Строки, добытые в боях

Его великий подвиг, его сознательное самопожертвование, его необыкновенная смелость и решимость послужили незабываемым примером для всех партизан…

(Из боевой характеристики командира итальянских партизан 58-й бригады «Оресте» Бризи (Арнольдо))

* * *

…Пример этих людей, вдохновленных идеалом своей родины, готовых во имя этого идеала пренебречь всеми опасностями, воскресил в тех, кто пал духом, веру в победу и тем самым явился большим моральным вкладом в наше дело…

Было бы слишком долго перечислять имена всех русских товарищей, проявивших себя героями в маки. Хочу только отметить, что части советских партизан, находившиеся под моим командованием, потеряли больше 15 % своего личного состава и что они участвовали во всех боевых операциях по освобождению Дордони и некоторых районов соседних департаментов и, в частности, в освобождении городов: Перигё, Ангулем, Бержерак, Либурн, Брив, Ажан, Бордо, а также приняли участие в осаде крепости Руаян и Ла-Рошель…

15. 2. 1945

(Из рапорта командующего партизанскими силами в Дордони (Франция) подполковника Ранукса (Геркулеса))

Пропавшие без вести

Рука с размаху письма четвертует, Где адрес нашей почты полевой, Где строки, как в покойницкой, горюют И плачут над пропавшей головой. Что мне ответить, раз по всем законам Я не дожил до нынешнего дня, Родным, друзьям, подругам и знакомым, Похоронившим заживо меня? По мне три раза панихиды пели, Но трижды я из мертвых восставал. Знать, душу, чтоб держалась крепче в теле, Всевышний мне гвоздями прибивал. На мой аршин полмиллиона мерьте — У нас в крови один и тот же сплав, Нам несть числа, попавших в лапы смерти И выживших, ей когти обломав. Мы в чащах партизанили по году, По госпиталям мыкались в бреду, Вставали вновь и шли в огонь и воду По нарвскому расхлестанному льду. Я всех пропавших помню поименно — Их имена зарницами вдали Незнаемые режут небосклоны На всех концах взбунтованной земли. И день придет. Пропавшие без вести, На пир земной сойдясь со всех сторон, Как равные, осушат чашу мести На близкой тризне вражьих похорон!

Май, 1944

Нарвский плацдарм

«…Ностальгия…» (С. Гудзенко)

19 февраля 1945 года.

…Ностальгия. Привыкаешь ко всему: в Будапеште уже не волнует, что первые дни не давало уснуть, о чем только в книгах читал в России. Вся экзотика узких переулков, неожиданных встреч с итальянскими или шведскими подданными, монастыри, кино и церкви надоели солдатам, которые как-то этим интересовались. Нам хочется домой. Пусть даже там нет такого комфорта. И на это уже плюют. Хотя раньше с завистью смотрели на белизну ванных комнат, на блеск полов, на массивность или легкость мебели. Хочется всем домой, пусть в нетопленную комнату, пусть без всяких ванных комнат, но в Москву, Киев, Ленинград. Это тоска по родине…

(Из дневников С. Гудзенко)

Письмо из Мариенбурга

Тугая разметалася коса, А на щеках на жарких тают снега хлопья. Бежит стремглав курносая краса, Лишь каблуки выстукивают дробью. Буран метет, слепит глаза буран, Но ей бежать впотьмах до самой Волги, Где ждет ее безусый капитан В надвинутой на брови треуголке. Он ей навстречу плащ свой распахнет И, в первый раз обнявши недотрогу, Лишь вымолвит: — Не час я ждал, а год, Но вы пришли, благодаренье богу. Как удалось отца вам обмануть? Как счастлив я! — Но надо ждать погони… Ямщик готов. И вот уж в дальний путь Упряжку мчат заждавшиеся кони. А девушка сидит, едва жива, И лишь порой на срывах и откосах Мелькает озорная татарва В ее глазах, по-волжскому раскосых… А сани к церкви… В двери кулаком! И, на ноги поднявши спозаранку Весь причт, перед испуганным попом Встать под венец с прекрасною беглянкой. На полуслове оборву рассказ, Махнем рукой романтике старинной… С чего я вдруг узнал себя и вас В любовниках времен Екатерины? С чего б я это? Но, мой милый друг, Неужто вы заметить не сумели, Что мне осточертел Мариенбург, Где я торчу четвертую неделю? Здесь всюду притаилась старина, Угрюмая, давящая, чужая. Она томит, грозит бедой она, Враждебным строем душу окружая. И вот я вызвал полночь и мороз, Вам на ноги накинул волчью бурку И запросто вас под венец увез, Назло и вперекор Мариенбургу.

