Страстотерпцы

— Я тебя не слушаю, — сказал Никон, не взглянув на архимандрита, повернулся к Арсению: — По какому делу звал меня великий государь?

— Ты же знаешь, святейший, по какому. По соборному. Если не пойдёшь, мы пошлём известить великого государя.

— Слава Богу, я приготовился. Иду.

— Прикажешь выступать?

— Где же мне приказывать? Приказывать вы горазды.

Арсений и архимандриты ушли, погрузились в сани, но патриарх не показывался. Послали спросить, долго ли ждать. Ответили: почивает.

Уже синева ложилась на снег, когда Никон сел в сани.

Шествие двинулось на Елеонскую гору, к большому кресту. Здесь братия поклонилась великому настоятелю, а он всех благословил, благословил монастырь, благословил землю и наконец отправился в путь, чтоб хоть единый раз за восемь с половиной лет посмотреть царю в глаза.

Подъезжая к селу Черневу, поезд патриарха встретил второе посольство: архимандрита Филарета и келаря Варлаама.

— Стойте! — приказал Филарет. — Тебе, Никон, велено быть в Москве 2 декабря, в другом или в третьем часу ночи.

— Кого мне слушать, архиепископа, понуждающего ехать тотчас, или архимандрита, который приказывает ждать два дня посреди поля? Дуростям не могу быть послушен.

— Ах, ты бесчестить?! Посланцев великого государя?! — взвился Филарет. — Когда тебе велено было ехать, ты не ехал!

— Лжёшь! — закричал Никон. — Лжёшь! Я не обесчестил посланных. Зри — вот он я, патриарх Никон. Я еду в Москву, как было мне указано великим государем. И про бесчестье мне не толкуйте! Это вы меня бесчестите, присылаете за крайним архиереем архимандритов.

— Зачем спрашиваешь с нас? — возразил Филарет потише. — Мы исполняем повеление царя, святых патриархов, всего собора, а ты всё противишься!

— Некому жаловаться на вас! — Никон перекрестился. — Разве одному Богу. И свидетели тому небо и земля. Слыши, небо, и внуши земле!

— Не юродствуй! — пробурчал Филарет и, не зная, как быть, разрешил двигаться дальше.

Перед Тушином дорогу поезду загородила третья посылка: Новоспасский архимандрит Иосиф со старцем Чудова монастыря.

Ночь, темень, но Иосиф потребовал огня и при факелах прочитал Никону соборную грамоту.

— Быть к Москве 3 декабря. И чтоб пришествие было скромное, не с большим числом людей, в три или четыре часа до света или вечером часа в три или в четыре.

— Горе мне, горе! — воскликнул Никон, — Ложь неправду погоняет. Давно ли отошёл от меня владимирский архимандрит с приказанием быть второго, во втором часу ночи?! Он и теперь с нами. Что за бесчестие? Ладно бы я не шёл, но я иду, а посланцы скачут за посланцами, и у каждого своя грамота. Для чего велите быть с малым числом людей, глубокой ночью? Что скрываете? Патриарха от паствы?

— Я подневольный человек, — сказал Иосиф, — мне что приказано, то и говорю.

Постояли. Поехали.

Так ли езживал патриарх Никон! В Тушине полковник стрелецкого конвоя остановил-таки поезд.

— Нельзя дальше! Царь указал — быть в Москве 3 декабря. Пошлём гонца, а пока здесь заночуем.

— Делайте что хотите! — махнул рукою Никон. — Мне в санях ночевать?

— Найдём избу.

Нашли чистую, просторную.

Никон начал служить вечерню. Закончить не дали. Вернулись гонцы: ехать не мешкая.

Никон подозвал Шушерина. Обнял.

— Пришла твоя пора! Если тебя будут брать, крест передашь мне.

Шушерин поехал первым.

Ночь выдалась пасмурная, белёсая. К Смоленским воротам на Старокаменном мосту подъехали за четыре часа до света.

Перед поездом ворота затворились.

— Для чего затворили ворота? — спросил полковника Шушерин.

— Государево дело!

Появились стрельцы с факелами, осматривали приезжих. Подьячий Тайного приказа ткнул рукою в грудь Шушерина:

— Он и есть! Взять его, ребята!

Шушерин рванулся, подбежал к саням Никона, передал крест. Стрельцы потащили арестованного в караульную Старокаменного моста.

Никон запел утреню. Ему не мешали.

Проводили к Никольским воротам Кремля. Поместили на Лыковом дворе. Не приняли только саней со съестными припасами, отправили назад, в Воскресенский монастырь.

Келья для Никона была выбрана тёплая, богато убранная.

Измученный ночным переездом, спором с посыльными, Никон позвал Ипатку Михайлова, чтоб приготовил постель, а у Ипатки новость.

— Стрельцов нагнали — кольцом стоят. Ворота закрыты наглухо, а им всё мало — разбирают мост.

— Мост?! — удивился Никон. — Хорошо хоть зима, а то и мухам бы указали не летать через канаву. Ах, Алексеюшко, сладко ли тебе почивается?

Святейший не ошибся. Для Алексея Михайловича ночь выдалась бессонная. Сначала ждал донесений о патриаршем поезде, потом допрашивал Ивана Шушерина. Сколько писем посылал святейший к патриархам, к иноземным государям? Какие ответы приготовил собору? Будет ли требовать от Паисия и Макария грамот, патриархи ли они? О казне спрашивал, сколько денег спрятано, где? Пуще же всего о благожелателях патриарших, кто они, много ли их, не затевают ли бунта?

Шушерин отвечал уклончиво, запирался, нёс глупости, валял дурака.

— Никона ты не спас, а себя погубил! — сказал ему в сердцах Алексей Михайлович.

Дементий Башмаков тотчас прочитал заготовленный указ: три года тюрьмы, десять лет ссылки в Новгород.

— Коли поумнеешь, указ в печь пойдёт, — сказал начальник Приказа тайных дел.

— Не жги. Уж больно написано красиво, — юродствовал Шушерин. — Святейший терпеть велел, так я потерплю.

— Потерпишь, куда денешься! — Башмаков глянул на ката.

— Перепороть! Всех ослушников перепороть! — сжал кулаки Алексей Михайлович.

Шушерина кинули на лавку.

— Не трогайте вы его! Слышь, Дементий!.. Хороший слуга. Жалко, не мне служит.

22

Проснулся великий государь, как в люльке. Солнце ласковое, в теле радость, в душе веселие.

Позвал постельничих одеваться.

Была суббота 1 декабря. Помолился, выпил взварцу ради поста, скушал сухарь.

Когда пришёл в Столовую палату, митрополиты Питирим Новгородский и Павел Сарский принесли и поставили перед царём ящик, украшенный раковинами, а в ящике лежали два свитка под серебряным атласом. Ответы четырёх патриархов. Переведены, переплетены в малиновый бархат.