Стрелки Аустерлица

На этой войне в плен сдавались достаточно легко и без особых угрызений совести, полагаясь на то, что наши императоры, ведущие войну друг с другом, обязательно договорятся об обмене пленниками, поскольку, в сущности, кормить чужих людей, которыми являлись военнопленные, никто долго не собирался. Да и войны в 1805 году все еще велись императорами друг с другом по старинным правилам чести. Это простые солдаты противоборствующих армий могли применять друг против друга любые приемы, даже и вовсе бесчестные, придумывая изощренные военные хитрости ради обмана противника, выпуская друг другу кишки штыками и расстреливая врагов в упор. А императоры, они, разумеется, совсем не такие, как обычные люди. Они выше всей этой грязи. И они обязательно позаботятся о судьбах пленных, как и подобает настоящим рыцарям. Во всяком случае, простые солдаты охотно верили в такие добрые сказки, которые давали им надежду на лучшее.

Я подошел к башне, внутри которой располагались пленные французские офицеры. Их поместили туда после допроса, а внутри развели большой костер, согревавший пленников всю ночь. И до сих пор большинство офицеров спали вокруг огня. Время было еще очень раннее, а выстрелы, доносившиеся до этого со стороны болота довольно долго, не послужили весомым поводом для большинства, чтобы просыпаться. За время войны офицеры вполне притерпелись к подобным звукам. И потому они продолжали спать.

Не спал лишь один, высокий и худощавый штабной капитан с резкими чертами лица бывалого вояки, которого звали Франсуа Гонзак. Я внимательно посмотрел на него, и он спокойно встретил мой взгляд. В его глазах не было ненависти — только усталость и печаль. Это был сейчас не столько враг, сколько обыкновенный человек, который переживал свои страдания пленника. Ведь, попадая в плен, каждый из нас, независимо от стороны, становится жертвой этой безжалостной игры сильных мира сего с названием «война».

— Почему вы не воспользовались отличной возможностью для бунта? — спросил я француза прямо.

Гонзак просто пожал плечами, ответив мне тихо, но с каким-то философским подтекстом, проговорив с грустной улыбкой:

— Война — это не только бой, это также время, когда мы учимся смирению, когда мы понимаем, что жизнь может быть жестокой, но и прекрасной в своей простоте. Война учит нас ценить жизнь. И еще она учит нас, офицеров, правилам чести. И, не постигнув этого, легко можно потерять свою собственную человечность в бездне жестокости. Считайте, что мы еще не потеряли человечность и следуем правилам чести. Раз мы сдались, значит, бунтовать не имеем права.

Я вернулся к своим солдатам, размышляя о том, как этот Гонзак ловко выкрутился, сославшись на неписанные правила чести. Легко, конечно, прикрыть ими свою собственную трусость и нерешительность. Но, что-то в словах его все-таки было. Вокруг нас бушевала война, но здесь, у костров в этом чумном монастыре, мы все были все же просто людьми, связанными этой войной, которая столкнула нас друг с другом. И, возможно, именно в этом и заключалась настоящая сила правил чести — в способности видеть во враге такого же человека, поставленного в точно такое же положение воина, вынужденного воевать, только по другую сторону фронта.

Я присел у костра рядом с Дороховым, чувствуя, как тепло проникает в каждую клеточку тела, и как это ощущение обманчиво успокаивает, словно и нет вокруг никакой войны. Впрочем, ощущение уюта было обманчивым. Перекусив кашей, я вспомнил о собственных раненых, о том, как они страдают. И, быстро закончив есть, пошел оказывать им помощь. Едва лишь мы с поручиком осознали, что окончательная победа над остатками полка конных егерей одержана, как я приказал отправить гонцов к старому руднику с приказом австрийцам побыстрее выдвигаться оттуда к монастырю вместе с остатками нашего обоза. И вскоре они начали подтягиваться в наш монастырский лагерь.