1945

Солдаты свободы

Полощут небывалые ветра Наш гордый флаг над старым магистратом. И город взят. И отдыхать пора, Раз замолчать приказано гранатам. А жителей как вымела метла, В безлюдном затеряешься просторе… Как вдруг наперерез из-за угла Метнулось чье-то платьишко простое. Под ситцевым изодранным платком Иззябнувшие вздрагивают плечи… По мартовскому снегу босиком Ко мне бежала девушка навстречу. И прежде чем я понял что-нибудь, Меня заполонили гнев и жалость, Когда, с разбегу бросившись на грудь, Она ко мне, бессчастная, прижалась. Какая боль на дне бессонных глаз, Какую сердце вынесло невзгоду… Так вот кого от гибели я спас! Так вот кому я возвратил свободу! Далекие и грустные края, Свободы незатоптанные тропы… — Как звать тебя, печальница моя? — Европа!

1945

«…Один за другим…» (М. Рольникайте)

…Один за другим послышались глухие взрывы. Сидевшая рядом с нами собака конвоира насторожилась. И видневшиеся у сарая гитлеровцы засуетились. Одни смотрят в небо, другие спорят между собой… Конвоиры подкатывают к сараю бочки! Подожгут! Мы будем живыми гореть!..

Нас впускают в сарай. Там много женщин не только из нашего лагеря. Тут же, прямо на земле, в смеси отрубей, сена и навоза, лежат умирающие и умершие. Им уже все равно…

Гудит… Приближается! Самолеты!..

Тихо… А может, гитлеровцы на самом деле испугались этих взрывов и удрали, оставив нас здесь одних?..

Снова гудит. Что-то приближается!

Почему такой шум? Почему все плачут? Куда они бегут? Ведь растопчут меня! Помогите встать, не оставляйте меня одну!..

В сарай вбегает много красноармейцев. Они спешат к нам, ищут живых, помогают встать. Перед теми, кому их помощь уже не нужна, снимают шапки.

— Помочь, сестрица?

Меня поднимают, ставят, но я не могу двинуться, ноги дрожат. Два красноармейца сплетают руки, делают «стульчик» и, усадив меня, несут.

Из деревни к сараю мчатся санитарные машины, бегут красноармейцы. Одни предлагают помочь нести, другие протягивают мне хлеб, третий отдает свои перчатки. А мне от их доброты так хорошо, что сами собой льются слезы. Бойцы утешают, успокаивают, а один вытаскивает носовой платок и, словно маленькой, утирает слезы.

— Не плачь, сестрица, мы тебя больше в обиду не дадим!

А на шапке блестит красная звездочка. Как давно я ее не видела!..

(Из воспоминаний М. Рольникайте, узницы фашистских концлагерей)

«…Сейчас глубокая ночь…» (Ю. Крымов)

19. 9. 1941 г.

…Сейчас глубокая ночь. Сижу в большой хате. Вокруг меня, на лавках, на лежанке, на полу, спят мои дорогие товарищи. Они спят в полной выкладке, в шинелях, затянутые в ремни, обнимая винтовку или пулемет. Горит ночник, его шаткое пламя гонит тени по белым стенам мазанки. За столом напротив меня — комиссар. Он так же, как и я, не спит четвертую ночь…

Всюду, куда ни ткнись, — немецкие танки, автоматчики или огневые точки. Четвертый день наше соединение ведет круговую оборону в этом огненном кольце…

И в этой грозной обстановке произошло одно событие, которое имеет для меня огромное значение. Опишу тебе это событие подробно… Я приехал в боевом настроении. Еще не успел ничего доложить комиссару, как собралось партийное бюро. На повестке дня — прием меня в партию. И вот я, как есть — черный от грязи, заросший щетиной, сижу в зарослях кукурузы. Вокруг меня товарищи — члены партбюро и партийный актив…

Секретарь партбюро политрук Алексей Царук зачитывает мое заявление и рекомендацию товарищей командиров-коммунистов. Они знают меня только с начала войны… Что это за удивительные рекомендации: в них есть целые описания боев, в которых я участвовал, особенно интересно описание одного боя под Бобрицей в прошлом месяце. Я смотрю в землю, потому что у меня пощипывает глаза. Ты понимаешь, я всегда чувствовал, что буду вступать в партию в обстановке жестокой борьбы. Но действительность превзошла все мои предчувствия. Я вступил в партию в тот момент, когда все соединение находится в окружении, то есть накануне решающего смертельного боя для меня и моих товарищей. На душе у меня удивительно спокойно и хорошо. В боевой обстановке я и вообще спокоен, а теперь к этой всегдашней уравновешенности прибавилось еще новое чувство. Гордость. Сознание того, что я прожил свою жизнь недаром и если придется умирать, то недаром умру…