Строки, добытые в боях

(Из воспоминаний Г. Бакланова)

Сталинградский театр

Здесь львы стояли у крыльца Лет сто Без перемен, Как вдруг кирпичная пыльца, Отбитая дождем свинца, Завьюжила у стен. В фойе театра шел бой, Упал левый лев, А правый заслонил собой Дверей высокий зев. По ложам лежа немец бил И слушал долгий звон; Вмерзая в ледяной настил, Лежать остался он. На сцену — за колосники, Со сцены — в первый ряд, Прицеливаясь с руки, Двинулся наш отряд, К суфлерской будке старшина Припал. И бил во тьму, И история сама Суфлировала ему. Огнем поддерживая нас, В боку зажимая боль, Он без позы и без прикрас Сыграл великую роль. Я вспомнил об этом, взглянув вчера На театр в коробке лесов. Фанерную дверь его по вечерам Сторож берет на засов. Строители утром идут сюда, Чтобы весной Театр засиял, как никогда, Красками и новизной. Я шел и шел и думал о тех, Кому на сцене жить. Какую правду и в слезы и в смех Должны они вложить. Какие волнения им нужны, Какие нужны слова, Чтоб после подвига старшины Искусству вернуть права.

Сталинград — Москва

1946

«…Кульминация боев 17 октября…» (В. Гроссман)

…Кульминация боев 17 октября.

17-18-19-го бомбили день и ночь. Кроме того, «ванюши», артиллерия и немцы пошли в наступление двумя полками.

Сразу же танки — тяжелые и средние, — за ними пехота. Наступление началось в пять утра. В течение целого дня бой. На правом фланге был заслон учебного батальона и отдельная рота. С фланга они прорвались, отрезали полки от командиров.

Полки, сидя в домах, вели бои в домах до двух-трех суток, а командиры приняли бой — тоже дрались. Танкист камнями отбивался от немцев, когда не было боеприпасов. Командир седьмой роты с двенадцатью людьми в овраге уложил роту немцев и ночью вышел. Занимаем дом, нас двадцать человек; гранатный бой, бой за этаж, бой за ступеньки, за коридоры, за метры комнат (вершки как версты, человек — полк, каждый себе штаб, связь, огонь)…

23-24-го бои пошли на заводе. Цеха горели, железные дороги, шоссе, зеленые насаждения. Бойцы сидели в первом, третьем, пятнадцатом цехах, сидели в туннелях, трубах, ходили на разведку, бой шел в трубе.

В КП на заводе Кушнарев, начштаба Дятленко сидели в трубе. С шестью автоматчиками имели два ящика гранат. Отбились.

Немцы ввели танки на завод, цехи переходили из рук в руки по нескольку раз, танки их разрушили прямой наводкой. Авиация бомбила и день и ночь…

(Из сталинградских записных книжек В. Гроссмана)

Поле боя

Пахать пора! Вчера весенний ливень Прошелся по распахнутой земле. Землей зеленой пахнет в блиндаже. А мы сидим — и локти на столе, И гром над головами, визг тоскливый. Атаки ждем. Пахать пора уже! Глянь в стереотрубу на это поле — Сквозь дымку испарений, вон туда, Там стонет чернозем, шипит от боли, Там ползают противники труда. Их привели отнять у нас свободу И поле, где пахали мы с утра, И зелень, землю, наши хлеб и воду. — Готов, товарищ? — Эх, пахать пора!.. Постой, Как раз команда: «Выходи!» Зовут, пошли! Окопы опустели. Уже передают сигнал: пора! — Пора! Пора! — Волнение в груди. Рассыпались по полю, полетели, И губы шепчут: «Сгинет немчура». Ползти… На поле плуг забытый… Друга Перевязать и положить у плуга. Свист пуль перескочить, упасть на грудь… Опять вперед — все полем тем бескрайным И пулемет, как плуг, держать — и в путь, Туда, где самолет навис комбайном. Шинель отбросить в сторону — жара! Опять бежать, спешить, пахать пора! Идти к домам, к родным своим порогам. Стрелять в фашистов, помнить до конца: Взята деревня! Впереди дорога, И вновь идти от милого крыльца. Так мы освобождаем наше поле. Родную пашню. Дом. Свою весну. В атаку ходим, пахари, на воле, Чтоб жить, Не быть у нечисти в плену. И поле, где у нас хлеба росли, — Любой покос и пастбище любое, Любой комок исхоженной земли, Где мы себе бессмертье обрели, — Теперь мы называем полем боя.

