Страждущий веры

Ворожея вернулась с пустой чашкой:

— Идём, я и тебя подлатаю. Тебе ведь досталось от обоих.

Лайсве затихла. Только поэтому Микаш позволил себя увести.

***

Запахло дурманом. Ко рту поднесли чашку. Горло пересохло и слиплось. Я жадно глотала тёплый травяной отвар и попыталась открыть глаза, но тело сковала такая слабость, что даже малость вызывала боль. Я сдавленно закряхтела.

— Пей ещё, вот так, хорошо, — приговаривала Эйтайни.

Отвар то вливался в рот тонкой струёй, то переставал, позволяя сглотнуть. Веки удалось распахнуть. Притушенный зелёный свет кристаллов не утомлял и не резал глаза. Рядом была только ворожея. Хорошо.

— Заставила же ты нас поволноваться. Два дня в лихорадке билась. — Эйтайни убирала с моего лба свалявшиеся в сосульки волосы.

— Вей... ушёл, — выдавила я.

Эйтайни отвела взгляд.

— Я его отпустила.

Накатило осознание. Эта разлука если не навсегда, то очень надолго. Мне придётся жить без него.

— Всё будет хорошо. Отлежишься пару дней и станешь как новая, — успокаивала ворожея. Я закрыла глаза, не в силах смотреть. — Мне тоже было больно, когда отец ушёл. Если бы не Асгрим и не ответственность перед племенем, не знаю, как бы я справилась. Но я верю, что однажды мы встретимся с ним на той стороне леса, и я смогу попросить у него прощения.

— Я надеюсь, мы с Веем встретимся раньше, на этом берегу, а не на том.

Я провалилась в глубокий сон без сновидений. Когда проснулась, стало намного легче. Служанки накормили протёртой похлёбкой из кисловато-горьких трав, заставили выпить несколько чашек отвара с мёдом. Позже заглянул Асгрим и предложил походить по залу, опершись на его плечо, вспоминал, как повредил спину во время смерча. Но моя рана была другой. Как будто крылья отрезали, лишили зрения, слуха и обоняния — всех чувств, а заодно и разума. Апатия съедала все порывы. Если бы туаты не дёргали меня по мелким надобностям, я бы молила костянокрылых Жнецов забрать меня.

Микаша переселили в другой зал и не пускали ко мне. Я не хотела ему зла. Пускай отдыхает и набирается сил, сколько ему надо. Совестно, что я его ударила, зная, что он не ответит, вымещала на нём свою боль. Это неправильно, просто… Пускай он исполнит обещание и оставит меня в покое, чтобы больше не вспоминать никогда!

Через несколько дней я почти выздоровела, храбрилась, хотя на душе было пусто.

— Что мне делать? — спросила я у Эйтайни, когда она поила меня отваром.

— Откуда тёмной дочери лесов знать о замыслах небесных духов? Тебя ведёт более мудрая воля.

Ага, конечно. Почему-то все решили, что я знаю, куда иду, хотя я просто плутаю во тьме. Может, как Микаш, своровать чужую цель?

— Я утратила с ней связь. Раньше всё решал Вей, а я послушно шла следом. Если что-то и предлагала, то только с оглядкой на него, зная, что он подсобит. Теперь я одна, одна я ничего не смогу, сломаюсь, столкнувшись с первой трудностью. Может, мне остаться здесь? Или вам не нужны нахлебники? — я невесело усмехнулась.

Эйтайни зеркально повторила мою улыбку и свесила голову набок.

— Оставайся, сколько хочешь. Просто раньше ты сама рвалась к небу.

— Зачем мне небо без крыльев? Он даже ничего на память не оставил. Только… — я показала ей разбитое зеркальце.

— Хочешь, починю?

Я задумчиво повертела деревянную раму в руках.

— А можешь сделать, чтобы осколки не разлетались?

— Могу, но зачем тебе битое? Оно приносит несчастья.

— Вряд ли. Я же сама ходячее несчастье.

Она поводила над рамой ладонью и вручила мне. Я встряхнула зеркало и перевернула его — ни осколка не выпало.

— Спасибо!

Я прижала его к груди и закрыла глаза, вспоминая маленького демона из сна.

— Когда кто-то из моих соплеменников чувствует себя потерянным, я отсылаю его на священную гору Мельдау. Если провести там три дня, не укрываясь от холода, без воды и еды, то на тебя снизойдёт озарение. Можешь попробовать, только пообещай, что никому не расскажешь.

— Обещаю, — кивнула я.

Это хоть и крохотная, но цель.

