Стрелок-4

Выглядела она гораздо хуже Марфы. И одежда поплоше, и лицо не такое довольное, но прежде всего в глаза бросались ее руки, красные и натруженные. Судя по всему, женщина чтобы прокормиться подалась в прачки.

— С тобой Гедвига тоже не рассчиталась? — спросил Дмитрий.

— Да когда ей? — пожала плечами Домна. — Нам хоть собраться дали, а ее под белы руки и поволокли.

— И много задолжала?

— Так за последнюю неделю.

— Держи, — протянул ей пятерку хозяин.

— Да много это, Дмитрий Николаевич, — отказалась кухарка. — Тем более что неделя-то неполная вышла. Вы меня лучше назад возьмите.

— Бери-бери, — вложил ей в руки купюру Будищев. — Тут порядок еще наводить и наводить, продуктов опять же купить надо. Короче, не долби мне мозг, и без тебя есть кому. А что до места, так оно твое.

— Вот спасибо, — обрадовалась женщина. — Без места-то простому человеку худо. Да вы и сами, поди, знаете.

— Это, да, — кивнул головой подпоручик, — я вот другого не знаю. Жандармы ничего не говорили, за что Гедвигу забрали?

— За что забрали, врать не буду, не знаю. А только в последнее время, вокруг Геси вашей много разного народа крутилось. Все коробки какие-то приносили, потом уносили. Не тяжелые, но и не особо легкие. С бумагами, наверное, а может еще с чем. Я внутрь-то не лазила, не мое это дело. Да не смотрите на меня так, вестимо, знали мы, что Геся она, а не Гедвига. От прислуги разве такое утаишь?

— Вот как?

— Так вы сами, Дмитрий Николаевич, ее так называли, когда думали, что никого рядом нет. Опять же, наружность у нее, как ни крути, жидовская. Мы, правда, думали, что она из выкрестов, но то опять же не наше дело. В конце концов, жиды тоже люди, а плохого мы не от вас, ни от нее не видели.

Третьим квартиру Будищева посетил полицейский, очевидно вызванный дворником Ахметом.

— Здравию желаю, вашему благородию, — рявкнул он, отдавая честь.

— Ефим? — удивился Дмитрий, узнав в городовом своего старого знакомого.

— Так точно, господин подпоручик!

— Не тянись, мы вроде не чужие люди.

— Э, нет, Дмитрий Николаевич, вы теперь в чины вышли, так что запанибрата никак нельзя!

— Ладно, как знаешь. Ты зачем приперся?

— Да как сказать, вашбродие, — помялся Ложкарев. — Не положено печати полицейские самовольно снимать.

— А жить я под мостом должен?

— Никак нет! Просто пришли бы в участок, да сказали, мол, так и так, желаю вселиться в свою квартиру и вся недолга! И начальству приятственно и вам невелика канитель.

— Ладно, в другой раз не буду. Ты, кстати, как здесь оказался? Твой участок ведь на Выборгской стороне.

— Так мы люди подневольные, куда поставили там и служим. Перевели меня.

— А штабс-капитан Деревянко?

— Уже капитан.

— Растут люди.

— Ага. Только я все еще на среднем окладе.

— Кто на что учился, братан. Кстати, ты в обыске участвовал?

— Нет. Это жандармы суетились. Они потом еще засаду здесь держали, а нас уж после вызвали, чтобы опечатать.

— Засаду?

— Ага. Только кто же так засады делает? Сначала шум подняли, прислугу выставили, а потом ждут, что сюда злодеи придут. Я чаю политические не дурней уголовных, чтобы так подставляться.

— Понятно. Вот, значит, откуда столько окурков.

Городовой в ответ только пожал плечами, мол, бестолковые, что с них взять?

— Значит, не знаешь, что искали?

— Почему не знаю? Эту, как ее, литературу запрещенную. Вот.

— Нашли?

— А как же. Да то не беда, что книжки и эти, как их, прокламации были. Такой дряни, если поискать, в каждом доме на Невском найти можно. Нашлось кое-что и похуже.

— Это что же? — насторожился Будищев.

— Дык, провода всякие. Механизмы. Из них, говорят, можно бомбу собрать.

— Какую на хрен бомбу! — поморщился Дмитрий. — Я ведь гальванер, у меня какой только электрики по всем закутам не валялось. Дебилы, блин!

— Этого я не знаю, — пожал плечами полицейский. — Только все это барахло забрали, а вместе с ним и дамочку прихватили.

— Понятно.

— Осмелюсь спросить, она вашему благородию кто, жена?

— Нет. Просто жили вместе.

— Сожительница, значит. Ну, это не беда.

— В смысле?

— В том смысле, господин подпоручик, что вы за нее не ответчик. Вы же в это время в походе были?

— В Геок-тепе.

— Ишь ты, с Михаилом Дмитриевичем, — в голосе городового прорезалось искреннее почтение. — Так вот, вы на царской службе, она тут одна. Откуда вам звать, кого она сюда приводила и с кем… эй-эй, не надо на меня эдак смотреть. Это я для примера.

— Хреновый пример!

— А в кутузку из-за нее лучше? Вы не смотрите, что в офицеры вышли, сейчас и благородных сажают. Не так, конечно, как при блаженной памяти Николае Павловиче, а все же.

— Ладно, Ефим, я тебя понял. Вот держи за труды, — протянул ему трешницу Будищев, — да присматривай за моим домом. Опять же, если что узнаешь дельного, не поленись, сообщи. В накладе не останешься.

— Покорнейше благодарим, — не стал кочевряжиться Ложкарев и принял подношение. — В таком разе, вам, пожалуй, заходить в околоток без надобности. Разве только знакомство с господином капитаном захотите возобновить. А коли, нет, так я сам скажу, что квартира, мол, вскрыта в моем присутствии и никто самовольно печатей не ломал.

— Вот и славно.

С самого детства для Люсии не было ничего более приятного и увлекательного, как проводить время вместе с Людвигом. Они вместе гуляли, озорничали, радовались и горевали, обсуждали прочитанные книги и, конечно же, мечтали. И даже повзрослев, меж ними ничего не переменилось, а уж после тягот похода, увиденной крови, грязи и человеческих страданий для нее не было более близкого человека, нежели брат. Кроме, может быть, Дмитрия… Но это ведь совсем другое, не правда ли?

Мысли о Будищеве всегда вызывали в ней целую бурю чувств, с той самой поры, когда она увидела его впервые. Уже тогда он показался ей не таким как все прочие. Да, он был одет как простой мастеровой, но в нем чувствовалась какая-то внутреннее достоинство, сила и … незаурядность. Он говорил не так как другие, смотрел по-другому, а уж о поведении и говорить нечего. А еще он спас от верной гибели Людвига.

И вот сегодня должна решиться ее судьба, а отец не допускающим возражений тоном велел им с братом отправляться на прогулку. Люсия хотела возмутиться подобным произволом, но брат удержал ее от слишком бурных проявлений чувств, а потом привычка повиноваться взяла верх и она тихо прошептала «да папенька».