1942

Мы в Эльбинге

Сто километров прорыва! А в Эльбинге спали. Метнулись мосты, ожидая удара. Трамвая, бежать собираясь, упали Передними лапами на тротуары. Кирки запрятали головы в плечи, И башни позванивают, как бутылки. Дома к домам рванулись навстречу, Черепичные крыши смахнув на затылки. Но ничто не ушло. Все осталось на месте. Берлин снабжал еще электрическим светом, Пока не поверил невероятным известьям О том, что мы в Эльбинге, в городе этом. Вот город немецкий. Стоит обалдело. Изумленно глядит почерневшее здание. Мы смеемся: — Смотрите, еще уцелела Вывеска: «Адольф и компания». — Смотрите! На стенке, пробитой снарядом: «Мы выше всех!» — надпись прямо на камне. И как в доказательство — немцы идут ряд за рядом, Стараясь как можно выше руками. Я вспомнил… Тогда в сорок первом! Я вспомнил: Мы Брянск проезжали. Пожаром огромным Он был. На расколотом бомбою доме Надпись: «Тише, школа!» Я вспомнил: Огонь охватил и березы и клены, Плясал на крышах, бушевал в перекрытьях И надпись лизал на стене раскаленной — «Курить воспрещается!». Мог ли забыть я? Тогда здесь крутили исписанный глобус, Рыжий маляр вывел кистью под крышей: «Мы выше всех!» И сбросил он бомбу Туда, Где мы ходили, стараясь потише. Тогда в этом городе Эльбинге пели, Узнав о развалинах Брянска, плясали, Услышав о том, что на брянской панели Горькая пыль оседает часами. Мы из Брянска пришли в этот город, Туда, где нянчили сумасшедшую клику. Немецкие надписи на домах и заборах Мы читаем, как позорную книгу. Мы едем на танке. Торопимся — с новым приказом! Смеясь, подталкивая друг друга, глядим мы На обломок стены с почерневшею фразой Готическим шрифтом: «Мы непобедимы».

1945

«…1 октября 1946 года…» (А. Полторак)

…1 октября 1946 года. В 14 часов 50 минут суд приступает к своему последнему, четыреста седьмому заседанию…

Последний, резолютивный раздел приговора будет оглашать сам председательствующий…

Из темного отверстия в освещенный зал вступает хорошо знакомая фигура Германа Геринга. По бокам от него — двое солдат… Ему подают наушники, хотя познания Геринга в английском языке были вполне достаточны, чтобы понять лаконичную, но выразительную формулу приговора: смерть через повешение.

Выслушав ее, Геринг бросает последний злобный взгляд на судей, в судебный зал. Сколько ненависти в его глазах. Он молча снимает наушники, поворачивается и покидает зал…

Вновь закрывается и вновь открывается дверь. На этот раз через нее входит Риббентроп. Лицо как зола. Глаза выражают испуг, они полузакрыты. Меня поразило, что в руках у него какая-то папка с бумагами. Она ему уже не пригодится.

— К смертной казни через повешение, — объявляет Лоуренс.

Ноги у Риббентропа становятся как будто ватными. Ему требуются усилия, чтобы повернуться обратно и скрыться в темноте прохода.

Вводят Кейтеля. Он идет выпрямившись, как свеча. Лицо непроницаемо.

— К смертной казни через повешение, — звучит в наушниках.

Розенберг вовсе теряет самообладание, когда слышит такой же приговор.