На следующий день на рассвете после плотного завтрака я отправилась в путь. Эйтайни показала дорогу на старинной карте и объяснила, как найти гору. Кассочка ждала меня в роще. Мы поехали по узкой, петляющей между круч тропке. Не было бы до этого четырёхмесячного путешествия через весь Утгард, я бы боялась проходить по самому краю пропасти, когда камни выскакивали из-под копыт и беззвучно падали. Если мы с Кассочкой упадём, интересно, тоже звука не будет? Отупение прошло не до конца и способствовало безразличию. Из-за чёрной хандры не радовала ни пронзительная синь неба, такая густая, что кажется, можно черпать ладонями, как воду, ни выспавшееся за зиму солнце, ни сладкий привкус цветения, ни щебет птиц.

Дорога, дорога. Бесконечная. Вечная. Как будто вся жизнь стала ею, и нет больше ни дома, ни родных, ни целей. Вот уже и день на убыль клонится. Только она одна никуда не делась — дорога. Ночь застала возле каменных ворот, увенчанных орлиными головами. Эйтайни говорила, что их глаза украшены огромными рубинами, но сейчас было не разглядеть. За ними — тропа восхождения на Мельдау. Лезть на гору в темноте не хотелось, но Эйтайни сказала, что как только я выйду за пределы подхолмового царства, есть и спать нельзя. Дорога оказалась широкая и пологая, но всё равно я не пускала Кассочку быстрее размеренного шага. Иногда она спотыкалась о камни. Поваленных деревьев не попадалось — и то хорошо.

В горах повсюду лежал снег, стаяло только у подножий, но на Мельдау мы поднялись уже достаточно высоко, а холода не чувствовалось. Кассочка замерла возле хлипкого мостика, переброшенного через ущелье. Что ж, пришла пора расстаться.

Я слезла и расседлала кобылу, надела тёплую малицу вместо плаща. Кассочка тревожно сверкнула глазами. Я помахала ей и зашагала вперёд. Мостик скрипел под ногами, прогибались доски. Вцепившись в канаты, я дошла до противоположной стороны и облегчённо выдохнула. Дорога дальше оставалась такой же широкой. Выше дышать становилось тяжелее, уши закладывало, но было всё так же тепло. Ноги путались, как верёвочные, голова клонилась к груди, глаза слипались.

Подъём вдруг стал крутым. Нужно было идти равномерным цепким темпом, чтобы не съезжать по сыпучке. Тропа сузилась, запетляла между соснами, пока не затерялась в темноте лунной ночи. Пришлось продираться сквозь густой кустарник. Сапоги из грубой кожи защищали ноги от царапин, но я боялась порвать их вместе со штанами. Кустарник упёрся в отвесную стену, сбоку зияла пропасть.

Как вскарабкаться наверх? Зачем я вообще это затеяла? Нашла кого слушать — подхолмовую ведьму! Да она спит и видит, как бы меня извести. Так, хватит! Раз сама пошла, значит, и выбираться тоже должна сама. Я обернулась к полю кустарника. Отступать смысла нет, там меня никто не ждёт — одни тупики. Так почему бы не попытаться одолеть эту стену, если есть хоть малейший шанс, что за ней я обрету цель?

Я переползала с выступа на выступ. В темноте их приходилось нащупывать, полагаться больше на чутье, чем на глаза. Хельхеймская полугодовая мгла — думала, никогда о ней не вспомню, ан нет. Я бестелесный призрак, поэтому не могу упасть и разбиться. Я доберусь, у меня получится. Край стены виднелся наверху, а вот низ — нет! Из-под стопы вылетел камень, руки соскользнули. Удар выбил дух. Я лежала на спине и глотала ртом воздух. Если бы не толстая меховая одежда, точно бы разбилась!

Шок прошёл, голова шумела, тело болело, но ничего не сломалось. Только вот я снова была внизу. Жарко, сердце норовило выскочить наружу. Я сцепила зубы и принялась карабкаться. Пот застилал глаза, пальцы сбивались в кровь, ноги отекли и стали неуклюжими. Мышцы ломило от напряжения. Эта пытка никогда не закончится! Вся жизнь — бесконечное карабканье и падения, пока одно из них не завершится гибелью. Но в этот раз я смогла: подтянулась и выбралась на плоскую площадку. Рассвет разгорался ржавой полосой у кромки горизонта. Я нацарапала на камнях круг и легла внутри. Пыткой было удерживать бодрствование, хотя раньше сражаться приходилось с бессонницей. Может, поступить от обратного? Закрыть глаза и попытаться заснуть, тогда сон уйдёт.