Строки, добытые в боях

Мальчики

Мальчики как мальчики: дерутся, меняются марками, а едва городские сумерки за окном растают, занавесив лампы газетами или майками, мальчики читают, мальчики читают. Взмыленные лошади рысью несутся сами. Бородатые всадники пьют воду из медных фляг. Шхуна уходит в море под парусами. Вьется над мачтой черный пиратский флаг… А они упрямо отсчитывают версты и мили. А они до рассвета не гасят огонь. Мальчики живут еще в придуманном мире скальпов, томагавков и дерзких погонь. Еще к ним придет настоящая доблесть как ответ за обещанное «Всегда готов!». На них уже бросили грозный отблеск малые войны тридцатых годов. Через город ночами войска идут на ученье. Тишина над городом как часовой стоит. Тишина эта тоже подчеркивает значенье того, что завтра мальчикам предстоит. Еще их фамилий не знают военкоматы. Еще невелик их начальный житейский опыт. Но время, прямое и строгое, как снова команды, уже их зовет, и требует, и торопит.

1940–1958

«…Повар Кочнев, гвардии рядовой…» (М. Львов)

…Повар Кочнев, гвардии рядовой, челябинец, привез на передовую пулеметным огнем обстрелянную кашу, солдатский хлеб, обстрелянный пулеметом. Пули в хлебе!

Вот и такой хлеб ело мое поколение…

(Из фронтовых записных книжек М. Львова)

Синяя лампочка

Это дело давнее. Не моя вина. Увезла товарищей финская война. Галочкой отметила тех, что в строю. — Рано! — ответила на просьбу мою. Я остался дома. По утрам в Сокольники почта приносила письма-треугольники. О своих раненьях и обмороженьях товарищи писали в кратких выраженьях. Ждать их наказывали. Нас мучила совесть. Мы на хлеб намазывали яблочный соус. Зимняя нас лавочка у ворот сводила. Синяя лампочка у ворот светила. Письма читали синими глазами. Девочки плакали синими слезами… Это дело давнее. Не моя вина. Выпала мне дальняя, долгая война. В рамах оконных стекла дрожали, В ямах окопных сверстники лежали. Мины подносили руками усталыми. Глину месили сапогами старыми. И домой вернулись старыми бойцами, в мятых гимнастерках, с чистыми сердцами… Это дело давнее. Не моя вина. Под холмом могильным зарыта война. Зарыта, забыта, но, душу леденя, синяя лампочка смотрит на меня. Синяя лампочка стоит перед глазами. Девочки плачут синими слезами. Синие отсветы лежат на снегу. Выключить лампочку никак не могу.

Первая кровь

Первую кровь мы видели так. Снегом нас обдавая, «тридцатьчетверки» берут разбег, выскочив на большак. Дымное зарево впереди. Скоро передовая. Сбоку идет старшина Свиридов, командует — шире шаг! Потом обгоняют нас на рысях конники в вихре белом. У эскадронного — белый чуб да на щеке рубец. У эскадронного на боку — шашка и парабеллум, лихо несет его вороной, в яблоках жеребец. А нам шагать еще и шагать — служба наша такая. Мы, говорят, царица полей — это, конечно, так. Нам шагать себе и шагать, службу не попрекая, сбоку идет старшина Свиридов, командует — шире шаг! И вдруг навстречу нам, из леска, словно бы от погони, оттуда, где орудийный гром ухает без конца, мчатся лошади без людей, дикие скачут кони, кровь на загривке у вороного, в яблоках жеребца. Та и запомнилось навсегда. Дикие кони скачут. Черная лошадиная кровь падает на большак. Дымное зарево впереди. Бабы в деревне плачут. Сбоку идет старшина Свиридов, командует — шире шаг!