А вот вводят Франка. У этого палача, который обещал сделать «фарш из всех поляков», на лице умоляющее выражение. Он даже руки простер, как будто такой жест может изменить уже подписанный приговор: к смертной казни через повешение…

Восемнадцать раз открывалась и закрывалась дверь позади скамьи подсудимых. Смотрю на часы. Серебряные стрелки на циферблате показывают 15 часов 40 минут. Процесс закончен. Судьи удаляются…

(Из воспоминаний А. Полторака, секретаря советской делегации в Нюрнбергском Международном военном трибунале)

«…Идем пригретым солнцем…» (Е. Ржевская)

…Идем пригретым солнцем пыльным большаком. Поле. На обочине — светло-зеленая трава, еще не прибитая пылью. За крутым поворотом — снова поле. По зеленому полю женщины, впрягшись, тянут плуг, — десять женщин, по пять и ряд, связаны между собой веревками, веревки прикреплены к плугу. Одиннадцатая направляет плуг.

Тоска и ненависть — здесь была оккупация…

(Из фронтовой тетради Е. Ржевской)

Коле Отраде

Я жалею девушку Полю. Жалею За любовь осторожную: «Чтоб не в плену б!» За: «Мы мало знакомы», «не знаю», «не смею…» За ладонь, отделившую губы от губ. Вам казался он: летом — слишком двадцатилетиям, Осенью — рыжим, как листва на опушке, Зимою — ходит слишком в летнем, А весною — были веснушки. А когда он поднял автомат — вы слышите? — Когда он вышел, дерзкий, такой, как в школе, Вы на фронт прислали ему платок вышитый, Вышив: «Моему Коле!» У нас у всех были платки поименные, Но ведь мы не могли узнать двадцатью зимами, Что, когда на войну уходят безнадежно влюбленные, — Назад приходят любимыми. Это все пустяки, Николай, если б не плакали. Но живые никак представить не могут: Как это, когда пулеметы такали, Не жить? Не слушать тревогу? Белым пятном на снегу выделиться, Не видеть, как чернильные пятна повыступили на пальцах, Не обрадоваться, что веснушки сошли с лица?.. Я бы всем запретил охать. Губы сжав — живи! Плакать нельзя! Не позволю в споем присутствии плохо Отзываться о жизни, за которую гибли друзья. Николай! С каждым годом он будет моложе меня, заметней, Постараются годы мою беспечность стереть. Он останется слишком двадцатилетним, Слишком юным, для того чтобы дальше стареть. И хотя я сам видел, как вьюжный ветер, воя, Волосы рыжие на кулаки наматывал, Невозможно отвыкнуть от товарища и провожатого, Как нельзя отказаться от движения вместе с Землею. Мы суровеем, Друзьям улыбаемся сжатыми ртами, Мы не пишем записок девчонкам, не поджидаем ответа… А если бы в марте, тогда, мы поменялись местами, Он сейчас обо мне написал бы вот это.

1940

«Ты в эти дни жила вдали…»

Ты в эти дни жила вдали, Не на войне со мной, Жила на краешке земли, Легко ль тебе, одной! Три лета, три больших зимы Просил: повремени! Теперь я рад, что жили мы В разлуке эти дни. Теперь хочу тебя просить: Будь той же самой ты, Чтоб было у кого спросить: — А как цветут цветы? — А что же нет окопа тут? — Что ночи так тихи? — А где, когда, на чем растут Хорошие стихи? Чтоб объяснила: — Вот река (Как я просил: — Воды!), А вот на трубочке листка Есть гусениц следы. Чтоб я поднялся в полный рост, Узнав из милых слов, Что, кроме пулеметных гнезд, Есть гнезда воробьев. Чтоб я, покамест я живу, Увидел: жизнь сложней! Чтоб я и счастье и беду Сердечные узнал. Чтоб я не понимал траву Как средство скрыться в ней, Или упавшую звезду Не принял за сигнал. Шалун уронит барабан, Гроза пройдет в окне, Метель пройдется по дворам, — Я вспомню о войне. А ты догадку утаи И все сумей понять, Чтоб я взглянул в глаза твои И мог любить опять. Ведь в эти взорванные дни, В дышащий местью час Был должен к празднику хранить Цветы один из нас. Хвалю прощание свое, Что мы разделены, Что мы не вместе, не вдвоем В разлуке для войны. Хвалю, что ядовитый дым Не тронул глаз твоих! Того, что видел я один, Нам хватит на двоих.