Страстотерпцы

Толмач перевёл святейшим судьям речь и вопрос государя, и патриархи через толмача тотчас предложили Никону дать ответ.

— Есть ли у вас благословение патриархов Константинополя и Иерусалима? — спросил опальный. — Есть ли согласие святейших судить меня? Без их согласия отвечать вам не буду, ибо хиротонисан я от константинопольского патриарха.

— Совет с патриархами был, согласие на суд есть, — ответил кир Паисий. — Вот на столе грамоты четырёх патриархов. Читай!

Никон, глядя царю в глаза, сказал:

— Иисус Христос есть любовь. Творить суд нельзя без Бога и без любви, а среди вас я вижу лютых моих врагов. Хотите судить честно, удалите прочь Питирима Новгородского и Павла, уж и не знаю, как и назвать его, — он и крутицкий, он и сарский, и подонский, а может, и ещё какой.

— Ради чего ополчился на владык, верных помощников государя? — спросил кир Макарий.

— Ай да помощники! Они же хотели отравить меня. Своего человека с ядом ко мне подсылали.

Оба митрополита возмутились, рассказали о деле чернеца Феодосия, которое у государя. Бояре стали урезонивать Никона, а дьяк Алмаз Иванов доставил дело для судебного разбирательства.

Все теперь сидели, стояли Никон да царь.

Кир Паисий снова задал вопрос, для чего Никон покинул патриаршую кафедру.

Никого не видя, кроме царя, никого не удостаивая взглядом, собинный друг уже и с озорством ловил ускользающие глаза Алексея Михайловича, а сам со вздохами рассказывал о царском необъяснимом охлаждении, об избиении на глазах всей Москвы царским слугой Богданом Хитрово патриаршего слуги.

— Что повторять! — воскликнул Никон. — Обо всём этом есть в моих письмах. Они на столе, читаны государем, читаны вами, судьями. Злые люди попирали честь архипастыря, а царь этим злым людям потакал, не оборонил меня.

Алексей Михайлович вспыхнул:

— У тебя на одно слово правды два слова лжи! Святейшие, Никон просил обороны от Хитрово, но в то время у меня обедал грузинский царь. Производить розыск и оборону давать было недосуг.

Никон засмеялся:

— А после обеда куда девалось время?

Смутившись, царь стал говорить витиевато, но пришёл в себя и закончил отповедь крепко:

— Хитрово зашиб патриаршего человека на Красном крыльце за невежество. Пришёл не вовремя, учинил смуту. Сие бесчестье к Никону, к сану его, не относится. После я посылал к святейшему боярина князя Трубецкого, окольничего Родиона Стрешнева, просил вернуться на патриарший стол. Никон же от патриаршества отрекался, он-де дал клятву быть в патриархах только три года.

Теперь пыхнул Никон:

— Хе! Ты ко мне присылал ещё и князя Юрья Ромодановского, и не с просьбами, с угрозой, с гневом!

— Князь Ромодановский говорил тебе не о патриаршестве, он передал мой указ: не именовать себя великим государем. Прежние патриархи так не писывались.

Князь Ромодановский подтвердил слова царя.

— Какие обиды тебе, бывшему патриарху, были от великого государя? — спросил кир Макарий.

— Господи, да никаких! — вскричал Никон. — Когда великий государь начал гневаться ни с того ни с сего, перестал в церковь ходить, то я патриаршество и оставил.

— Он писал мне из Воскресенского монастыря, — вспомнил Алексей Михайлович, — будешь ты, великий государь, один, а я, Никон, как один из простых.

— Я так не писал!

Судьи поспешили с очередным вопросом:

— Какие патриарху Никону были обиды от великого государя? — спросил кир Паисий русских архиереев.

Ответили единодушно:

— Никаких.

— Я не говорю об обидах, — возразил Никон, — я говорю о государевом гневе. Прежние патриархи от царского гнева тоже бегали: Афанасий Александрийский [45] , Григорий Богослов.