А еще через какое-то время я вместе с Владом уже занялся привычным медицинским ремеслом, вынимая пули и зашивая раны. За этими занятиями Влад и рассказал мне во всех подробностях о том, что происходило под холмом в мое отсутствие там. И мое негодование поначалу грозило выплеснуться на голову самого Влада, который, проявив мягкотелость, пошел на поводу у виконта Моравского и у австрийского майора фон Бройнера, выпив вместе с ними половину бочонка отличного бренди, предназначенного для раненых, отчего парень до сих пор выглядел помятым и выдыхал перегар.

Глава 28

Первым моим порывом, как только услышал новости от Влада про ночную попойку, было наказать парня, отправив его в солдаты. Я наорал на него за то, что совершил дисциплинарный проступок в военное время, да еще и разбазарил казенное имущество, ценный крепкий алкоголь, используемый в медицинских целях и дефицитный в походных условиях. Я даже пригрозил расстрелять Влада в следующий раз, если подобное повторится. Но, разум все-таки взял во мне верх над эмоциями. Фельдшер у меня имелся всего один. И, какой бы он ни был дурак и пьяница по жизни, другого взять просто негде. Ну, не самому же мне посвятить все свое время раненым? Кто же тогда отрядом командовать будет?

Я смягчился еще и потому, что под моим руководством Влад явно делал успехи в медицине. Обладая редким даром усидчивости и ювелирной педантичностью настоящего хирурга, парень сумел принять к сведению все мои замечания и превратить свою работу в нечто большее, чем просто выполнение фельдшерских обязанностей сообразно лекарским правилам 1805 года. А главное, Влад без всякого отторжения впитывал знания, получаемые от меня, понимая, что медицина на данном этапе своего развития полна белых пятен неопределенности и противоречий теории с практикой. И мои скромные медицинские познания из двадцать первого века, которыми я делился с Владом, приоткрывали перед ним некоторые тайны успешного врачевания, о которых он раньше не имел ни малейшего понятия.

А еще парень явно имел талант в обхождении с пациентами. Каждый раз, когда он входил в палатку, где стонали раненые, его уверенность и спокойствие мгновенно утихомиривали атмосферу страха и боли. Влад подходил к каждому пациенту с тем же уважением, с каким художник подходит к холсту. Его руки, которыми он осторожно ощупывал пациентов, казалось, были наделены особым даром исцелять. А его глаза, светящиеся умом, успокаивали раненых, внушая им веру в собственное выздоровление.

Наши бойцы, обращаясь к нему с просьбами, искренне ценили его мастерство. Солдаты знали, что Влад не просто фельдшер, а полезнейший человек, который может буквально вытащить их из объятий смерти. И хотя его порой называли мясником, это прозвище не было оскорблением. Напротив, оно подчеркивало его практический подход к делу, его умение оставаться вне эмоций в моменты, когда другие бы потеряли голову от одного вида ужасных ран. Он умел и пошутить, и его смех часто растапливал лед страха, который сковывал раненых.

Еще учась в Вене, он начал изучать русский язык. И теперь, находясь среди русских солдат, он получил отличную языковую практику. А отменная память и хорошие способности молодого человека к обучению уже очень скоро позволили ему заговорить на русском, хотя и с акцентом, но довольно бегло. Например, Влад смеялся над теми солдатами, кто называл его мясником: «Смотри у меня! Вот попадешься ты в мои руки!» И в этом его смехе звучала не только шутка, но и угроза, заставлявшая солдат побаиваться молодого фельдшера. И, поскольку Влад знал, что каждый из солдат может оказаться на его столе, то чувствовал, разумеется, свою власть над ними, заставляя себя уважать.

Вот только, по жизни Влад, конечно же, был разгильдяем, склонным к выпивке. Тем не менее, меня он побаивался, стараясь делать свое медицинское дело наилучшим образом, так, как это внушал ему я. Под моим влиянием он приучился стерилизовать инструменты, тщательно мыть руки и внимательно следить за соблюдением гигиены. В моменты, когда он наклонялся над раненым, его лицо всегда становилось серьезным. Он понимал, что очень важно поставить правильный диагноз, и что каждая операция — это не просто механическое действие хирурга-оператора, но и акт сострадания, помощи ближнему. И цель любой операции в том, чтобы пациент скорее выздоровел, вернувшись в строй.