Строки, добытые в боях

(Из последнего письма Ю. Крымова)

Молодые коммунисты

Наш стаж еще не вымерен годами, Пять лет от силы — вот он, кровный, наш. Но он шагал такими большаками, Где день за год засчитывался в стаж. Нам партия дала свои начала И вехи, по которым нас вела, Рукой отдела кадров записала Навечно в наши личные дела. Не раз мы были пулями отпеты, Но, исходив все смертные пути, Мы с семизначной цифрой партбилеты Сквозь семь смертей сумели пронести. И правильность законов диамата Проверили с гранатами в руках На улицах Орла и Сталинграда, На венских и берлинских площадях. Чужую старь сличая с нашей новью, Мы, повидав полдюжины столиц, Узнали цену каждому присловью Изрядно обветшавших заграниц. Испытанные партией на деле, Мы с ней пришли к черте большого дня, Когда нам приказали сиять шинели, Не оставляя линии огня!

Сентябрь, 1946

Борис Слуцкий

Борис Абрамович Слуцкий родился в 1919 году в Донбассе. Детство и юность провел в Харькове. После окончания школы поступил на юридический факультет Московского университета, а затем перешел в Литературный институт имени Горького. В первые дни войны ушел добровольцем на фронт. Был разведчиком, политработником. Ранен, контужен. После войны почти два года провел в госпиталях. Награжден орденами Отечественной войны I и II степени, Красной Звезды, болгарским орденом «За храбрость». Первое стихотворение напечатал перед войной, следующее — лишь в 1953 году. Первая книга «Память» вышла в 1957 году. «До войны, — писал И. Эренбург, — Слуцкий вместе с покойным Кульчицким, на которого мы все возлагали большие надежды, с Лукониным и Наровчатовым учился в Московском литературном институте. Но поэтом его сделала война: война была его школой, и о чем бы он ни писал — будь то стихи о бане, о поэзии Мартынова, о доме отдыха или московском вокзале, в каждом его слове — память о военных годах… Все его стихи чрезвычайно лиричны, рождены душевным волнением, и о драмах своих соотечественников он говорит, как о пережитом им лично».

Декабрь 41-го года

Памяти Михаила Кульчицкого

Та линия, которую мы гнули, Дорога, по которой юность шла, Была прямою от стиха до пули — Кратчайшим расстоянием была. Недаром за полгода до начала Войны мы написали по стиху На смерть друг друга. Это означало, Что знали мы. И вот — земля в пуху, Морозы лужи накрепко стеклят, Трещат, искрятся, как в печи поленья: Настали дни проверки исполнения, Проверки исполненья наших клятв. Не ждите льгот, в спасение не верьте: Стучит судьба, как молотком бочар, И Ленин учит нас презренью к смерти, Как прежде воле к жизни обучал.

Мои товарищи

Сгорели в танках мои товарищи До пепла, до золы, дотла. Трава, полмира покрывающая, Из них, конечно, проросла. Мои товарищи на минах Подорвались, взлетели ввысь, И много звезд, далеких, мирных, Из них, моих друзей, зажглись. Про них рассказывают в праздники, Показывают их в кино, И однокурсники и одноклассники Стихами стали уже давно.

Сон

Утро брезжит, а дождик брызжет. Я лежу на вокзале в углу. Я еще молодой и рыжий, Мне легко на твердом полу. Еще волосы не поседели, И товарищей милых ряды Не стеснились, не поредели От победы и от беды. Засыпаю, а это значит: Засыпает меня, как песок, Сон, который вчера был начат, Но остался большой кусок. Вот я вижу себя в каптерке, А над ней снаряды снуют. Гимнастерки. Да, гимнастерки! Выдают нам. Да, выдают! Девятнадцатый год рожденья — Двадцать два в сорок первом году — Принимаю без возраженья, Как планиду и как звезду. Выхожу, двадцатидвухлетний И совсем некрасивый собой, В свой решительный и последний И предсказанный песней бой. Привокзальный Ленин мне снится: С пьедестала он сходит в тиши И, протягивая десницу, Пожимает мою от души.

Памятник

Дивизия лезла на гребень горы По мерзлому, мертвому, мокрому камню, Но вышло, что та высота высока мне. И пал я тогда. И затих до поры. Солдаты сыскали мой прах по весне, Сказали, что снова я Родине нужен, Что славное дело, почетная служба, Большая задача поручена мне. — Да я уже с пылью подножной смешался! Да я уж травой придорожной порос! — Вставай, поднимайся! — Я встал и поднялся, И скульптор размеры на камень нанес. Гримасу лица, искаженного криком, Расправил, разгладил резцом ножевым, Я умер простым, а поднялся великим. И стал я гранитным, а был я живым. Расту из хребта, как вершина хребта. И выше вершин над землей вырастаю. И ниже меня остается крутая, не взятая мною в бою высота. Здесь скалы от имени камня стоят. Здесь сокол от имени неба летает. Но выше поставлен пехотный солдат, Который Советский Союз представляет. От имени Родины здесь я стою И кутаю тучей ушанку свою! Отсюда мне ясные дали видны — Просторы освобожденной страны, Где графские земли вручал батракам я, Где тюрьмы раскрыл, где голодных кормил, Где в скалах не сыщется малого камня, Которого б кровью своей не кропил. Стою над землей как пример и маяк. И в этом посмертная служба моя.

