что он раз и другой взглянул на отца, ожидая и от него радости. Стена зелени встречала гостей.

— А говоришь, сад молодой! — воскликнул Алексей Михайлович, указывая на кусты можжевельника, опоясавшие дом. — Тут целый лес.

— Так я в лесу всё это и выкопал. Можжевельник — страж здоровья.

Белая дорожка стрелой прошибала стену подстриженных зелёных кустов, пахнущих какой-то особой хвоей.

— Туя, — объяснил Афанасий Лаврентьевич.

Стрелой-дорожкой вышли на ровную, как стол, на нежно-зелёную лужайку. Глаз примечал на зелёном четыре клумбы, но отвести взора нельзя было от центрального цветущего пламенеющего холма. Алые пионы взбегали вверх к белоснежному, высокогорлому, с тонкими, чуть изогнутыми ручками лутрофору, а по лутрофору тонко вился зелёной змейкой росток плюща.

Четыре другие клумбы были золотые от цветов, а лужайку окаймляла белая кипенная сирень.

— Ну, Афанасий! Ну, Афанасий! — воскликнул государь.

Афанасий Лаврентьевич, улыбаясь, вёл гостей белоснежной дорожкою всё дальше, в цветущий юный яблоневый да вишнёвый сад, потом в огород со множеством иноземных, незнакомых Москве растений и к розам, посаженным вокруг четырёхугольного пруда с островом, сплошь голубым от неведомых цветов.

— Барвинки! — сказал Афанасий Лаврентьевич и предложил царевичу: — Ваше высочество, не желаешь ли испытать счастье?

— А как? — простодушно спросил Алексей Алексеевич.

Тотчас подали удочку о тремя крючками, с наживкой.

Алексей Алексеевич метнул леску не больно удачно, близко от берега.

Поплавок лёг на воду и заснул. Царевич перевёл глаза на синий островок и тотчас услышал жаркий шёпот отца:

— Тяни же ты, Господи! Тяни!

Алексей Алексеевич дёрнул уду на себя — тяжело. Повёл к берегу, снова дёрнул, выплюхнул на траву серебряного карпа.

— А ну-ка я теперь! — загорелся Алексей Михайлович.

На крючках где оправили, где поменяли наживку. Царь забросил снаряд далеко, ловко. Сказал, ожидая клёва:

— Твой сад, Афанасий Лаврентьевич, — диво! Я твой должник. Удивлю и я тебя, Бог даст.

— Государь, обе руки кладу на сердце, не льстил, говоря, что от тебя перенял влечение к садовому искусству.

— А кто у тебя садовник? Немец?

— Русский. Из Опочки. Воин, сын, тоже помог советами.

— Поплавок-то где? Не вижу! — забеспокоился Алексей Михайлович.