1942

«…Вот в наступившей тишине…» (Б. Полевой)

…Вот в наступившей тишине, нарушаемой негустой перестрелкой с вражеской стороны, во всю мощь своих стальных легких заговорила по-немецки передвижная громкоговорящая установка. По ней сразу же открыли огонь. Смолкла. И опять заговорила. Так повторялось несколько раз. Потом огонь все-таки прекратился. Мы направили стереотрубу в сторону совхоза, откуда звучал этот радиоголос. И отчетливо видели, как две фигуры в армейских полушубках поднялись на гребень окопов. В руках белый флаг. Размахивая им, они двинулись в сторону немецких укреплений. Немцы не стреляли. Стояла такая тишина, что перекличка воробьев в конском навозе звучала в ушах, как канонада. Парламентеры продолжали идти по снежной целине. Шли осторожно, очевидно боясь напороться на мины, которыми, как мы знали, утыкано все предполье. Немецкие укрепления молчали. Вот двое с белым флагом приблизились к ним. Поднялись на бруствер, исчезли — вероятно, спрыгнули вниз. Потом появились вновь. В сопровождении четырех немцев они двигались к городу…

По мере того как стрелки двигались на часах и росло наше нетерпение, тишина становилась все более угнетающей. Солдаты, видевшие за войну множество смертей, сами только что подвергавшиеся смертельной опасности, все страшно волновались за тех двух, что сами отправились, так сказать, в пасть льва…

Прошло уже почти два часа. Очень ясно представляю себе состояние этих двух советских парней, что пошли туда, к немцам, прямо на стволы пушек и пулеметов, чтобы попытаться спасти от бесполезной гибели сотни врагов, окруженных в городе…

(Из военных дневников Б. Полевого)

Воспоминанье о дороге

Дорога была минирована, но мы это поняли слишком поздно, и уже не имело смысла возвращаться обратно, и мы решили идти дальше, на расстоянии друг от друга, я впереди, он сзади, а потом менялись местами. Мы ступали осторожно, кое-где мины выглядывали из-под снега, темные коробочки, припорошенные снегом, такие безобидные с виду. Мы ступали осторожно, след в след, мы вспотели, хотя мороз был что надо, и сердце замирало, останавливалось и начинало стучать не прежде, чем нога опиралась на твердое, и тогда стучало в висках, и вновь замирало перед следующим шагом. Потом повалил снег, потом послышались взрывы и крик — ложись! так вашу так! — а дальше, дальше ничего не помню, только дорога, и сердце замирает и останавливается, и начинает стучать не прежде, чем нога обопрется на твердое, и снова стучит в висках, и вновь замирает перед следующим шагом.

Цыганка

Привычная скупая благодать Привалов и ночевок на пути… Цыганка мне хотела погадать, В колоде карт судьбу мою найти. Но я сказал цыганке: — Погоди! Какой мне прок в премудрости твоей? Ты не найдешь судьбу мою среди Засаленных тузов и королей. Моя судьба написана вчерне На карте, по которой в бой идем. Все, что она предназначает мне, Отмечено цветным карандашом. Там, синею чертою обведен, У трех дорог стоит казенный дом, Который в семь ноль-ноль (будь проклят он!) Мы все же обязательно возьмем. Там правда говорит в глаза, в лицо. Там поздняя дорога — в темноту… Моей бубновой дамы письмецо Я вечером сегодня перечту… Я думал так: Мой путь тяжел и крут, Но все же доживу я до седин, Когда к рассвету завтра не убьют В бою за город Турну-Северин. А если в оглушительной пальбе Я упаду — и это может быть…. Цыганка, стой! Я расскажу тебе Твою судьбу: ты будешь долго жить, И будет кров надежный у тебя, И будет хлеб у девочки твоей — Ей не придется больше ворожить…