«…Именно в Сан-Джиминиано…» (В. Некрасов)

…Именно в Сан-Джиминиано я особенно остро ощутил, что значит Сталинград не только для нас, советских людей, но и для всех, кому ненавистен фашизм.

В том самом старинном ресторане с толстыми деревянными балками и неоштукатуренными кирпичными стенами, который отнял у нас два часа из трех, проведенных в Сан-Джиминиано, к нам обратился с речью немолодой человек, сидевший за соседним столом, член христианско-демократической партии. Он так и сказал:

— Я католик. Убежденный католик. Я верю в бога. Но мне хочется сказать вам, людям, приехавшим из страны атеистов, что мы благодарны вам. Вы отстояли Сталинград. Вы воевали и гибли там не только за себя, но и за нас, людей других убеждений, другой страны — страны, которая воевала тогда против вас. Вы в Сталинграде сломали хребет фашизму. Мы благодарим вас за это…

(Из воспоминаний В. Некрасова)

Голос друга

Памяти поэта

Михаила Кульчицкого

Давайте после драки Помашем кулаками: Не только пиво-раки Мы ели и лакали, Нет, назначались сроки, Готовились бои, Готовились в пророки Товарищи мои. Сейчас все это странно, Звучит все это глупо. В пяти соседних странах Зарыты наши трупы. И мрамор лейтенантов — Фанерный монумент — Венчанье тех талантов, Развязка тех легенд. За наши судьбы (личные), За нашу славу (общую), За ту строку отличную, Что мы искали ощупью, За то, что не испортили Ни песню мы, ни стих, Давайте выпьем, мертвые, Во здравие живых!

«Я говорил от имени России…»

Я говорил от имени России, Ее уполномочен правотой, Чтоб излагать с достойной полнотой Ее приказов формулы простые. Я был политработником. Три года — Сорок второй и два еще потом. Политработа — трудная работа. Работали ее таким путем: Стою перед шеренгами неплотными, Рассеянными час назад в бою, Перед голодными, перед холодными, Голодный и холодный. Так! Стою. Им хлеб не выдан, им патрон недодано. Который день поспать им не дают. И я напоминаю им про Родину. Молчат. Поют. И в новый бой идут. Все то, что в письмах им писали из дому, Все то, что в песнях с их судьбой сплелось, — Все это снова, заново и сызнова, Коротким словом — Родина — звалось! Я этот день, Воспоминанье это Как справку собираюсь предъявить, Затем, чтоб в новой должности — поэта — От имени России говорить.

Госпиталь

Еще скребут по сердцу «мессера», Еще вот здесь безумствуют стрелки, Еще в ушах работает «ура», Русское «ура-рарара-рарара!» — На двадцать слогов строки. Здесь ставший клубом бывший сельский храм — Лежим под диаграммами труда, Но прелым богом пахнет по углам — Попа бы деревенского сюда! Крепка анафема, хоть вера не тверда. Попишку бы лядащего сюда! Какие фрески светятся в углу! Здесь рай поет! Здесь ад ревмя ревет! На глиняном нетопленном полу Томится пленный, раненный в живот. Под фресками в нетопленном углу Лежит подбитый унтер на полу. Напротив, на приземистом топч'aне, Кончается молоденький комбат. На гимнастерке ордена горят. Он. Нарушает. Молчанье. Кричит! (Шепотом — как мертвые кричат.) Он требует, как офицер, как русский, Как человек, чтоб в этот крайний час Зеленый, рыжий, ржавый унтер прусский Не помирал меж нас! Он гладит, гладит, гладит ордена, Оглаживает, гладит гимнастерку И плачет, плачет, плачет горько, Что эта просьба не соблюдена. А в двух шагах, в нетопленном углу, Лежит подбитый унтер на полу. И санитар его, покорного, Уносит прочь, в какой-то дальний зал, Чтобы он своею смертью черной Нашей светлой смерти не смущал. И снова ниспадает тишина. И новобранцу свидетельствуют воины: — Так вот оно какая здесь война! Тебе, видать, не нравится она — Попробуй перевоевать по-своему!