45

Прежние патриархи от царского гнева тоже бегали: Афанасий Александрийский, —

Афанасий Великий, епископ александрийский (293—373), вождь церкви в борьбе с арианством. Большую часть своего долгого правления (после собора 325 г.) он провёл в изгнании: пять раз вынужден был оставлять кафедру и столько же возвращался на неё.

— Вселенские патриархи оставляли престол, да не так, как ты, — возразил кир Паисий. — Ты отрёкся. Ведь это твои слова: «Впредь мне патриархом не быть. Если буду патриархом, то стану анафема».

Никон устало отёр лицо руками.

— Я так не говорил. Я говорил: за недостоинство своё иду. Если бы я отрёкся от патриаршества с клятвою, то не взял бы с собой святительской одежды.

Резануло что-то по сердцу, жалко стало Алексею Михайловичу собинного друга. Борода совсем пегая, в голове серебряная россыпь. Под глазами синё, кожа на висках будто в инее. Лучшие годы ушли на дурную распрю. Медведь! Ему палец, а он всю руку тащит.

Но ведь столько напраслины нагородил в своих письмах, не посовестился.

Обида заворочалась в груди, но сказал вяло:

— Допросите, в грамотах к патриархам всё ли у него истинно? За церковные ли догматы стоял? Константинопольского патриарха Иосифа святейшим и братом себе почитает ли? Да вот ещё о чём допросите. Продавал ли церковные вещи, движимые и недвижимые?

Никон ответил быстро и резко:

— Что в грамотах писано, то и писано. За церковные догматы стоял. Патриарха почитаю, а свят ли он — того не ведаю. Церковные вещи я продавал по царскому указу.

Алексей Михайлович рассердился:

— Говоришь, я гневался на тебя, а ты послушай, что сам понаписал обо мне патриарху Дионисию.

Начали читать послание. Алексей Михайлович слушал напряжённо.

— Стой! — приказал Алмазу Иванову. — Повтори последнее.

Дьяк повторил:

— «Посылай я в Соловецкий монастырь за мощами Филиппа-митрополита, которого мучил царь Иван неправедно».

— Пусть ответит! — Лицо государя пылало гневом. — Пусть ответит вам, вселенским патриархам, и всему освящённому собору! Для чего такое бесчестие и укоризну царю Ивану Васильевичу, прадеду моему, написал? О себе ведь утаил! Утаил, как низверг без собора Павла, епископа коломенского! Ободрал с бедного святительские одежды, как с липы кору дерут. Сослал вроде в Хутынский монастырь, а где человека не стало — безвестно! Допросите, допросите его! — царь тыкал рукою в сторону Никона. — По каким правилам он это сделал?

Никон слушал царя, разглядывая узоры на потолке, и в то же время сокрушённо покачивал головой: уж не рассказать ли о всех злодействах прадедушкиных? Да зачем о всех, довольно помянуть бесовскую свадьбу, когда архиепископа новгородского на кобыле женил.

Ответил, вздыхая:

— По каким правилам я Павла низверг и сослал, того не помню. Где он пропал — не ведаю. Есть о нём дело на Патриаршем дворе.

— На Патриаршем дворе дела нет и никогда не было! — заявил Павел Сарский. — Епископа Павла ты отлучил своей волей, без собора.

Никон молчал. Положил было голову на руки, опиравшиеся на посох, но дьяк продолжил читать письмо, а Алексей Михайлович тотчас прервал чтение:

— Допросите, в какие архиерейские дела я вступаюсь?

— Не помню, что писал, — ответил судимый.

Чтение продолжилось.

Сообщая Дионисию Константинопольскому о своём уходе, Никон повторил рассказ о Хитрово, причиной своего ухода назвал царский гнев.

— Допросите! — потребовал Алексей Михайлович. — Какой гнев, какая обида?