1945

Земля

Я с землей был связан немало лет. Я лежал на ней. Шла война. Но не землю я видел в те годы, нет. Почва была видна. В ней под осень мой увязал сапог с каждым новым дождем сильней. Изо всех тех качеств, что дал ей бог, притяженье лишь было в ней. Она вся измерялась длиной броска, мерам нынешним вопреки. До второй избы. До того леска. До мельницы. До реки. Я под утро в узкий окопчик лез, и у самых моих бровей стояла трава, как дремучий лес, и, как мамонт, брел муравей… А весною цветами она цвела. А зимою была бела. Вот какая земля у меня была. Маленькая была. А потом эшелон меня вез домой. Все вокруг обретало связь. Изменялся мир изначальный мой, протяженнее становясь. Плыли страны. Вился жилой дымок. Был в дороге я много дней. Я еще деталей видеть не мог, но казалась земля крупней. Я тогда и понял, как земля велика. Величественно велика. И только когда на земле война — маленькая она.

Марк Максимов

Марк Давыдович Максимов родился в г. Сновске (ныне г. Щорск) в 1918 году в семье служащего. Юность его прошла в Киеве. Там в школьные годы он начал писать стихи. Первые его стихи были опубликованы в 1939 году, когда он был студентом факультета языка и литературы Киевского педагогического института имени Горького. Этот институт он закончил в 1940 году и через несколько месяцев был призван на службу в армию. Почти всю войну Максимов провел в партизанском крае, в Белоруссии. Был политруком кавалерийской разведки, редактором партизанской многотиражки «Смерть врагам», политруком при смоленском штабе партизанского движения. Награжден медалью «Партизану Отечественной войны».

В первой книге стихов Максимова «Наследство», вышедшей в 1946 году, есть посвящение: «Всем друзьям из Особого соединения „Тринадцати“, которые делились со мной сухарем и цигаркой или просто любили между двумя пулеметными очередями послушать эти стихи».

Письмо ровеснику

С полнолетьем, товарищ! Сегодня согреты в руках наши письма без марок, в косых самодельных конвертах. Матерям о здоровье в них пишут «во первых строках», о разлуке — подругам, друзьям — о походах и ветрах… Мне припомнилось детство; ссутуленный, старенький дом, где качала нас мать и ждала до рассвета устало, что дырявая крыша вот-вот заиграет огнем или брызнет в окно раскаленный осколок металла. Нам даны были крылья орлиной и мирной страны. Но когда мы взлетели, подумалось в первом полете, что, рожденные в битвах, быть может, для битв рождены. И окончилось детство, Ты ныне дневальный по роте. Спит казарма. И кто-нибудь изредка вскрикнет во сне. И в наполненной фляге, в подсумке, на пояс надетом, в полуночном стихе, в полутемном дежурном огне — ожиданье тревоги. И пишется только об этом. Ты — дневальный по роте. И где-то часы в пустоту бьют призывно, как склянки, велящие вахте сменяться. Так приходит к нам мужество в первую ночь на посту, в неприметную ночь, по московскому ровно в двенадцать.

Апрель, 1941

Поезд

Дороги немец караулил строго: где хрустнет ветка — не жалел огня. Не помню, чтоб железную дорогу нам видеть довелось при свете дня. И, пробираясь к ней в кустах по пояс, усвоили мы твердо, как закон, в чем разница меж старым словом — поезд и новыми — фашистский эшелон. Усвоили, в щебенке яму вырыв и тол закладывая глубоко, что если поезда — для пассажиров, то эшелоны — для подрывников. Усвоили. И вот гремят с откоса и, превращаясь на лету в гробы и поднимая в ужасе колеса, становятся вагоны на дыбы. Да, эшелоны — это ночью каждой рывок шнура и эхо до высот. Но кто же не мечтал, что он однажды нажмет кривую ручку и войдет туда, где о делах необычайных клубится полусонный разговор, где пар из носика пускает чайник, со щипчиками ходит ревизор?.. И это будет поезд. На вокзале ты ловко спрыгнешь, придержав слова, как диски, чтобы вдруг не забренчали, и только сердцем вымолвишь: «Москва!»