Строки, добытые в боях

(Из воспоминаний Ю. Бондарева)

Память

Был мороз. Не измеришь по Цельсию. Плюнь — замерзнет. Такой мороз. Было поле с безмолвными рельсами, позабывшими стук колес. Были стрелки совсем незрячие — ни зеленых, ни красных огней. Были щи ледяные. Горячие были схватки за пять этих дней. Каждый помнит по-своему, иначе, и Сухиничи, и Думиничи, и лесную тропу на Людиново — обожженное, нелюдимое. Пусть кому-нибудь кажется мелочью, но товарищ мой до сих пор помнит только узоры беличьи и в березе забытый топор. Вот и мне: не деревни сгоревшие, не поход по чужим следам, а запомнились онемевшие рельсы. Кажется, навсегда…

1942

«На снегу белизны госпитальной…»

На снегу белизны госпитальной умирал военврач, умирал военврач. Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем, о своем ненаглядном, о милом не плачь. Наклонились над ним два сапера с бинтами, и шершавые руки коснулись плеча. Только птицы кричат в тишине за холмами. Только двое живых над убитым молчат. Это он их лечил в полевом медсанбате, по ночам приходил, говорил о тебе, о военной судьбе, о соседней палате и опять о веселой военной судьбе. Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем, о своем ненаглядном, о милом, не плачь. …Одного человека не спас военврач — он лежит на снегу белизны госпитальной.

1945, Венгрия

«…В перестрелке был тяжело ранен…» (А. Цессарский)

…В перестрелке был тяжело ранен партизан Василий Быков. Его вынесли, уложили в повозку, привезли в лагерь. По пятам группы к лагерю шли каратели…

Тень падает на повозку. Оборачиваюсь. Медведев…

— Доктор, выдержит Быков дорогу?..

Кто-то сдержанно говорит:

— Нам нельзя задерживаться. Понимаете? Мы должны выполнять задание, Понимаете?

Вижу, как синева заливает щеки Медведева, как темнеют его глаза. Не оглядываясь, он жестко отчеканивает:

— Я спрашиваю врача!

И снова мы смотрим друг другу в душу. И я вижу, как теплеет взгляд командира.

— Чем ему можно помочь? — тихо говорит Медведев.

— Операция, товарищ командир.

— Сколько нужно времени?

— Не меньше получаса…

Он кивает мне…

Обоз отряда вытянулся на просеке. Люди в колонне. Ожидание. Время от времени с заставы от Базанова приходит связной, молча смотрит на то, как мы оперируем, и уходит. Вот и первые длинные пулеметные очереди. Ухает граната. Ого, близко подошли! Снова связной:

— Ну как? Скоро?

— Еще немного, друзья, еще немного…

Мы оперируем. По лесу прокатывается гром. Немцы напоролись на мину. Что они предпримут теперь? Воцаряется тоскливая тишина. Осталось сделать внутривенное вливание… Всё! Устало распрямляюсь. Медведев невдалеке сидит на пенечке, невозмутимо рассматривает карту на колене. К нему подбегает связной от Базанова; он, не поднимая головы, жестом отправляет его ко мне. Всё, всё, друзья, теперь Быкова можно везти! Теперь он будет жить!..

(Из воспоминаний врача партизанского отряда А. Цессарского)

«Горят леса от Дрездена…»

Горят леса от Дрездена до самого Берлина, Земля, как в пекле, треснута, как в пекле, тлеет глина. Пылают сосны, кренятся и рушатся, как в пекле. И все поляны в пенистом, в сигарном сером пепле. А дым дорогу кутает и путает шофера. Жара такая, будто мы заедем в пламя скоро. Мы, как слепые странники, все щупаем руками. То пни или кустарники? То немец или камень?

1945

Дрезден — Берлин

«…Десять дней, не прекращаясь…» (В. Субботин)

…Десять дней, не прекращаясь ни днем ни ночью, шли бои. Мы двигались к центру по загражденным улицам, пробивая стены, от здания к зданию — не через город, а сквозь него. Гимнастерки наши пропахли дымом. Ватники насквозь пробиты пылью. Все были грязны, измазаны мелом и осыпаны красной — кирпичной и белой — известковой пылью. Как каменщики, слезшие со стропил.

Десять дней никто не спал. Напряжение и усталость были так велики, что мы едва держались на ногах.

Потому в полдень, второго, когда Берлин пал, когда стало тихо, ничего не осматривали, даже к Бранденбургским воротам не пошли… Спали! Спали все — солдаты и командиры. Тут же, возле рейхстага. Спали вповалку. Прямо на площади. Без просыпу — весь день…

(Из воспоминаний В. Субботина)

Сталинградская тишина

Последний залп. И после дней бессонных дождались мы невиданного сна. И наконец-то с третьим эшелоном сюда пришла сплошная тишина. Она лежит, неслыханно большая, на гильзах и на битых кирпичах, таким сердцебиеньем оглушая, что с ходу засыпаешь сгоряча. И сталинградец в эту ночь впервые снял сапоги и расстегнул ремни. Не всех убитых погребли живые, но в очагах затеплились огни. И пусть кружатся «юнкерсы» над нами, испуганно разглядывая флаг. Спим без сапог. Пудовыми кусками прилип к ним рыжеватый известняк. — …А у тебя зеленые глаза, такие же, как у моей зазнобы, — приятель мне задумчиво сказал. …Раскинув руки, мы заснули оба.

1 августа 1943 года

Сталинград

«Я в гарнизонном клубе за Карпатами…»

Я в гарнизонном клубе за Карпатами читал об отступлении, читал о том, как над убитыми солдатами не ангел смерти, а комбат рыдал. И слушали меня, как только слушают друг друга люди взвода одного. И я почувствовал, как между душами сверкнула искра слова моего. У каждого поэта есть провинция. Она ему ошибки и грехи, все мелкие обиды и провинности прощает за правдивые стихи. И у меня есть тоже неизменная, на карту не внесенная, одна, суровая моя и откровенная, далекая провинция — Война…

1947

С войны

Над нами тысячи стрижат, как оголтелые, визжат. Как угорелые, стремглав весь день бросаются стрижи в заброшенные блиндажи, в зеленую прохладу трав. Они купаются в росе, они росой опьянены. По Кишиневскому шоссе мы возвращаемся с войны. Вокруг трава до самых плеч, такая, что нельзя не лечь. Вода в ручьях на всем пути, пригубишь — и не отойти. И по заказу старшины то ветерок, то солнцепек. Мы из Европы. Мы с войны идем с победой на восток. …Как сорок первый год далек!

1944

Мое поколение

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты. На живых порыжели от крови и глины шинели, на могилах у мертвых расцвели голубые цветы. Расцвели и опали… Проходит четвертая осень. Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят. Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел, нам досталась на долю нелегкая участь солдат. У погодков моих нет ни жен, ни стихов, ни покоя — только сила и юность. А когда возвратимся с войны, все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое, что отцами-солдатами будут гордиться сыны. Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется? Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен? Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, — у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен. Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Кто в атаку ходил, кто делился последним куском, тот поймет эту правду, — она к нам в окопы и щели приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском. Пусть живые запомнят и пусть поколения знают эту взятую с боем, суровую правду солдат. И твои костыли, и смертельная рана сквозная, и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, — это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, подымались в атаку и рвали над Бугом мосты. …Нас не нужно жалеть: ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты. А когда мы вернемся — а мы возвратимся с победой, все как черти упрямы, как люди живучи и злы, — пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду, чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы. Мы поклонимся в ноги родным, исстрадавшимся людям, матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя. Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем — все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.